Когда выпал снег

В том лесу белесоватые стволы Выступали неожиданно из мглы. Из земли за корнем корень выходил, Точно руки обитателей могил. Под покровом ярко-огненной листвы Великаны жили, карлики и львы, И следы в песке видали рыбаки Шестипалой человеческой руки. Никогда сюда тропа не завела Пэра Франции иль Круглого Стола, И разбойник не гнездился здесь в кустах, И пещерки не выкапывал монах — Только раз отсюда в вечер грозовой Вышла женщина с кошачьей головой, Но в короне из литого серебра, И вздыхала и стонала до утра, И скончалась тихой смертью на заре, Перед тем как дал причастье ей кюре. Это было, это было в те года, От которых не осталось и следа. Это было, это было в той стране, О которой не загрезишь и во сне. Я придумал это, глядя на твои Косы — кольца огневеющей змеи, На твои зеленоватые глаза, Как персидская больная бирюза. Может быть, тот лес — душа твоя, Может быть, тот лес — любовь моя, Или, может быть, когда умрём, Мы в тот лес направимся вдвоём. ©

— Странно, — прошептал Сергей. — Что именно? — лицо Меньшикова было наполовину поглощено тьмой. — Долгую и сложную жизнь может закончить один лишь миг. Одна секунда. — Физическая смерть — это всего лишь этап в бесконечности. Сергей медленно моргал, глядя в полупризрачное лицо Алексея. Тот отвёл взгляд и открыл книгу. Его взор стал крайне сосредоточенным. Быстро двигая губами, мужчина негромко читал заклинание на непонятном Безрукову языке. Читая, Меньшиков медленно вытащил из кармана пиджака кинжал. Лезвие серебристо мелькнуло в полутьме комнаты. Серёжа успел заметить, что ручка у него красивая, чёрная, украшенная красными камнями. — Что будет с тобой, когда меня не станет? — шёпотом спросил Сергей, когда Меньшиков замолчал. — Я получу свободную и полноценную жизнь, — блёкло улыбнулся Алексей. — Получу то, чего был лишён, но что имел мой дорогой брат. — Ты ненавидишь его? — Отнюдь, — ответил Меньшиков с безразличным видом. — Я его не так хорошо знаю, чтобы испытывать к нему такие яркие чувства. Я, знаешь ли, мёртв. Впрочем, пора заканчивать. Слишком много лишних слов. В следующую секунду рука Алексея взметнулась к потолку. Меньшиков стоял так близко к гробу, что Безруков мог видеть всю глубину черноты его глаз. Остриё было острым и призывно сверкало. В какой-то момент на задворках сознания поэта мелькнуло паническое: «Неужели я сейчас умру? Неужели это всё?». Лицо Алексея исказилось в странной гримасе. Он опустил руку на несколько сантиметров, как бы намереваясь нанести удар кинжалом в грудь Безрукова, но лезвие будто ударилось о невидимую стену. Рука Меньшикова была напряжена. — Что за чёрт? — прошипел он, резко отступая и опуская оружие. — Не могу! Не получается. Это всё… осколок души, который во мне. Или… защита любви. Как смешно. Сергей, словно получив пощёчину, поспешно вылез из гроба. Осоловело осмотрев его, он подумал: «Неужели я добровольно в него лёг?!». Чувствуя, как тело сковал озноб, Безруков помчался к двери. На сей раз та открылась, поддалась. Серёжа не стал задумываться, почему, и просто понёсся прочь. Он бежал до тех пор, пока не начало колоть в боку. Ощущая, что рубашка прилипла к спине, Сергей остановился и, держась за бок, осмотрелся. День как день. Жизнь москвичей шла своим чередом. «Нужно на Нискапётовское. Я должен найти дом», — решительно подумал Безруков. Тут же он спохватился, что книга осталась у Алексея, но ничего не попишешь, пришлось продолжить