В окно я вижу груды облаков, Холодных, белоснежных, как зимою, И яркость неба влажно-голубого. Осенний полдень светел, и на север Уходят тучи. Клёны золотые И белые берёзки у балкона Сквозят на небе редкою листвой, И хрусталём на них сверкают льдинки. Они, качаясь, тают, а за домом Бушует ветер… Двери на балконе Уже давно заклеены к зиме, Двойные рамы, топленные печи — Всё охраняет ветхий дом от стужи, А по саду пустому кружит ветер И, листья подметая по аллеям, Гудит в берёзах старых… Светел день, Но холодно, — до снега недалёко. Я часто вспоминаю осень юга… Теперь на Чёрном море непрерывно Бушуют бури: тусклый блеск от солнца, Скалистый берег, бешеный прибой И по волнам сверкающая пена… Ты помнишь этот берег, окаймлённый Её широкой снежною грядой? Бывало, мы сбежим к воде с обрыва И жадно ловим ветер. Вольно веет Он бодростью и свежестью морской; Срывая брызги с бурного прибоя, Он влажной пылью воздух наполняет И снежных чаек носит над волнами. Мы в шуме волн кричим ему навстречу, Он валит с ног и заглушает голос, А нам легко и весело, как птицам… Всё это сном мне кажется теперь. ©
Дверь с лязгом отворилась. Сперва с тёмную камеру проник прямоугольник электрического света, а уже потом — суровый чекист. С неприязнью глядя на Сергея, он сказал: — На выход. Безрукову ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Его вели двое: один шёл спереди, второй сзади. Серёжа смотрел в пол, по требованию надзирателей держа руки за спиной. Он старался морально подготовиться ко встрече с ужасным. Процессия долго шла по тёмным сырым коридорам, пока наконец не оказалась в большом холодном помещении без окон. На середине кабинета стоял стол, за которым восседал усатый энкавэдэшник с тёмными волосами, тронутыми сединой. Что поразило поэта больше всего, так это холодные голубые глаза, немного навыкате, смотрящие с ненавистью и будто бы вызовом. Справа, за другим столом, сидел чекист-машинист. Он даже не глядел на Безрукова, занятый какими-то бумагами. Одинокая лампочка мерцала, что придавало помещению ещё более зловещий и неуютный вид. Один из чекистов грубо сжал плечо Сергея и буквально заставил того сесть на стул, стоящий в метре от стола энкавэдэшника, который судя по всему и должен был вести допрос. — Меня зовут капитан Лавриненко. Я буду задавать вопросы, вы — отвечать. За дачу ложных показаний вы понесёте уголовную ответственность, — грубовато произнёс энкавэдэшник. — Фамилия? Сергей чуть было не брякнул: «А то вы её не знаете». Но вовремя прикусил язык и ответил по существу. Тотчас же застучала печатная машинка. — Имя и отчество? — Сергей Витальевич. — Когда и где родились? — Москва… Восемнадцатое октября, девятьсот восьмой год. — Национальность? — Русский. — Партийность? — Беспартийный. — Род деятельности? — Поэт. — Вы в курсе, почему вас задержали? — Нет. И хотел бы это узнать. — Святая невинность, да? — неприятно улыбнулся Лавриненко и взял со стола фотокарточку. Показал её Безрукову: — Узнаёте? На снимке был запечатлён Гринёв. Сердце Сергея сжалось и забилось быстрее. — Да… Это мой друг, — сказал он чуть севшим от волнения голосом. — Имя есть у друга? — Никита… Никита Гринёв. — Славно, — Лавриненко отложил карточку, слегка ухмыляясь. — А вы в курсе, что Гринёв писал антисоветские стихи, в которых явственно критиковал власть, государство и товарища Сталина? — Нет, — твёрдо ответил Безруков. — А вы знаете, что товарищ Гринёв создал антисоветскую организацию и планировал свержение правительства? — Нет… — Василий Шорохов утверждает, что вы с Гринёвым были очень близки. Вы были лучшими друзьями… — капитан неприязненно посмотрел на Сергея. — И что же? Я не знал то, о чём вы говорите. — А мне кажется, вы лжёте. Вы прекрасно знали о гражданской позиции Гринёва, и сейчас просто прикрываете его, — Лавриненко приложил носовой платок ко рту, словно намеревался кашлять или чихнуть, но ни того, ни другого не произошло. — Не лгу. Сергей твёрдо решил, что будет всё отрицать. До последнего. «Ничего, не посмеют убить… Я — самый известный поэт в