Земля, я неземной, но я с тобою скован На много долгих дней, на бездну быстрых лет. Зелёный твой простор мечтою облюбован, Земною красотой я сладко заколдован, Ты мне позволила, чтоб жил я как поэт. Меж тысячи умов мой мозг образовала В таких причудливых сплетеньях и узлах, Что всё мне хочется, «Ещё» твержу я, «Мало», И пытку я люблю, как упоенье бала, Я быстрый альбатрос в безбрежных облаках. Не страшны смелому безмерные усилья, Шутя перелечу я из страны в страну, Но в том весь ужас мой, что, если эти крылья Во влаге омочу, исполненный бессилья, Воздушный, неземной, я в море утону. Я должен издали глядеть на эти воды, В которых жадный клюв добычу может взять, Я должен над землей летать не дни, а годы, Но я блаженствую, я лучший сон природы, Хоть как я мучаюсь — мне некому сказать. Земля зелёная, я твой, но я воздушный, Сама велела ты, чтоб здесь я был таким, Ты в пропастях летишь, и я лечу, послушный, Я страшен, как и ты, я чуткий и бездушный, Хотя я весь — душа, и мне не быть другим. Зелёная звезда, планета изумруда, Я так в тебе люблю безжалостность твою, Ты не игрушка, нет, ты ужас, блеск и чудо, И ты спешишь — туда, хотя идешь — оттуда, И я тебя люблю, и я тебя пою. В раскинутой твоей роскошной панораме, В твоей, не стынущей и в декабрях, весне, В вертепе, в мастерской, в тюрьме, в семье и в храме Мне вечно чудится картина в дивной раме, Я с нею, в ней и вне, и этот сон — во мне. ©
Когда Сергей приехал на Новодевичье кладбище, погода заметно испортилась. Небо заволокли тяжёлые грязные тучи, запахло намечающимся дождём, в воздухе застыло свойственное такому состоянию природы напряжение. Где-то в отдалении оркестр играл похоронный марш. Было сиротливо и тревожно. Могильные плиты и кресты наводили мрачную тоску, являясь вечными вестниками чёрной печали, царящей в этом скорбном мире мёртвых. Безруков не знал, зачем он пришёл на кладбище и уже не был уверен, что сосны действительно нашептали ему путь, что это был не мираж. Сергей шёл по центральной аллее, затем свернул направо, потом ещё раз. Пахло будущим дождём, землёй, еловыми деревьями. Кругом не было ни души, и в какой-то момент Безрукову показалось, что всё происходит не с ним: слишком уж тихо и будто бы совершенно мёртво. Повинуясь то ли интуиции, то ли внезапному душевному порыву, Серёжа остановился около одной из могил. Рассеянный взгляд скользнул по потрескавшемуся могильному кресту, и тотчас же задержался на выгравированной на нём надписи. «Меньшиков Алексей Евгеньевич». Сердце поэта ёкнуло и сжалось. Из дат, следуемых под именем покойного, следовало, что здесь был погребён ещё совсем маленький ребёнок. Протянув руку, Сергей провёл по надписи кончиком указательного пальца. «Всё было не зря. Сосны действительно хотели, чтобы я сюда пришёл. Стало быть, я должен был увидеть могилу его брата. Но зачем?», — подумал Безруков, ощущая острое волнение. Ему казалось, что ответ где-то здесь, совсем рядом, в воздухе, в этом пасмурном дне, в тихом шелесте растревоженных ветром деревьев. Сергей судорожно выдохнул и уже смелее провёл ладонью по кресту, собирая пальцами пыльный осадок и мелкие частички засохших листьев. В эти секунды поэту вдруг показалось, что за ним кто-то пристально наблюдает. Серёжа резко обернулся, обвёл встревоженным взглядом ту часть кладбища, что была доступна его взгляду, и никого не увидел. Стало жутковато, поскольку Безруков отчётливо ощущал, что кто-то невидимый недружелюбно смотрит на него. — И что я должен делать дальше? Вот могила его брата. Что дальше? Что? — в отчаянии прошептал Сергей. Он настороженно прислушался к звукам, едва различимым, призрачным, но на сей раз никто не ответил на его вопросы, никто не стал ему помогать. Безруков отошёл от могилы Меньшикова и побрёл дальше по аллее. Фотокарточки были далеко не на всех могильных плитах. Но если были, то с чёрно-белых портретов на поэта смотрели грустные и такие живые глаза!..***