путь. Дойдя до ближайшей остановки, Сергей сиганул в трамвай, сел и устало припал виском к горячему оконному стеклу. Стараясь переосмыслить всё произошедшее, он не сразу услышал, как к нему грубо обращается кондукторша со злым лицом. Сунув руку в карман, поэт вытащил оттуда деньги и расплатился за проезд, а потом снова приник к стеклу. Задумался глубоко. Сердце было готово расколоть грудную клетку. «Что, если я ошибся? Если я не найду там никакого дома, или мне ничего это не даст? Алексей остался здесь, а чекист не вернётся. Как тогда жить? Как?», — встревоженно думал Сергей. — Хороший денёк сегодня. Солнышко какое яркое. Медленно повернув голову, Безруков увидел старика с белыми волосами и такой же аккуратной бородой. Он удобнее усаживался рядом с Сергеем. На нём была бежевая рубашка и такие же летние брюки. — Да, хороший, — пробормотал поэт. — Вспоминаю дни своей юности. Ах, как хорошо и красиво было. Дивно! Сергей задумчиво посмотрел в окно. Трамвай, позвякивая, проезжал мимо старого доходного дома, сохранившего своё классическое величие. Белый камень отражал жидкое золото солнца. — На Нискапётовское путь держишь? — шепнул старик, касаясь дыханием уха Безрукова. Тот вздрогнул и покосился на незнакомца. — Да… Откуда вы знаете? — Правильно путь держишь. Входи в него спиной вперёд, тогда увидишь то, что обычный глаз не видит, — с хитрой улыбкой ответил старик. Сергей сморгнул. Незнакомец же встал и, опираясь на палочку, вышел на остановке. Безруков сглотнул и сжал во влажной ладони билет. То, что он явно движется в верном направлении, придало ему сил и оживило угасающую надежду. Трамвай ехал ещё десять минут и остановился на своей конечной остановке. Сергей вышел последним. Было тихо. В этой части Москвы были только небольшие деревянные домики, да и они находились поодаль. Безруков, полагаясь на интуицию, двинулся вперёд, оставляя позади нечастые строения. И вскоре он вышел на широкую, но явно всеми давно забытую дорогу, заросшую травой. Затылок припекало, жара не давала нормально дышать, но Сергей не сбавлял шага. Он чувствовал, что нельзя тянуть. Нужно было успеть. Никаких гарантий, что Меньшиков не явится следом за ним, не было и не могло быть. Вскоре дорога вывела поэта к могильным крестам, накренившимся, а порой и вовсе лежащим на земле. Было видно невооружённым глазом, что это место давно всеми покинуто. И вдруг сердце Сергея пропустило пару ударов: впереди, за волнующимся зелёным морем листвы древних тополей, виднелся дом. Чёрный, с мутными окнами, потрескавшимся крыльцом и такими же ступенями. Безруков остановился и взволнованно осмотрелся: окрестности были безмолвны и печальны. Странно было думать, что прямо под его ногами лежали чьи-то останки. Странно было думать, что все те люди, что погребены на этом старом кладбище, даже уже не остались ни в чьих воспоминаниях, рассеялись, как дым. Никто не проливал слёзы над могилами, никто не приносил ярких, как кровь, роз. Как же иногда пугает это извечное «никто»… Серёже было жутко, когда он, взяв всю свою волю в кулак, направился в сторону дома. С каждым шагом ему казалось, что света становится всё меньше, что знойный и яркий летний день стремительно гаснет, как перегоревшая лампочка. И когда Безруков подошёл к крыльцу, вокруг уже царила грустная осенняя мгла. Сергей испуганно завертел головой, а потом поднял её и онемел от восторга и жуткой, траурной красоты: по тёмному зеркалу неба