России. Не тронут», — думал он с долей совершенно юношеского максимализма. — А вы хорошо подумайте, товарищ поэт, — чекист встал, нервно засунул платок в карман брюк и подошёл к задержанному. На его лице отразилось ожесточённое выражение, и в следующую секунду в лицо Серёжи пришёлся тяжёлый удар кулаком. Из носа хлынула тёплая кровь, перед глазами всё закружилось, голова затрещала так, словно намеревалась расколоться. Лавриненко грязно выматерился и ещё раз ударил Безрукова в лицо, да так сильно, что тот упал на спину вместе со стулом. Откуда-то возник ещё один энкавэдэшник. Вместе с Лавриненко они пинали постанывающего Сергея, который только и успевал сплёвывать кровь. А потом капитан наступил Серёже на пальцы правой руки и стал надавливать всё сильнее. Тихо хрустнули кости. — Посиди и подумай, мразь, — небрежно сказал Лавриненко. — Ты назовёшь мне имена всех, кто состоял в антисоветском сговоре с твоим дружком. Назовёшь, падаль, иначе сдохнешь здесь — это я тебе гарантирую. И, сплюнув в сторону, добавил: — Уносите! Октябрь, 1925 год. Холодное октябрьское море было голубовато-белым. Шторм навевал тревогу, местность казалась притихшей и полумёртвой. На пустом берегу росло одинокое старое дерево, под которым и сидел Олег. Ему нравилось то льдистое биение жизни, которое принесла с собой буря. С моря летел холодный воздух, пропахший солью, рыбой и водорослями. Волны становились всё больше и неистовее. Подползая с каждым разом к Меньшикову как можно ближе, они словно склоняли голову и с шипением отползали. Не решались его коснуться. Олегу же нравилось гадать: «Прикоснётся или не прикоснётся?». В эти минуты он слышал голос моря и будто бы даже голоса тех, кто давно утонули. Что, если утопленники действительно могут возвращаться в мир живых голосами, доносящимися из-под воды? Усопшие стонали, звали, спрашивали, и эти мрачные звуки смешивались с шёпотом волн. Закрывая глаза, Меньшиков уносился в далёкое прошлое, которое никоим образом не мог помнить. Словно в его голове хранились чужие воспоминания, что было немыслимо и странно. Упиваясь ими, чужими именами и чувствами, Олег чувствовал себя стекляшкой, промытой морской водой: ничто не могло по-настоящему его затронуть и заполнить. Всё лишь, словно эти вот дикие волны, касалось его, чтобы исчезнуть, раствориться вне времени и пространства. И вот Меньшиков встал. Ветер тотчас же отчаянно заиграл с его волосами, взлохмачивая и теребя их. Олег стянул свитер и отбросил его, после чего пошёл к морю. Волны облизывали его сапоги и модные нынче чёрные брюки-галифе. Брюнет вошёл в воду сперва по щиколотку, потом по пояс, и нырнул. Октябрьское море было весьма холодным, но Меньшиков испытал приятную прохладную и свежесть. Живой организм воды утянул его в свои пучины, унёс на глубину. Вынырнув, Олег задрал голову и провёл ладонями ото лба назад, приглаживая волосы. Небо низко висело над бушующим морем, мрачные его тучи корчили жутковатые рожи. Меньшиков улыбнулся и завыл. Это был пронзительный и шумный вой, который тут же смешался с громким шёпотом шторма и свистом ветра. Олег выл, глядя в небо, и ощущал, как напряжение полностью покидает его тело. Облегчённо откинувшись на спину, он позволил волнам проглатывать себя и выплёвывать, в конечном счёте выплюнув с белой пеной на песок. Тяжело дыша и чувствуя, как по лицу стекают волшебные капли моря, Меньшиков уловил краем глаза некий предмет, лежащий совсем рядом. Повернув голову, он увидел тёмно-зелёную, закупоренную пробкой, бутылку. Молодой человек привстал на локте и взял её. Не зная, зачем, откупорил. Внутри лежал лист бумаги, свёрнутый в трубочку. Олег вытащил его и развернул. «Я не знаю, кто и когда найдёт это письмо, но как только это случится, я освобожусь. Освобожусь, потому что передам своё знание. Жизнь не стоит на месте. Всё в мире подчинено цикличности природы: за осенью следует зима, за вечером — ночь. Иногда нам очень трудно понять себя и своё истинное желание. Иногда больно делать выбор. Но сейчас, прочитав эти строки, ты отыщешь ответ на