Друг без друга у нас получается всё В нашем жизненном трудном споре. Всё своё у тебя, у меня всё своё, И улыбки свои, и горе. Мы премудры: мы выход в конфликтах нашли И, вчерашнего дня не жалея, Вдруг решили и новой дорогой пошли, Ты своею пошла, я — своею. Всё привольно теперь: и дела, и житьё, И хорошие люди встречаются. Друг без друга у нас получается всё. Только счастья не получается. ©
Сиреневые сумерки дымно просачивались в комнату. Окно было приоткрыто и в него влетали ежевичные потоки летнего зноя. Сергей находился в полудрёме. Лёжа на чуть влажных простынях, он видел причудливые и тревожные сны, в которых странным образом смешивались феи, вампиры, чудовища, волшебники, призраки и полуночные тени. Все они что-то кричали, пели, перепрыгивали через высокие искрящиеся костры, словно на шабаше. Серёже было жутко, ему хотелось проснуться, да вот только никак не получалось это сделать. Волосы липли ко лбу, сам он постанывал, мотая головой из стороны в сторону и ёрзая на кровати. А потом его словно схватили за руку и выдернули из липкого болота. Сергей резко распахнул глаза, слыша собственный едва различимый стон. Приподнявшись на локтях, он сонно огляделся. В окно сочился сиреневый свет летних сумерек, сама комната была погружена в их таинственную туманность. Но теперь окружающие предметы не казались Безрукову теми же, как прежде. Теперь он был здоров и видел мир таким, каков он есть, без искажений. На Сергея лавиной обрушилось понимание, что теперь он один. Без Олега. Снова стало больно. Застонав, поэт лёг на спину и уставился в потолок. Глаза заблестели так, словно были готовы пролить слёзы. Только во сне Безруков мог забыться и немного отдохнуть от жуткой реальности, в которой теперь был вынужден находиться. Серёжа даже представить не мог, что его жизнь без чекиста окажется такой одинокой, пустой и холодной. Как ноябрьская луна. Он даже не подозревал, насколько сильно привык быть любимым и важным. Посмотрев на кольцо, поэт провёл по нему кончиком пальца. Когда не так давно то вдруг соскользнуло и упало на землю, Сергей с каким-то остервенением поднял его и вернул на место. В душе клокотало: «Нет! Нет! Нет!». Безруков понимал, что это случилось неспроста, ведь в кольцо была заложена особая сила. Сколько раз он хотел отделаться от него! Пару раз даже в порыве злости думал, что нужно отрезать палец, лишь бы избавиться… А теперь, избавившись, страдал. Сергей медленно встал с кровати, ощущая сильную жажду. Пока он брёл на кухню, а потом наполнял стакан водой, в голове всплыло воспоминание о недавнем разговоре с Бегловым. Тот приходил днём, готовил обед. Сегодня ли? Вчера? Когда, Боже?.. — А ты помнишь Меньшикова? — спросил Серёжа без всяких прелюдий, надеясь на то, тот помнит. Хоть вероятность этого и была чертовски мала, но всё же. — Нарком госбезопасности… — задумчиво ответил Ермолай, помешивая суп поварёшкой. — Нет, племянник его! — А у него есть племянник? Не знал, — несколько удивлённо отозвался Беглов. Сергей чувствовал себя загнанным в ловушку. К кому обратиться за помощью? Он не знал. Если даже Борис Леонидович лишился памяти в отношении Олега, то что ждать от остальных? С этими безрадостными мыслями он выпил стакан воды и умылся, после чего поплёлся обратно в спальню. Ничего не хотелось, кроме как лежать на кровати и предаваться унынию, скорби рвущей. Проходя мимо ванной комнаты, он вдруг остановился. Вспомнил, как Меньшиков опускался на пол и, прижимаясь спиной к холодной стене, сидел, раскинув ноги. Действуя, словно под гипнозом, Безруков прошёл в прохладное пространство и сел на то место, где как-то сидел Олег. Точно так же, как чекист, поэт развёл ноги. — Зачем ты так садился? Почему тебе нравилась эта поза? — тихо спросил он и ощутил, как его подло начинают душить слёзы. — Предатель… Ты меня оставил совсем одного… Вернись! Слышишь, ты?.. Но ответа не последовало. В квартире стояла всё та же гнетущая тишина. Серёжа согнул одну ногу и уткнулся лбом в колено. Всхлипнул и заорал: — Вернись! Ему казалось, что время превращается в пустоту, которую кто-то режет холодным, очень хорошо наточенным ножом. Каждая минута была наполнена болью, и боль эта не становилась