быстро плыли насыщенно-багровые тучи, смешиваясь с обрывками чёрных. Никогда ещё Безруков не видел такого прекрасного неба. Он захлебнулся от страха и восторга. Ветер срывал с деревьев немногочисленные пожелтевшие листочки. Одни из деревянных ставень тревожно стучали об оконные рамы. «Заходить спиной. Я должен зайти в этот дом… Спиной», — мысленно сказал сам себе Сергей, вспоминая слова незнакомого старика. И пусть поэту было до чёртиков страшно, он сделал это: поднялся на крыльцо, развернулся спиной к двери и медленно подошёл к ней, завёл руку за спину, взялся за круглую металлическую ручку и повернул её. Дверь отворилась. Тело обдало холодом. Зажмурившись, Безруков шагнул в дом спиной вперёд и замер. Сердце гулко стучало в груди. Он думал, что в эту же секунду что-то произойдёт, но в доме было тихо. Сергей медленно облизал губы и повернулся. Дверь с грохотом захлопнулась. Он стоял в большой тёмной гостиной, в которой находился книжный шкаф, чёрный рояль и круглый дубовый стол, на котором лежали какие-то фотографии. Серёжа подошёл поближе, чтобы рассмотреть их, и… задохнулся от ужаса. На фотографиях были запечатлены его родители, Гринёв, дядя Ваня. Безруков никогда не видел этих фотокарточек в обычной жизни. Не успел Сергей протянуть руку, дабы взять одну из них, как за спиной заскрипели половицы. Поэт вздрогнул и резко обернулся. Позади него стоял дядя Ваня. Он был облачён в тот же чёрный новенький костюм, в котором его похоронили. — Дядя… — только и смог вымолвить Безруков, не веря своим глазам. — Серёжа. Я так рад тебя видеть, — улыбнулся Ларин. Сергей заскользил по нему взволнованным взглядом, вдруг понимая, что это вовсе не призрак. Дядя Ваня выглядел, как обычный человек, состоящий из крови и плоти. — И я рад… Ты… Ты воскрес? — шёпотом спросил Безруков. — Можно сказать и так. — Но разве это возможно? — В этом доме всё возможно, — Ларин продолжал улыбаться. — А что это за дом? Я слышал голос, уже давно… он говорил, что я должен прийти сюда… Кто меня звал? — Это сложные вопросы, Серёжа… Дом является тем, что ты хочешь видеть. Он — то, что тебе сейчас нужно. — Ничего не понимаю. Когда я начал слышать голос, который звал меня сюда, я ещё даже не догадывался, что мне понадобится помощь, что я буду вынужден оказаться здесь. — Ты не знал, а он знал, — мягко ответил Ларин. Сергей всматривался в глаза дяди и не мог поверить, что всё происходит взаправду. — То есть, он знал, что я окажусь в этой ситуации? Ну, в которую угодил сейчас. — Конечно. Безруков закусил угол губ. Некоторое время он молчал, осмысливая услышанное, а потом тихо спросил: — Можно я тебя обниму? — Ещё спрашиваешь, — рассмеялся Ларин, раскидывая руки. — Мы так давно не виделись. Сергей сделал шаг вперёд и порывисто обнял дядю, убеждаясь, что тот тёплый и живой. Алексей хоть и походил на человека, но был словно куском сквозняка, закованного в тело. Дядя Ваня же явился Безрукову точно таким же, каким был до своей смерти. — А ты можешь остаться? Насовсем, — спросил Сергей, выпуская его из объятий. — Я могу быть лишь в пределах этого дома, Серёжа. — Мне нужна помощь, — вырвалось у поэта будто бы даже против воли. — Я должен вернуть… — Я знаю, — мягко прервал его Ларин. — Знаешь?.. — Да. Ты пришёл, чтобы вернуть Олега. И Алексей ищет тебя. — Он где-то поблизости? — содрогнулся Сергей. — Нет, пока нет. По крайней мере, я этого не чувствую. — Как мне вернуть Меньшикова? Что я должен