свой вопрос. Отпадут все сомнения. Ты точно будешь знать, как поступить. После этого перепиши то, что здесь написано, а моё письмо сожги. Положи своё письмо в эту же бутылку и брось её в море. Пусть она ищет своего следующего слушателя. И когда она его найдёт, ты испытаешь облегчение. Ты почувствуешь, что это наконец-то случилось». «Надо же, какая дурость», — чуть ли не восхитился Олег. Его душу не терзали никакие сомнения, поэтому он без зазрения совести свернул письмо, сунул его обратно в бутылку, закупорил её, как было, и бросил в море. Волна тут же поглотила послание. — Что это было? — раздался чуть лукавый голос почти у самого уха. — Письмо в бутылке, — Олег растянулся на спине и посмотрел в хмурое небо. Вода облизывала его ноги. Сапоги блестели, брюки прилипли к телу. Но ему не было холодно — было свежо. — Как интересно! И что же было в том письме? — улыбаясь, Алина принялась сыпать мельчайшую ракушку на тёмные волосы Меньшикова, пропитавшиеся морем. Ей казалось, что она рассыпает звёзды в его пряди. Она его любила. И он это знал. — Колдовство чистой воды, — весело отозвался Олег, всё так же глядя в небо. — У нас за это могут наказать… Правильно, что выбросил. Но до чего же интересно! — Ты интересуешься колдовством? — Моя бабушка была колдуньей. К ней колдовать вся деревня ходила, — Алина нависла над Олегом. Её длинные каштановые кудри трепал ветер. — Ты такой холодный… Замёрз? Уже октябрь, а ты в море. Дурной. И сколько нежности было в этих словах! — Надеюсь, тебе её дар не передался? — прищурив один глаз, лукаво спросил Меньшиков. — Ах, если бы! Тогда я бы… — Что? — Тебя бы приворожила! Олег снисходительно рассмеялся своим мягким, словно подтаявшее шоколадное масло, смехом. Алина захлебнулась бризом, октябрьским ветром, собственными эмоциями. Смехом этим. — Не знаю, как тебя можно не любить… — чувственно шепнула девушка. — И не забудется тот день октября, когда ты синие ракушки сыпала в мои волосы, колдуя, — мягко сказал Олег. — Колдуя. Время дробя. — Говоришь, как поэт, — выдохнула Алина. — Только поэты всегда должны быть в кого-то влюблены. А мне кажется, я никогда не знал любви. Девушка отпрянула и, неловко посмеиваясь, встала. — Что ж, идёмте, товарищ переводчик. Не хватало вам ещё заболеть.***
Сергей открыл глаза и обнаружил себя на жёсткой койке. Голова была, словно чан. Подташнивало. Безруков привстал на локтях, обвёл осоловевшим взглядом камеру и застонал от боли во всём теле. Где-то вдалеке кто-то отчаянно завопил, а потом стало тихо. Серёжа стал думать о своей судьбе. Он понимал, что убить его здесь, в стенах НКВД — глупость. Литераторы имели огромное воздействие на умы населения. Уничтожение власть имущими лучшего поэта России запустит подрыв доверия ко всей сталинской системе. Если его решат убрать, то уберут тихо, как Гринёва. Сфабрикуют самоубийство или сделают это чужими руками. Теперь оставалось просто ждать. Время текло очень медленно. У Безрукова заболела спина. Он встал и принялся расхаживать по камере, потирая избитое лицо. Чем больше Серёжа думал о своём положении, тем больше убеждался в том, что ко всему этому причастен Алексей. И впервые за всё время Сергей пожалел, что теперь психически здоров. Раньше он мог спрятаться в своём мире, даже иллюзорно начать ждать помощи у призраков, а теперь приходилось рассчитывать только на себя. Вот только он сам ничего не мог в этой истории. Горюя, Безруков остановился у стены и начал тихонько биться о неё головой. В эти секунды дверь с лязгом отворилась и Сергея повели уже знакомым путём. Он был в серой рубашке и бежевых брюках без подтяжек — их сняли, чтобы не повесился. Поэта завели в тот же кабинет, вот только на сей раз в нём были не только Лавриненко и машинист, но и Алексей. Безруков испытал прилив злости и возмущения. Меньшиков гаденько улыбнулся Сергею и склонил голову в знак почтения. Он был одет в гражданское: чёрный костюм, белая рубашка, серый галстук. Чёрные волосы — волосок к волоску. И это будто бы восковое лицо, так похожее на лицо Олега… — Добрый