меньше. Сергей чувствовал, что облегчения не будет и спасения ждать неоткуда. Он был брошен в тёмное пространство, в котором искажены и извращены все понятия времени и его целостность. Впереди была лишь гнетущая и мрачная вечность, полная одиночества. Теперь, оставшись один на один со своим нутром и всем тем, что доселе скрывалось будто бы во мраке ночи, Безруков видел, насколько волевой и фундаментальной фигурой был Меньшиков. Пусть он был злым и жестоким, но стоило ему исчезнуть, как Сергей почувствовал, что вокруг него рушатся стены. И теперь он обнажён и совершенно беззащитен. Зато свободен. Но не свободен даже в этой свободе. Так зачем же она ему? «Думай, как ты можешь его вернуть? Должен быть способ!», — мысленно потребовал сам от себя поэт, но в голову ровным счётом ничего не шло. И пусть теперь он видел реальность не искажённо, под искрящейся пылью сюрреалистических сказок, а вполне явственно, как все здоровые люди, идейности это не прибавляло. Сергей пытался придумать, как ему попробовать всё исправить, пытался мысленно поймать ниточку, но у него ничего не получалось. — Как ты мог… Как ты мог так поступить? Подлец. Я доберусь до тебя. Доберусь, вот увидишь, — прошептал Серёжа, открывая глаза и снова всхлипывая. Он хотел бы поугрожать Олегу, где бы тот ни находился, но голос для угроз звучал слишком уж жалко. Вдруг вспомнилось безумное соитие, случившееся в ванной. Кровь на ногах Сергея и то, как он мастурбировал окровавленными стопами член Меньшикова. Это был один из тех эпизодов, когда оба, сами того не ведая, тонули в одном и том же противном и сладком безумии. Сердце полоснуло новой болью. Безруков сам не понимал, чего именно он лишился, но без этого «чего-то» жизнь его напоминала ему сломанный карточный домик. Он поднялся и прошёл в гостиную. День потихоньку угасал. И Москва, «красная», красивая, активно строящаяся, была словно бабочка на ладони — только подойди к окну. И Сергей подошёл. Полностью отворив его, он посмотрел вниз и нервно облизнул губы. Лететь придётся долго. Падать — очень больно. В какую-то долю секунды поэту захотелось это сделать. Импульсивный шаг из окна, всего один лишь шаг — инфернальный полёт, за которым ничего, один только свет. За которым нет боли. Но что-то не дало Серёже это сделать. Отвернувшись от окна, он посмотрел на стол. Книги и рабочие документы Олега так и лежали ровными стопками, ожидая своего хозяина. «Может быть, отнести их наркому? Может, тогда он вспомнит своего племянника?», — с болью подумал Безруков, тут же отвечая самому себе, что едва ли это что-то решит. Борис Леонидович снова поднимет его на смех и выгонит. Или ещё чего похуже — задержит. С его-то властью… Сергей сел за стол, выдвинул верхний ящик стола и вытащил оттуда пачку сигарет и зажигалку. Закурил. Он уже не раз осмотрел вещи супруга и не нашёл ничего, что могло бы как-то помочь. «Он сделал это ради меня. Ушёл, чтобы я выздоровел. А кто бы ещё сделал подобное для меня? Кто отважился бы? Кто согласился лишиться всего, лишь бы я больше не скитался по психушкам? Какой же он странный, какой безумный», — в очередной раз думал Сергей, затягиваясь. Его любили «все». Приятели восхищались его стихами, грелись в лучах его славы, отхватывали свой кусок известности. Публика рукоплескала ему, заваливая розами и гвоздиками, а порою носила на руках. Многие хотели бы быть с ним рядом. В любом качестве. Просто потому, что он живой гений, лучший поэт России со времён Пушкина. Но многие ли из них видели его душу насквозь? Многие ли выдержали бы его болезнь? Его гадкие издержки характера? Многие бы отдали жизнь ради его здоровья? Сергея любили «все». Значит, его не любил никто.***