сделать? — Только дом может ответить на твой вопрос. Доверься ему. — Но как? — Ты сам всё поймёшь. Главное — не останавливайся, — Ларин на миг сжал плечо Безрукова и улыбнулся ему, после чего подмигнул и пошёл прочь. — Постой! Куда же ты? — крикнул ему вслед Сергей. — Мы ещё увидимся. Я не прощаюсь, — сказал дядя Ваня, оборачиваясь в дверном проёме. Через секунду он скрылся в тёмной комнате. Безруков ошалело огляделся, пытаясь понять, что ему делать дальше и куда идти. Взгляд остановился на коричневой деревянной лестнице, ведущей на второй этаж. Полагаясь на интуицию, поэт начал подниматься по ней. Поднимаясь, он слышал, как жалобно стонут ступени под его ногами. Дом словно был живым организмом, и стоны эти напоминали стоны старого человека. Сергею стало ещё больше не по себе. Оказавшись на втором этаже, он замер в полутёмном коридоре. Прислушался. Вскоре до него донёсся шёпот, который становился всё громче и разборчивее. Безруков пошёл на звук и оказался в дальней комнате, комнате с коричневыми стенами, массивной мебелью из прошлого столетия, стопками пыльных книг на столе и комоде. — Серёжа, здравствуй! — раздался пропитанный эмоциями, голос. Голос, который Сергей уже успел подзабыть. Вскочив с обитого синим бархатом кресла, к Безрукову направлялся Гринёв. Он искренне улыбался, его черты были светлы, взгляд весел. Никита бывал таким беспечным крайне редко. — Ты? — выдавил Сергей. — Я. А ты кого хотел увидеть? — посмеиваясь, Гринёв легко обнял Сергей и похлопал его по спине, а потом заглянул ему в глаза. — Ты… ты… — Серёже так много хотелось сказать, но слова просто выскочили из его головы. Разом. Он схватил друга за руку, рассмотрел его пальцы и снова заглянул в глаза. — Ты такой странный. Всё в порядке? — заботливо спросил Никита. — Просто мы так давно не виделись… — хрипловато прошептал Сергей. — Разве? Пару дней, — ответил тот. — Ты что-то перепутал. — И ты считаешь себя живым? — А я должен считать себя мёртвым? — Гринёв открыто рассмеялся и вернулся к креслу, на столике рядом с ним лежали листы. — Я тут стих написал. Хочешь послушать? — Хочу, — рассеянно ответил Безруков и опустился на диван. Он вдруг ощутил ужасную слабость. Волнение, которое преследовало его в этом доме, высасывало из него силы. — Ну тогда слушай, — Никита прочистил горло и начал декламировать, подглядывая в рукопись: — В зимний вечер, когда запирались С пронзительным визгом ставни, И зажигались В низенькой кухне лампы, Тогда звенели шаги, звенели шаги, Вдоль стены, на тёмной панели — шаги, шаги. Уже дети в постелях закутались, Их игры спутались; И деревня сгустила тени крыш Под колокольней; Колокол бросил в мир дольний из ниши Часы — один — и один — и два. И страхи, страхи без числа; Сердца стуки — вечерние звуки. Воля моя покидала меня: К ставне прильнув, я слушал томительно, Как те же шаги, всё те же шаги Уходят в даль повелительно, Во мглу и печаль, где не видно ни зги. Я различал шаги старушки, Фонарщиков, дельцов И Питер-Хоста, шедшего с отцом, Воздвигшего вблизи распятья дом, Где золотой орёл блестит на лёгком шпице. Я знал их все: одним звучала в лад клюка Часовщика; другим — костыль убогий Монашенки, в молитвах слишком строгой; Шаги пономаря, что пьёт исподтишка, — Я различал их все, но остальные чьи же? Они звенели, шли — бог весть, откуда шли? Однообразные, как «Отче наш», они звучали ближе, Или пугливые — то сумасшедшие брели вдали, — Иль тяжкие