день, — мягко сказал Алексей. Безрукова силой усадили на тот же стул. — Изучил детали вашего дела. Вы ни в какую не хотите перечислить имена тех, кто состоял в антисоветской группе, организованной Гринёвым. Всё верно? — Я не знаю никакой антисоветской группы, — огрызнулся Сергей и тут же получил кулаком по печени. — Повежливее! — гаркнул тот чекист, что бил. — Вы же понимаете, что мы запросто можем заставить вас «узнать» о ней? — любезно продолжил Меньшиков. Серёжа жмурился от боли и пытался согнуться, но стоящий рядом чекист то и дело дёргал его за волосы, заставляя выпрямиться. — Так вот, дражайший. В ваших же интересах всё вспомнить самостоятельно. Ну? — Не знаю ничего. Правда говорю, — с трудом произнёс Безруков, ослеплённый болью. Лавриненко ударил кулаком по столу, мрачно глядя на поэта. — Это был неправильный ответ, — ожесточённо ответил Меньшиков, чуть ухмыльнувшись. — Ну не будьте же идиотом… Итак, вы готовы назвать фамилии тех, кто состоял в антисоветской организации Никиты Гринёва? — Нет, потому что не знаю… — сипло ответил Безруков. — Вы хотите вернуться домой? — спросил Алексей после небольшой паузы. — Да. — Хотите и дальше писать свои стихи? — Хочу. — Тогда в ваших же интересах назвать фамилии. Обещаю, как только вы их назовёте, мы отпустим вас домой. И снова на несколько минут воцарилась тишина. — Ну? Готовы рассказать правду, Сергей Витальевич? — с нотками иронии поинтересовался Меньшиков. — Мне нечего рассказывать. Я ничего не знаю, — с трудом шевеля языком, отозвался Безруков. Алексей медленно подошёл к Сергею, так и держа руки за спиной. Наклонившись, он опалил дыханием лицо поэта, и внимательно всмотрелся в его мутные глаза. В эти мгновения в Меньшикове что-то изменилось. Он чуть вздрогнул и сморгнул, а потом резко выпрямился. Продолжая глядеть на Сергея, сделал шаг назад и сухо сказал: «Уводите». Серёжа сидел в своей камере, на полу, и держался за разрывающуюся от боли голову, когда дверь вновь лязгнула, и внутрь вошёл всё тот же чекист, водивший его на допросы. Швырнув в задержанного пиджак и подтяжки, он с ненавистью сказал: — На выход! Безруков был уверен, что его снова поведут на допрос, но не понимал, зачем тогда вернули вещи. И был несказанно удивлён, когда его вывели на залитое солнцем массивное крыльцо. Вечерело. — Свободен. Пока, — процедил чекист и скрылся за дверью. Не помня себя от переизбытка чувств и даже забыв о головной боли, Безруков посеменил прочь, сминая в подрагивающих руках пиджак и подтяжки. Когда здание Лубянки осталось позади и вокруг возникли очертания жилых домов, шум летних дворов и оживлённые голоса, Сергей остановился и припал плечом к фонарному столбу. Его мутило. Шмыгая носом с совершенно шокированным выражением лица, поэт прикрепил подтяжки, надел их, а затем и пиджак. Он шёл в сторону дома, слегка покачиваясь, чем привлекал внимание некоторых прохожих. Впрочем, как и его избитая физиономия. Оказавшись дома, Сергей припал спиной к двери и медленно сполз по ней на пол. Он сидел, уткнувшись лбом в согнутое колено, достаточно долго, пока не смог восстановить в себе способность мыслить. «Отпустили. Но с чего бы? Видимо, хотят разделаться со мной, как с Никитой. Будут следить, а потом убьют, обыграя всё, как самоубийство. И никто не виноват. Мол, сам свёл счёты с жизнью. Да, так и будет», — думая об этом, Безруков испытал озноб. Встав, он направился в ванную. Руки ходили ходуном, и ему не сразу удалось включить воду. Душу сковал липкий страх. Одна только мысль, что смерть совсем близко, но пока остаётся загадочной незнакомкой, очень сильно действовала на нервы. Страх граничил с паникой. Хотелось броситься к кому-то, рассказать, что его хотят убить, но к кому? Безруков в очередной раз в полной мере осознал, что у него совершенно никого нет. Ни родных, ни близких. Жаловаться Женьке нет смысла — тот сам боится расправы, как он его поддержит? К тому же, после предательства Шорохова, Сергей уже не мог никому доверять на все сто процентов… Он почувствовал тюремную вонь, что исходила от