Утром Сергей сорвался и поехал на дачу Меньшиковых. Он сам не знал, что хочет увидеть или сказать тем, кого встретит. Серёжа прекрасно понимал, что никто не станет его слушать, его посчитают бандитом или психически больным, всё закончится арестом или дурдомом. Поэтому Безруков дал себе слово вести себя деликатно. Осторожничать. Он высадился у дачного посёлка и, отпустив водителя, пошёл пешком. Отродясь ненавидящий жару поэт то и дело прикладывал ко лбу платочек, потея. Вскоре он вышел на уже знакомую дорогу, по обе стороны от которой тянулись дачные дома. Дойдя до конца улицы, Безруков остановился перед тем, что принадлежал Меньшиковым. Воспоминания кольнули сердце отравленной ядом булавкой: здесь они тоже были так несчастны! Вместе. Настолько несчастны, что даже счастливы. Ну где же такое видано? Сергей сам не понимал, как пришёл ко всему этому, как позволил этой правде овладеть сердцем и умом. — Вы кого-то ищете? Безруков повернулся на голос и похолодел: в паре метрах от него стоял тот самый Чёрный человек, что являлся к нему ночами! Тот самый, который пытался расправиться с ним в туалете психиатрической лечебницы! Он сам не понимал, как именно это понял, ведь то чудовище прятало от него лик. Но понял. Сразу, только взглянув на мужчину. Тёмные волосы, зачёсанные назад, карие глаза, характерные нос и подбородок, серые брюки-галифе, белая рубашка и белые летние туфли… Безруков подумал, что этот тип оделся так же, как мог бы одеться Олег. И причёска, и черты лица… Похож, но не он! — Ты… — угрожающе прошептал Сергей и сжал руки в кулаки. — Ты… занял его место? Так, да? — О чём вы? — чуть ухмыльнувшись, спросил брюнет. — Не притворяйся! Я знаю, кто ты! — выпалил Серёжа, забывая, что дал себе слово осторожничать. — У вас, вестимо, солнечный удар. — Ты и имя его забрал? Ты теперь Олег? — с замиранием сердца спросил поэт. — Нет. Вы ошиблись. Я — Алексей. — Меньшиков… — Именно. — Ты отправил его в ад, а сам… сам занял его место! Это немыслимо! — Серёжу уже изрядно трясло от навалившегося понимания. — Это… возмутительно! — Вы бредите, милый друг, — Алексей медленно подошёл к поэту, встал почти вплотную, заглянул в хрустальные глаза, обдавая запахом снежной улицы. — Мне вызвать доктора? Или сразу бригаду? Вам ведь уже не привыкать скитаться по палатам номер шесть, верно? И улыбнулся гадкой улыбкой, демонстрируя ровные белые зубы. В лице Алексея было что-то ужасающее, не человечье — волчье. И схожесть с Олегом причиняла Сергею боль, поскольку это было словно доказательством несправедливости произошедшего. Нельзя забирать чужую жизнь, чужое лицо, чужую душу! — Не из пугливых. Не советую стращать меня, — скрипнув зубами, с вызовом отозвался Безруков, понизив голос и храбро отвечая на взгляд. — На тебя ведь, чудище, тоже управа найдётся. — Правда? И какая же? — тихо рассмеялся Алексей. — Узнаешь, если попытаешься мешать мне. — Мешать вам? Вы — маленький человек. У меня власть. Что вы против меня, гражданин стихоплёт? — снисходительно спросил Алексей и, протянув руку, коснулся кончиком указательного пальца щеки Сергея. Тот вздрогнул — кожа пришельца была ледяной и шелковистой. — Поэтому не рекомендую мне как-либо угрожать, — шепнул Алексей, даже не думая убирать руку и гипнотически глядя в светлые глаза. Ворота открылись, на дороге вышел Борис Леонидович. Заметив странную парочку, кашлянул. Алексей отнял руку и посмотрел на наркома, озаряясь в улыбке. — Опять этот многоуважаемый гражданин, — поправляя усы, сказал Меньшиков. — Твой знакомый? Он давеча явился ко мне и говорил о тебе что-то немыслимое. — Мой добрый товарищ, поэт Серёжа, — фальшиво и мягко сказал Алексей и подмигнул Безрукову. — Может, зайдёшь к нам на чай, шутник этакий? — Н-нет. В другой раз… — пробормотал Сергей и, отвернувшись, побрёл прочь. Не удержавшись, он дважды обернулся. Алексей смотрел ему вслед страшным взглядом давно умершего человека. Не знали вы, Что я в сплошном дыму, В развороченном бурей быте С того и мучаюсь, что не пойму — Куда несёт нас рок событий. Лицом к лицу Лица не увидать. Большое видится на расстоянье. Когда кипит морская гладь, Корабль в плачевном состоянье. Земля — корабль! Но кто-то вдруг За новой жизнью, новой славой В прямую гущу бурь и вьюг Её направил величаво. Ну кто ж из нас на палубе большой Не падал, не блевал и не ругался? Их мало, с опытной душой, Кто крепким в качке оставался. Тогда и я, Под дикий шум, Но зрело знающий работу, Спустился в корабельный трюм, Чтоб не смотреть людскую рвоту. Время обжигает, когда ждёшь кого-то. Одного. Того самого. Дышать тяжело, как после грозы, когда земля источает мертвецкую влагу, когда трепещут мокрые листья, когда набухает кора сосняка. Время не щадит