шаги, — казалось, Томленьем всех времён и всех пространств обременялась Подошва башмака. И был их стук печален и угрюм Под праздник Всех Святых, когда протяжен шум, — То ветер в мёртвый рог трубит издалека. Из Франции влачили ноги, Встречались на большой дороге, — Когда сошлись, куда опять ушли? И, углубясь опять, бредут в тени бессменной В тот мёртвый час, когда тревожные шмели По четырём углам вселенной Звенели, как шаги. О, дум их, их забот бесцельные круги! О, сколько их прошло, мной всё не позабытых! Кто перескажет мне язык их странствий скрытых, Когда я их стерёг, зимой, исподтишка, Когда их шарканий ждала моя тоска, За ставней запертой, на дне деревни старой? — Раз вечером, в телеге парой, Железо, громыхая, провезли И у реки извозчика убитого нашли; Он рыжий парень был, из Фландрии брел к дому. Убийцу не нашли с тех пор, Но я… о! чувство мне знакомо, Когда вдоль стен моих царапался топор. А вот ещё: свой труд дневной кончая, Наш пекарь, весь в муке, ларёк свой запирал И даму странную однажды увидал, — Колдунья здесь она, а там — святая, — Соломой золотой одета, за углом Исчезла — и вошла на кладбище потом; А я, в тот самый миг, в припадке, Услышал, как плаща свернулись складки: Так землю иногда скребут скребком. И сердце так стучало, Что после долго — из глубин Души — мне смерть кивала. А тем, — что делать им среди равнин, Другим шагам, несметным и бесплодным, Подслушанным на Рождестве холодном, Влекущимся от Шельды, сквозь леса? — Сиянье красное кусало небеса. Одних и тех же мест алкая, Издавна, издали, в болотах, меж травы, Они брели, как бродит сила злая. И вопль их возлетал, как хрип совы. Могильщик шёл с лопатой следом И хоронил под ярким снегом Громаду сложенных ветвей И окровавленных зверей. Душа ещё дрожит, и ясно помнит разум Могильщика с лопатой на снегу, И призраки сквозь ночь мигают мертвым глазом, Взметенные в пылающем усталостью мозгу, — Шаги, услышанные в детстве, Мучительно пронзившие меня В сторожкие часы, во сне, в бреду мучений, Когда душа больна и стиснуты колени, Они бегут, в крови ритмически звеня. Из теней дальних, далей синих Угрюмо-грузные, в упорной и тяжелой тишине. Земля пьяна от них. Сочти их! Сочти листы, колосья, снег в небесной вышине! Они, как вести грозной мести, — С раскатным шорохом, вдали, В ночной тени, верста к версте, они Протянут тусклые ремни, И от одной страны, и от одной петли Замкнется обруч их вдоль всей земли. О! как впились и плоть прожгли Шаги, шаги декабрьской тьмы, И светлые пути зимы, — Со всех концов земли — сквозь комнату прошли! — Как мрачно! — воскликнул Безруков, когда Гринёв замолчал. — Наверное, это самый главный стих в моей жизни. Мне кажется, я жил только для того, чтобы написать его, — глаза Никиты блестели от удовольствия и возбуждения. Он чуть ли не подбежал к дивану, на котором сидел Серёжа, сел рядом и обнял его за плечи: — Дорогой ты мой человек! Ты даже не представляешь, как я сейчас рад! Я наконец-то понял, зачем живу. Безрукову вдруг захотелось плакать. Как же неприятно и горько было осознавать, что Никита создал своё лучшее стихотворение после смерти, когда его никто уже не прочтёт. А жизнь… как рано она оборвалась. Как глупо. Как странно. Дико. — Прости меня, — шепнул Сергей и крепко обнял Гринёва в ответ. — За что? — удивился Никита, не переставая улыбаться. — Я… я хотел бы быть рядом с тобой в тот день, чтобы ничего этого не случилось. Чтобы ты был жив… — Я и так