— Какие люди! Не ожидал тебя увидеть! — с улыбкой сказал Прокофьев, пропуская Безрукова в свою квартиру. Раньше, до замужества, Сергей частенько участвовал в подпольных карточных играх, которые устраивал Демьян в своей обители. Он проживал в двухкомнатной квартире на Ленивке и получал свой заслуженный процент за то, что организовал у себя что-то вроде тайного казино. — Решил поиграть? — улыбался Александр. — Да, есть настроение, — мрачновато ответил Серёжа. — Давненько тебя не было, Сергун. — Дела, дела… Когда Безруков прошёл в просторную гостиную, на столе уже стояли открытые бутылки с алкоголем и узкие бокалы. Полупьяно переругиваясь, собравшиеся играли в карты. Во всех их движениях и речах была суматошность, от которой Сергей успел изрядно отвыкнуть. Он присоединился в двум незнакомым типам и вытащил из кармана пару крупных купюр — привычка начинать с щедрой ставки никуда не делась. Игра обычно позволяла Серёже отвлечься от реальной жизни и всех её неурядиц. Будучи человеком, совершенно неприспособленным к борьбе с житейскими трудностями, он с радостью убегал от них в любые заделья, позволяющие забыться. Вот только проигрывал поэт куда чаще, чем выигрывал. И в этот раз ничего не изменилось. — Всё, проигрались, товарищ поэт, — оскалился один из партнёров по партии, ухмыляясь и накручивая чёрный ус на палец. — Не повезло… — пробормотал Безруков, с сожалением наблюдая за тем, как второй, тучный эстонец средних лет, кладёт пальцы-сардельки на его кровные и притягивает их к себе. Больше ставить было нечего. Сергей встал, подошёл к столу, на котором стояли бутылки с выпивкой и тарелки с закуской, плеснул себе портвейна. — Всё в порядке? Ты кажешься расстроенным, — негромко произнёс Прокофьев, подходя к Серёже с бокалом в руке. — Не сказал бы, что в порядке, но и поделиться случившимся никак не могу. — Что ж, жаль. Надеюсь, дело не в стихах? Они-то пишутся? Безруков влил в себя порцию портвейна и поморщился: — Не в стихах, не в стихах… — Для поэта ведь нет ничего важнее поэзии. Я понимаю, — улыбнулся Александр. — Да. Стихи — это воздух. Без них и жизни нет, — отозвался Серёжа, наливая себе ещё портвейна и думая, что такими темпами вдохновение однажды окончательно покинет его. Жизнь в страданиях лишь поначалу дарит прилив мощной творческой мотивации, а потом напротив лишает её. — Что ж, крепись, — Прокофьев положил ладонь на плечо Сергея и сжал его. — Да, конечно… Поэт выпил ещё немного, а потом вышел из квартиры, ощущая увеличивающуюся горечь. Он думал о том, что надо было взять с собой больше денег. Он всегда до последнего верил, что выиграет, нужно просто сделать ещё одну ставку, всего одну… ну или две. Сыграть ещё чуть-чуть. Когда Безруков приехал домой, начал накрапывать дождь. То напряжение, что висело в атмосфере, когда ещё Серёжа был на Новодевичьем, начинало медленно обрушиваться на Москву. Сергею не хотелось проходить в пустую и одинокую квартиру, поэтому он опустился на лавочку перед помпезным домом и прикрыл глаза, чувствуя, как капли оседают на волосы, щёки, нос. Медленно, словно зарождающиеся звуки адажио, сыгранного на фортепиано. «Всё, это конец. Сперва тебя оставил дядя. Навязал этот брак с чекистом и ушёл. Потом ушёл и чекист. Теперь у тебя совсем никого нет, даже Шорохов, и тот оказался предателем. Как ты будешь жить? Ты не сможешь», — думал Безруков, с полной ясностью ума понимая, что так оно и есть. Он не сможет так жить и дальше. Если он не найдёт способ вернуть Меньшикова, то… Где-то вдалеке расхохоталась гроза, сверкнула ревнивым взглядом молния, земля содрогнулась. Сергей распахнул глаза и увидел Алексея. Тот стоял чуть поодаль, в зелёных зарослях кустарников, и жутковато улыбался. Безруков испытал прилив праведного гнева и медленно встал. Меньшиков неспешно, как бы делая огромное одолжение, двинулся на него. — Может быть, пригласите меня в гости? — улыбаясь совершенно мертвецкой улыбкой, с вызовом сказал Алексей. — Я всё равно найду способ вернуть тебя в ад. Ты не будешь занимать место, которое тебе не принадлежит, — прошептал Сергей, поджимая губы. — Это моё последнее предупреждение. Прекрати свои гнусные попытки причинить мне вред, иначе всё закончится очень плохо. Для тебя, — улыбка Меньшикова стала шире. Капли дождя оседали в густых чёрных волосах, зачёсанных назад. — Ты мне угрожаешь? — ощетинился Серёжа. — Да, — блеснув глазами, отозвался Алексей. — Я тебя не боюсь. Понял, ты?.. И Сергей скрылся в подъезде, не дожидаясь ответа.***