и ничего не залечивает, когда весь мир сужается до ожидания единственного. Того, кто так нужен именно здесь и сейчас. Того, кто зачем-то остался только в прошлом, на пожелтевших фотокарточках воспоминаний. Время имеет почти что самую сильную власть на земле. Всё подчиняется времени. Время разное и течёт по-разному. Зависит от того, кто ведёт отсчёт. Зависит от того, сколько боли и надежды вложено в одну минуту. В одну секунду… Сергею было тяжело дышать. Ломало не только морально, но и физически. Теперь ещё и проснулся страх, смешанный со злостью. Алексей — исчадие ада, которое должно вернуться в свою грешную обитель. Он отобрал у Меньшикова жизнь. Он здесь не на законных основаниях. Безрукова колотило от несправедливости. Стоило ему выйти к озеру, как духота стала чуть меньше. Запнувшись о камень, поэт остановился и обвёл взглядом красивый летний пейзаж: ярко-голубое зеркало, вылитое из воды озёрной, пёстрая зелёная трава, и шум сосен — прохладный, свежий, чуточку по-кедровому солоноватый. Сергей глубоко вдохнул дивный аромат и опустился на траву. Согнув одну ногу в колене, он упёрся в него локтем, вплёл пальцы в горячие и чуть влажные волосы. Серёжа сидел так какое-то время, пытаясь собраться с мыслями и придумать, что делать дальше, а потом вдруг задрал голову и посмотрел на сосны, что шумно, точно крылья дельтаплана, покачивались из стороны в сторону. От величия огромных шебуршащих веток, что раздувались, словно паруса в открытом море, у Безрукова перехватило дыхание. С губ сорвалось стихотворение, написанное не так давно. Он начал читать его, читал природе, читал миру, что видел вокруг. — Есть в русской природе усталая нежность, Безмолвная боль затаённой печали, Безвыходность горя, безгласность, безбрежность, Холодная высь, уходящие дали. Приди на рассвете на склон косогора, — Над зябкой рекою дымится прохлада, Чернеет громада застывшего бора, И сердцу так больно, и сердце не радо. Недвижный камыш. Не трепещет осока. Глубокая тишь. Безглагольность покоя. Луга убегают далёко-далёко. Во всем утомленье — глухое, немое. Войди на закате, как в свежие волны, В прохладную глушь деревенского сада, — Деревья так сумрачно-странно-безмолвны, И сердцу так грустно, и сердце не радо. Как будто душа о желанном просила, И сделали ей незаслуженно больно. И сердце простило, но сердце застыло, И плачет, и плачет, и плачет невольно. Замолчал. Всхлипнул, ибо всё обнажённое нутро так и зашлось, затрепетало, заныло. — Как будто душа о желанном просила, И сделали ей незаслуженно больно. И сердце простило, но сердце застыло, И плачет, и плачет, и плачет невольно, — повторил он уже полушёпотом. Если доселе всё казалось Безрукову сиротливым, то теперь он был не только неприкаян, но и ощущал надвигающуюся опасность. Алексей дал понять, что ловушка захлопнется, что это лишь дело времени. И, несмотря на новые раны, что ввиду этого возникали в нежной душе, Сергей чувствовал утверждающийся боевой настрой. Он не сдастся, он будет бороться с этим исчадием ада. Поэту вдруг подумалось, что это что-то наподобие дела чести. Резко встав, он подошёл к озеру. То было удивительно безжизненным и кротким, лишь солнечные блики скользили по нему на воздушных коньках, создавая волшебную рябь. Сергей опустился на корточки, зачерпнул прохладной воды и с наслаждением умыл лицо, потом шею. Стало легче дышать, мысли несколько прояснилось, и шёпот сосновый вдруг сделался разборчивым. — На кладбище… Ступай на кладбище, — шептали сосны. — На кладбище? — сглотнув, полушёпотом спросил Безруков и медленно выпрямился. С его лица стекали капли воды. «Да. На кладбище. Отыскать могилу этого Алексея. Но как я её найду? Там столько захоронений! О, нет, это безумие! Но что ещё я могу? Почему-то ведь сосны хотят, чтобы я отправился туда. Так, может быть, стоит это сделать?», — думал Сергей, ощущая, как вода игриво бежит по шее сзади, скатываясь бусинками вдоль позвоночника. Белая рубашка так и липла к спине. Безруков снял бежевый пиджак и спустил подтяжки. Отвернувшись от озера, он двинулся в сторону дороги. Пахло колокольчиками, серпухой, адоносом. И над огромным жёлтым одуванчиком медово елозил огромный шмель. Всё жило, дышало летом.