жив. Что на тебя нашло? — Гринёв отстранился. — Да-да, конечно… — слабо улыбнулся Безруков. — Мне не нравится твоё упадничество. Это грех, — строго сказал Никита и встал. — Мне пора, — Сергей чувствовал, что должен идти дальше. — Заходи попозже, чаю попьём. А я пока сделаю небольшие правки, — энергично ответил Гринёв и направился к столу. — Хорошо. — Только не забудь! Сергей кивнул и вышел из комнаты. Прикрыв глаза, он несколько мгновений стоял в полутьме коридора, прогоняя так и не выплаканные слёзы. Нельзя было расклеиваться, хоть и чертовски хотелось. Когда Серёжа открыл глаза, прямо перед ним возникли две яркие бабочки: синяя и зелёная. Словно зачарованный, он глядел на них, а потом, когда они полетели к лестнице, ведущей на крышу, последовал за ними. Чувствовал, что так надо. Воздух пьяно коснулся лица. Всё то же багрово-чёрное небо с быстро плывущими мрачными тучами было готово обрушиться прямо на голову Серёжи. Тот стоял на крыше, вдыхал аромат свежести, бабочек уже не было. И вдруг он, даже не почувствовав никакого движения или воздействия, очутился снаружи дома. И снова стоял у крыльца, глядя на особняк. Но на сей раз в нём не было ни одного оконного стекла. Вспышка ослепила Сергея, он ахнул и упал на спину, отключаясь. На пароходе полным ходом шло празднование. Люди, переодетые в маскарадные маски и костюмы, пускали в серебристое небо разноцветные шары, весело звенели бокалы с игривым шампанским, прекрасная музыка, радостная и вместе с тем грустная, касалась неких потаённых душевных струн. Хотелось остановиться и проникнуться ею целиком, пропустить её через себя. — Прекрасный праздник! Обожаю Солнцестояние! — воскликнул Иван Дмитриевич, делая глоток шампанского. — И сегодня не так жарко, как было в те дни, — кивнул Сергей, глядя на то, как клоун в бело-синем костюме и с большим круглым носом показывает карточные фокусы. Было пасмурно, парило, но от реки шла чистая свежесть. Безруков сделал глоток прохладного вина. Ладонь нежно холодил запотевший хрусталь бокала. — Иван-да-марью принято собрать как раз в купальскую ночь, когда все растения набирают невиданную силу. Поверья гласят, что, если разложить сорванные цветы ивана-да-марьи по углам избы, внутрь не смогут попасть воры: брат с сестрой будут меж собой разговаривать, а ворам будет казаться, что это хозяева шумят. По легенде, именно в эту ночь раз в году цветет папоротник. Наши предки заготавливали в ближайшие к празднику дни веники для бани, колючие растения чтобы защитить дом от дурного глаза, и все лечебные травы. При сборе растений говорили, например, так: «Земля-мати, благослови меня травы брати, и трава мне мати!». — Правда? Не знал об этом. — Да-да. Не зря этот праздник так пышно отмечается, — улыбнулся Ларин. На нём был красный атласный плащ, на поясе висел искусственный меч, судя по всему, сделанный наполовину из фольги. Но смотрелся пристойно. Безруков видел подобные штуки в театре. — Говорят, Иван Купала — это евангельский Иоанн Предтеча, крестивший людей и самого Иисуса водой. — Никогда бы не подумал, что ты в курсе подобных вещей. Ты ведь учёный, — хохотнул Сергей. — Я говорю тебе всё это не просто так, — заговорщически шепнул Иван Дмитриевич и вручил племяннику свой бокал. — В каком смысле? — удивился Серёжа, смешно сморгнув. — А ты подумай, — лукаво отозвался Ларин и спустил на лицо маску, которая доселе была поднята на лоб. Лицо Ивана Дмитриевича превратилось в