Не веря воскресенья чуду, На кладбище гуляли мы. — Ты знаешь, мне земля повсюду Напоминает те холмы, Где обрывается Россия Над морем чёрным и глухим. От монастырских косогоров Широкий убегает луг. Мне от владимирских просторов Так не хотелося на юг, Но в этой тёмной, деревянной И юродивой слободе С такой монашкою туманной Остаться — значит быть беде. Целую локоть загорелый И лба кусочек восковой. Я знаю — он остался белый Под смуглой прядью золотой. Целую кисть, где от браслета Ещё белеет полоса. Тавриды пламенное лето Творит такие чудеса. Как скоро ты смуглянкой стала И к Спасу бедному пришла, Не отрываясь целовала, А гордою в Москве была. Нам остается только имя: Чудесный звук, на долгий срок. Прими ж ладонями моими Пересыпаемый песок. ©
Как же странно было касаться Меньшикова. Он казался таким нереальным, будто бы сотканным из речного тумана. Но вместе с этим, нанося истеричные удары, Безруков чувствовал его тело, как чувствуют тело человека. И пусть на кромке сознания билось невнятное: «Это иллюзия, обман, он не настоящий», руки доказывали обратное. Олег стоял, не шевелясь и никак не пытаясь успокоить поэта или отстраниться. А Серёжа выдохся. Устав от своих криков и слёз, он перестал бить чекиста и, опустив плечи, пошатнулся. Сделав шаг назад, Безруков начал вытирать кулаками слёзы, на самом деле просто размазывая их по лицу. Кожу жгло. Он видел Олега размыто, словно тот был окутан всё там же речным туманом. И виной тому был солёный поток слёз, который прервался с большим трудом. — Ты подлец… Ты меня оставил. Ты предал меня… — растирая слёзы, выпалил Серёжа. — Какого чёрта ты молчишь? Думал, я до тебя не доберусь, да? — Что это за место? — негромко спросил Олег, не сводя прямого, но какого-то странного взгляда с Сергея. Тот вздрогнул: он уже забыл, оказывается, как звучит голос благоверного. — Не знаю. Меня привёл сюда голос. Это как-то связано с той магией, к которой ты прибегнул. Я не знаю! Но я должен был тебя вернуть, — истерично ответил поэт. — А где мой брат? — всё с той же тихой и спокойной интонацией поинтересовался Меньшиков. — Он преследует меня. Он хотел меня убить, чтобы получить ещё больше силы, и избавиться от чувств, которые остались в осколке твоей души, — поспешно, как жалующийся ребёнок, ответил Сергей. Теперь он видел Олега лучше. Его белое лицо будто бы слегка светилось, как зимняя луна. Глаза были почти чёрные, как и одежда. Обведя мужа взглядом, Серёжа выяснил, что на Меньшикове чёрные брюки и чёрное приталенное полупальто. — Вернуться в мир живых весьма… странно, — размеренно сказал Олег. Сморгнув, он сделал шаг вперёд и неспешно протянул руку, тем самым заставив Безрукова задержать дыхание. Брюнет коснулся кончиками бледных пальцев влажной от слёз щеки поэта. В его глазах мелькнуло что-то живое, что-то уже знакомое поэту. — Если я вернусь, к тебе вернётся и твоя болезнь. Ты это понимаешь? — туманно спросил Меньшиков. — Понимаю, — кивнул Сергей. — Я знаю это. Судорожно выдохнув, Олег медленно опустил руку. — Ну, что ж, — сказал он после паузы, — тогда идём… домой. Серёжа испытал ужасное облегчение. Его тело тотчас же покинуло напряжение, на душе прояснилось. Весь тот сумрак, что таился в ней в последнее время, растаял, словно дым сигареты. Но было кое-что пугающее, это требовалось обсудить. — Постой. Как я могу быть уверен, что ты — это ты? Что это не происки каких-то тёмных сил? — взволнованно спросил Безруков. — Ты можешь только почувствовать это, — помолчав, глухо ответил мужчина. Сергей с замиранием сердца всмотрелся в кофейные глаза. Он искал в них что-то знакомое, что-то ещё, что было раньше, но уже забылось. И в какую-то секунду им овладела уверенность, что да, это Олег. Это никакой не обман. Это было не понимание, а нечто на уровне инстинктов. — Идём домой, — прошептал Безруков, которому вдруг страстно захотелось оказаться в той самой, их квартире. — Путь будет достаточно долгим. Этот дом потерян между мирами. — Как это? — Это сложно объяснить. Да и неважно. Что ж, идём, — с этими словами Меньшиков отвернулся и пошёл в сторону противоположной стены, которая тут же растаяла. Перед Олегом буквально из воздуха возникла широкая дорога. Небо было чёрным, всё вокруг было усеяно голыми деревьями. Безруков, ошалев от