Следующий день не принёс облегчения и утешения. С неба стекала дождевая вода, билась о карнизы, и капли разлетались на крошечные бриллиантики. Безруков не находил себе места. Он слонялся по квартире, и всё, каждая деталь интерьера, каждая случайная вещь напоминала ему о капитане. Было гадко и немного страшно. Чем дальше, тем острее становилась тревога поэта, ведь будущее делалось всё более непонятным, бесформенным и пугающим. Теперь мир казался Сергею местом опасным, полным неприятелей, злобных взглядов и дрянных событий. Поэтому Безрукову даже не хотелось выходить на улицу. Он стоял у окна спальни и смотрел вниз, после — вперёд, туда, где за вуалью дождя красовалась летняя Москва. Запах петрикора напоминал о чём-то далёком, уже полузабытом. Всё было словно за стеклом, и взгляд Сергея тоже был мутен. Утром он проснулся на залитой кровью подушке, виной тому было ночное носовое кровотечение. И Серёжа был уверен, что ему снился Олег. Вот только сон он, к своему большому сожалению, не запомнил. Безруков сам не заметил, как сел на подоконник и, держась за него, выгнул спину, откинул голову назад, подставляя лицо дождю. Тот принялся целовать его веки, щёки, лоб. Слова сами начали слетать с его губ, звуча гулко и встревоженно: — Земля, ты так любви достойна за то, что ты всегда иная, Как убедительно и стройно всё в глуби глаз, вся жизнь земная. Поля, луга, долины, степи, равнины, горы и леса, Болота, прерии, мареммы, пустыни, море, небеса. Улыбки, шёпоты и ласки, шуршанье, шелест, шорох, травы, Хребты безмерных гор во мраке, как исполинские удавы, Кошмарность ходов под землею, расселин, впадин и пещер, И храмы в страшных подземельях, чей странен сказочный размер. Дремотный блеск зарытых кладов, целебный ключ в тюрьме гранита, И слитков золота сокрытость, что будет смелыми отрыта. Паденье в пропасть, в мрак и ужас, в рудник, где раб — как властелин, И горло горного потока, и ряд оврагов меж стремнин. В глубоких безднах океана — дворцы погибшей Атлантиды, За сном потопа — вновь под солнцем — ковчег Атлантов, пирамиды, Землетрясения, ужасность — тайфуна, взрытости зыбей, Успокоительная ясность вчера лишь вспаханных полей. Он представил, что превращается в чёрную птицу и вздымается вверх, в тяжёлое влажное небо, чтобы разбивать пенность туч и облаков вороными крыльями. И вот это волнующее чувство высоты и полёта будто бы даже слегка приподняло его над подоконником. Он захлебнулся дождём, сердце сжалось в кулак, соскользнули руки, и Сергей чуть было не перевернулся и не полетел вниз, на мокрую землю. Успев схватиться за раму, Серёжа, распахнув глаза, сполз на пол. Он старался отдышаться и успокоить неистовство сердца, а тем временем вода стекала на паркет. Побывать на краю, у самого обрыва, ощутить прикосновение смерти — почему это так сладко и страшно? Как на обедне в церкви после греха тяжкого. Май, 1920 год. — Дядя Ваня, — позвал Серёжа, дёргая Ларина за рукав пиджака. — Что? — мужчина раскуривал трубку, стоя перед Собором Казанской иконы Божией Матери. — А кто такой Бог? — Это, если верить христианству, всемогущая сущность, создатель материального и духовного миров, всех живых существ и Вселенной, источник бытия. — А как его увидеть? — в серо-голубых глазах мелькнул неподдельный интерес. — Никак. — Но как же тогда в него верят, коли никак не увидеть? — изумился мальчик, впечатлённо глядя на дядю. — Это из мира нематериального, мы говорим о тонкостях