серебряную луну с щёлками для глаз и рта. Безрукову стало немного по себе. Он хотел было спросить, что означает столь странное поведение, но Ларин резво прошёл к танцующим неподалёку арлекинам, и быстро растворился в толпе. Пахло мятой и полынью. Вода в реке была прозрачной, почти хрустальной. Прекрасный огромный пароход лениво любовался плывущими по обе стороны деревьями свежих русских лесов. Музыка стала громче, равно как и смех. Сергей допил содержимое своего бокала, подошёл к ближайшему столику и водрузил на него фужеры. Оторвав пару красных виноградин он пышной грозди, лежащей на голубом стеклянном блюде, Безруков направился в другую сторону палубы, где пустовали плетёные кресла. До них оставалось не более шести шагов, как вдруг из-за большой белой колонны вышел человек в чёрной одежде. На нём были брюки и водолазка с высоким горлом. Лицо и волосы скрывала маска черепа. Сергей вздрогнул, останавливаясь. Казалось бы, это всего лишь праздник, маскарад, и удивляться такому наряду не стоило, но у Безрукова затряслись поджилки. Он испытал не страх — ужас. Потому что понял, кто именно скрывается за маской. Сергей знал, что стоит ему сделать пару шагов, и он увидит тёмно-карие, почти чёрные глаза. Попятившись назад, Серёжа шагнул в толпу танцующих. Цыганка накинула ему на шею голубую мишуру, голоса поющих слились с музыкой. Безруков пятился спиной вперёд до тех пор, пока не сдвинувшийся с места человек в маске черепа не исчез из виду. С дико колотящимся сердцем поэт упёрся поясницей в борт. Теперь перед ним плясали арлекины, принцы, принцессы, рыцари, шуты, клоуны… Они закрывали от него Того Самого Человека. Задыхаясь от ужаса, разрумянившийся Сергей понёсся прочь, сталкиваясь с отдыхающими. Все они смеялись и улыбались ему жуткими нарисованными улыбками. Стёкла, тянущиеся справа, за которыми находился ресторан, отражали «чёрного человека» с черепом вместо лица. Он шёл параллельно Безрукову по северной части палубы и неотрывно смотрел на него, бегущего. Он не спешил, как поэт, но ни на секунду от него не отставал. А это означало неминуемую встречу. Резко распахнув глаза, Сергей повернулся набок и закашлялся. В голове стоял шум. Безруков дрожал от холода. Он лежал на стылой земле, ветер пробирался ему под кожу, покрывая её мурашками. Встав на колени, он медленно выпрямился. Его трясло. В воздухе что-то изменилось. Что именно, поэт не понял. Подняв взгляд на дом, он увидел знакомое лицо. Сердце будто бы пронзило булавкой. Знакомый белый овал лица, тёмные, почти чёрные глаза, волосы, зачесанные назад. Демон? Призрак? Меньшиков. Он стоял возле окна второго этажа и пристально смотрел на Безрукова. Тот сорвался с места. Он сам не осознавал, как несётся по лестнице, коридору, как ветер свистит в заброшенном доме, в котором теперь уже не было никакой мебели. Дом шатался и кашлял. Пол подбрасывал поэта вверх. Сергей ворвался в комнату. Человек в чёрном одеянии, с белым лицом, так и стоял у окна и смотрел прямо на него. Безруков пылал. Подбежав к Олегу, он начал наотмашь бить его кулаками по груди, разрываясь от переизбытка эмоций. Погода становилась всё неистовее, дом был готов рассыпаться. — Сволочь! Гад! Как ты мог меня оставить?! Как ты смел?! — орал Сергей, сам не замечая, как из глаз брызжут слёзы. Меньшиков стоял, словно статуя, не шевелясь, и позволяя себя колотить. Всё же, он был не совсем человеком. Или совсем не человеком. Но он был. Снова.