увиденного, несмело пошёл следом за Меньшиковым. В руке того возникла чёрная трость с круглой рукоятью. Мужчина не опирался на неё, а зачем-то стучал ею о дорогу на каждый шаг. Сперва Сергей не понял, зачем это нужно, а потом увидел то, что чуть ли не заставило его рухнуть в обморок. То, что недавно было деревьями, или же казалось таковыми, стало превращаться в чертей. Самых настоящих, с копытцами и стрелочками на хвостах. Таких Безруков только в книгах видел. Черти с благоговением склонялись в низких поклонах и уже не разгибали спины. Все они таким образом выражали почтение и восхищение. И всё ему, Меньшикову. Сергей был потрясён. Он шёл следом за мужем по дороге, что вела будто бы в тёмные небеса, и трясся от ужаса. — Это… ад? — прошептал он удушливо. — Ад — это Земля, — ответил Олег. Или Безрукову просто показалось?.. Вскоре дорога вывела их к кладбищу. Они с Меньшиковым стояли прямо у их старых потрескавшихся ворот. Оглядевшись, Сергей дрожащей рукой вытер холодный пот со лба. Черти исчезли. Вокруг было самое обычное старое кладбище, но отчего-то донельзя знакомое. И вдруг взгляд поэта остановился на знакомой могиле. Это была могила Алексея. — Значит, сосны не соврали, — прошептал он, ощущая, как рубашка липнет к спине, хотя день был пасмурным и небо застилали тоскливые серые тучи. — Сейчас он притаится. Он понял, что я вернулся, — как-то заторможенно произнёс Меньшиков и, подойдя к могиле, положил ладонь на плиту. Тонкие губы дрогнули в странной улыбке. — Он почувствовал. Трости у него уже не было. — И у него так и останется кусок твоей души? — выпалил Безруков. — Вообще, твоего брата надо вернуть туда, где ему самое место! — Всему своё время, — почти прошептал Олег, глядя куда-то в сторону. Затем он едва заметно кивнул пустоте. И тогда Сергей убедился в том, что чекист стал ещё более пугающим и мрачным, чем до своего ухода. Подумал об этом, и содрогнулся. — Ты такой… странный. Где ты был всё это время? — нерешительно спросил Безруков, переминаясь с ноги на ногу. Олег ничего не ответил, так и глядя на что-то или кого-то, чего не мог узреть Серёжа. — В аду? — продолжил поэт. — Эти черти… Они тебе служат? — Ты ведь знаешь, кто я, Серёжа, — вдруг сказал Меньшиков и резко повернул голову к Безрукову. — Ты знаешь. Тот закусил угол губ. Ему хотелось увернуться от взгляда, но он смотрел и смотрел в эти тёмные глаза. Какие-то совершенно неземные, дьявольские. — А что же с Алексеем будет? — спросил он, чтобы нарушить затянувшееся молчание. — Он скрылся, стоило мне коснуться его могилы. Но это временно. Я всё равно отыщу его, — совершенно спокойно ответил Олег. — Получается, это он преследовал меня ещё тогда, когда я был в психушке… — нервно произнёс Сергей. Меньшиков едва заметно кивнул. — И это он убил твою подругу-поэтессу, — добавил. — Но… зачем? — ужаснулся Безруков, вспомнив о Регине. — Он питается чужими жизнями. Я узнал это только теперь, иначе… иначе я бы никогда не ушёл, оставив его тут. С тобой. Последние слова прозвучали как-то особенно, они взволновали Сергея. Тот сглотнул. Поднявшийся ветер затеребил листву на деревьях. Пахло пасмурным летним днём. — И ты… ты сможешь его остановить? — встревоженно спросил Серёжа. — Разумеется, — чуть улыбнулся Олег. Безруков снова посмотрел по сторонам. Ему казалось, что между деревьями и между могильными плитами и крестами кто-то есть. Кто-то пугающий и внимательный смотрит на них, напряжённо высматривает что-то. — И когда ты это сделаешь? Когда? Он ведь будет вредить нам и дальше… — с запинкой произнёс Сергей. — Скоро. Всему своё время, — чуть улыбнулся брюнет и медленно подошёл к Безрукову. — А теперь идём. Или ты хочешь проститься? — С кем? — по спине Серёжи поползли мурашки. — Ну как же… — и Олег посмотрел куда-то за спину поэта. Тот медленно повернулся, впрочем, и без того уже зная, кого увидит. Гринёва. В душе всколыхнулось всё то, что было когда-то, тогда, когда Никита ещё был жив. Казалось, он и сейчас живой… — Понимаю, что тебе пора, — чуть улыбнулся тот. — Но однажды мы снова увидимся. — Я надеюсь… — полушёпотом ответил Сергей и протянул Гринёву руку. Вместо того, чтобы ответить на рукопожатие, Никита вложил в ладонь друга свёрнутый пополам листок бумаги, а затем порывисто обнял его, прижимая к себе. — Издай