духовных, — ухмыльнулся Иван Дмитриевич. — Что-то не понимаю… Ларин затянулся, лукаво глянув на племянника. В этот день Иван и Сергей были приглашены на венчание молодого коллеги учёного. Безрукова было не с кем оставить, поэтому дяде Ване пришлось взять его с собой. Тогда он впервые начал задавать вопросы о Боге. Ларин, будучи атеистом, верящим только в силу науки, подбирал слова. Заинтересованность Серёжи несколько ставила мужчину в тупик. — Ну, например, что ты любишь? — спросил Ларин, выпуская струйку дыма в сторону. — Мороженое, конфеты, пирожное… — Хм. Допустим. Можешь ли ты увидеть свою любовь к ним? Серёжа на миг задумался, а потом замотал головой: — Нет, не могу. — Так и с Богом. Это незримое, это на уровне чувств. Ты не можешь его увидеть, но ты можешь в него верить. — А ты веришь? — Нет. — Почему же? — Потому что я придерживаюсь совсем иной теории мироздания. — Выходит, каждый сам может верить в то, во что захочет? — Именно. Но в нашей стране лучше не верить в Бога, за это могут покарать. — Кто? — Государство. — Почему? — искренне недоумевал Безруков. — Смотри-ка, наша процессия уже ушла далеко вперёд! Ну-ка, успеем? — и, не оборачиваясь, Ларин поспешил к повенчанным и их гостям, что постепенно отдалялись. Сергей поплёлся следом и сам не заметил, как остановился и задрал голову. В небе дневном на исходе мая смешались розовая, сиреневая и голубоватая акварель. Небосвод был таким высоким и глубоким, что казалось, ещё чуть-чуть, и маленького Серёжу засосёт в его монументально застывшую гладь. «Если в Бога лучше не верить, то зачем же тогда вообще в него верить?», — подумал тогда Безруков. Ему показалось, что если этот неведомый Бог есть, то он точно должен жить на небе.***
Кто-то трижды позвонил в дверь. Сергей замер, прислушиваясь, думая: «Не померещилось ли?». Не померещилось. Звонок повторился. Безруков провёл ладонью по лицу и, поднявшись, вышел из комнаты. Немного помявшись у двери, он отворил её. — Гражданин Безруков? — сурово спросил вошедший в квартиру амбал в форме НКВД. — Да… — только и смог вымолвить поражённый Серёжа. — У нас есть санкция на ваше задержание, — провозгласил второй, усатый чекист, держа в руке какую-то бумагу. — На каком основании? — выпалил Сергей, но в следующую секунду его схватили, заломили ему руки за спину и вывели из квартиры. …В камере пахло сыростью и мокрым бетоном. Такой запах иногда стоял в подъездах старых домов. Безрукова подташнивало, хотелось пить. Прежде, чем запихнуть поэта в «клетку», ему сообщили, что «на допросе всё выяснится». «Стало быть, будут допрашивать. И бить, скорее всего», — думал Сергей, покусывая угол губ. Он понятия не имел, с какой стати им вдруг заинтересовался НКВД, но догадывался, что не обошлось без вмешательства Алексея. Вспомнились слова ныне покойного Монастырского, который предупреждал Серёжу, что тучи над деятелями культуры и искусства только будут сгущаться. Видимо, теперь эти тучи возникли и над его головой. Сергей потёр лицо и уткнулся им ладонь. Он думал, что если бы рядом был Меньшиков, этого бы не произошло. Никто бы не посмел его тронуть, а теперь… теперь вокруг была одна беспросветная мгла, через которую не просачивался ни один лучик света. Сколько их, друзей по перу, уже ушли в мир иной по воле царящего в стране режим!.. «Что же, может, и меня пристрелят. Почему нет? Что их остановит? Нет, не должны. Я же лучший поэт России», — думал Сергей как-то отстранённо, словно всё это происходило не с ним, словно не он сейчас сидел в угрюмой камере с ободранными серыми стенами и железной дверью. Было жутковато думать, что, быть может, стены этого мрачного здания станут его последним пристанищем. Безруков медленно встал и задрал голову, чтобы посмотреть в маленькое решётчатое окно, находящееся почти под самым потолком. В него бил серый свет такого же серого дня, и этот крошечный кусочек тяжёлого дождливого неба, который видел поэт, совершенно не дарил надежды на освобождение.