его тела, и поспешил забраться в ванную, чтобы принять душ. Серёжа мылся с ожесточением, водя по телу ладонями и куском мыла так, словно намеревался содрать с себя кожу. После ванны он укутался в махровый халат, но озноб не прекратился. Сергею было очень страшно. Пройдя на кухню, он распахнул окно, тем самым впуская летний зной, и налил себе чай. Грызя кубики рафинада, он вспомнил глёг и марципановые конфеты, которые не раз покупал в Италии. Тогда ему казалось, что он на грани, а теперь получалось, что он и понятия не имел, что такое «грань». Понимание начало приходить только теперь. Он попал в ловушку и ныне оставалось просто ждать, когда она захлопнется. Чекисты караулят у его дома. И теперь они будут следовать за ним всегда и везде, чтобы в определённый момент раз и навсегда покончить с ним. Казалось бы, сколько раз Сергей был на волоске от смерти, сколько раз мечтал о ней, а теперь испугался. И боялся он не столько смерти, сколько неизвестности, которая была её преддверием. ...Ну и смерти тоже. Вдруг вспомнился один из давних вечеров, когда они с Олегом, после совокупления лежали в постели. Всё тело Серёжи болело — иногда Меньшиков был неистовым в своей страсти, вот и тогда оставил на его коже энное количество синяков. Было тепло, удушливо, сладковато. Олег, находясь сзади, покрывал поцелуями плечо и руку Сергея, наслаждаясь ароматом его тела. — Ты только мой… — шептал капитан. — Мой. И тогда, вопреки неприятию, Сергей действительно чувствовал себя под защитой. Он — его. Он под ним. Под его опекой. С ним ничего не случится, ведь Меньшиков сильный и решительный. У него власть. А теперь… Теперь Безрукову было плохо от понимания, что он свой собственный, следовательно, должен сам выбираться из этой ловушки. Вот только где-то в глубине души сидело полное понимание, что нет — не выберется. В тихой и будто бы вымершей квартире зазвонил телефон. Сергей направился в коридор, держа за щекой кусок рафинада и подрагивая от панического состояния. — Алло? — Серёж, привет, — раздался бодрый голос Маслова. — А, здравствуй… — У нас тут поэтический вечерок начинается. Все хотят тебя. Придёшь? — Прямо-таки все? — мельком глянув в зеркало, нервно спросил Безруков. — Да! Идти куда-либо совершенно не хотелось, но Сергей чувствовал, что просто рехнётся, если не побудет среди людей, не послушает их праздных разговоров. — Х-хорошо. Я буду. Ему очень захотелось сказать: «А за мной может кто-нибудь зайти?», но понял, что это прозвучит слишком трусливо и по-детски. — Тогда приезжай. Тверская, сто сорок пять, квартира двадцать вторая. — До встречи. Закончив разговор, Безруков прошёл в спальню, чтобы одеться. Хрустнув куском сахара, что так и лежал за щекой, он открыл гардероб и начал доставать свежие костюм и рубашку. Мысль о том, что нужно непременно и как можно скорее вернуть Олега, стала просто наваждением, навязчивой идеей. И из дома он выходил дрожащим, как осиновый лист, разрываемый тревогой и желанием немедленно отыскать супруга. Москва уже зажгла маслянистые уличные фонари. Чинно прогуливались влюблённые парочки, покупая у продавцов с тележками воду с сиропом и мороженое. А Сергей, воровато оглядываясь, двигался в сторону Тверской. Он подозревал мужчину с газетой, что плёлся за ним. «Приставлен следить за мной. Вот шкура», — с чувством думал поэт. Он шёл по родной Котельнической набережной, чтобы свернуть на Гончарную набережную. Поэт сам не заметил, как оказался на левобережье реки Яузы. Речные фонари источали газовый голубоватый свет. Как в сказке. Безруков остановился в густых зарослях деревьев и обернулся. Мужчина с газетой не последовал за ним. Быть может, затаился где-то. Сергея передёрнуло. «Ну и зачем я сюда свернул?», — тупо подумал он. И вдруг поэт услышал тихий стеклянный стук. Прищурившись, Безруков огляделся и заметил, как речная вода играет с тёмно-зелёной закупоренной бутылкой, будто хочет выкинуть её на берег, который слишком высок, и та бьётся о гранит. Сергей подошёл ближе к воде, сел на корточки и схватил бутылку за горлышко.