это. Пожалуйста, издай, — шепнул Гринёв. — Хорошо, — тихо ответил Безруков, обнимая в ответ и прикрывая глаза. А потом Никита отстранился и начал медленно таять в воздухе, как ранний дым. Серёжа с неожиданной тоской смотрел на то место, где только что был его товарищ. — Идём домой, — наконец сказал Олег. Тихо шуршала листва на деревьях, грустно смотрели на стоящих на аллее мужчин старинные могильные плиты. И атмосфера смерти, спокойствия, вечности, что всегда царит в таких местах, ощущалась отчего-то более явственно и осязаемо. Меньшиков протянул Сергею руку и тот, подойдя к нему, осторожно положил свою ладонь поверх его, чуть прохладной, бледной.***
Не менее странно, чем касаться чекиста, было вернуться с ним домой. Безруков сам не понял, как они оказались у самого дома. Высотка на Котельнической — символ величественного «сталинского ампира» — тянулась в летнее небо. Прекрасная, большая, влекущая, приковывающая взгляды, она вдруг показалась Сергею самым уютным местом на земле. А потом был прохладный расписной подъезд, и лифт. И вот они снова вошли в тихую квартиру, залитую солнечным светом, где в прямоугольнике лучей танцевали вальс пылинки, а подоконники были раскалены. Серёже показалось, что он не был в этом месте очень и очень давно, несколько лет. Показалось, что он спит во сне. Безруков внимательно смотрел на Меньшикова, ему всё ещё было тревожно и он боялся, что тот может исчезнуть, как мираж. Но чекист был. Медленно пройдя в гостиную, Олег обвёл её будто бы задумчивым взглядом, а потом подошёл к столу, провёл по столешнице ладонью. На его лице отразилось нечто странное, что-то дрогнуло и замкнулось. — Что ты чувствуешь? — переминаясь с ноги на ногу, спросил Сергей. — Мне кажется, всё это уже было, — помолчав, глухо отозвался Меньшиков и посмотрел на мужа. — Когда-то давно. — Может быть, — неуверенно ответил Безруков, не очень понимая, что брюнет имеет в виду. — Мир очень странный. Земля странная, — сказал Олег. В его голосе мелькнули жутковатые вибрации, нечеловеческие. Они заставили поэта вздрогнуть. Меньшиков отвернулся от стола и подошёл к креслу. Медленно опустившись в него, он чуть прикрыл глаза. Чёрно-белый, но больше чёрный, он походил на тёмное пятно посреди акварельной летней комнаты, вполне уютной и светлой. Сергею было холодновато и страшновато. — Прочти мне что-нибудь из своего, — попросил Олег с лёгкой хрипотцой в голосе, посмотрев на супруга. — Любое? — встревоженно спросил Серёжа, изрядно удивлённый такой просьбой. — Да. Безрукову было немного неловко, но, прочистив горло, он начал читать, отойдя при этом к столу и взявшись за спинку стула. — Смотрели в окна мы, где липы чернели в глубине двора. Вздыхали: снова снег не выпал, а ведь пора ему, пора. И снег пошёл, пошёл под вечер. Он, покидая высоту, летел, куда подует ветер, и колебался на лету. Он был пластинчатый и хрупкий и сам собою был смущён. Его мы нежно брали в руки и удивлялись: «Где же он?» Он уверял нас: «Будет, знаю, и настоящий снег у вас. Вы не волнуйтесь — я растаю, не беспокойтесь — я сейчас…» Был новый снег через неделю. Он не пошёл — он повалил. Он забивал глаза метелью, шумел, кружил что было сил. В своей решимости упрямой хотел добиться торжества, чтоб все решили: он тот самый, что не на день и не на два. Но, сам себя таким считая, не удержался он и сдал. и если он в руках не таял, то под ногами таять стал. А мы с тревогою всё чаще опять глядели в небосклон: «Когда же будет настоящий? Ведь всё же должен быть и он». И как-то утром, вставши сонно, ещё не зная ничего, мы вдруг ступили удивлённо, дверь отворивши, на него. Лежал глубокий он и чистый со всею мягкой простотой. Он был застенчиво-пушистый и был уверенно-густой. Он лёг на землю и на крыши, всех белизною поразив, и был действительно он пышен, и был действительно красив. Он шёл и шёл в рассветной гамме под гуд машин и храп коней, и он не таял под ногами, а становился лишь плотней. Лежал он, свежий и блестящий, и город был им ослеплён. Он был тот самый. Настоящий. Его мы ждали. Выпал он. — Снег… — задумчиво произнёс Меньшиков, глядя на Сергея чуть поблёскивающим взглядом. — Красиво. Я сейчас представил его, снежный зимний день. Безруков внимательно смотрел на мужа. Будучи взволнованным чтением своих стихов, он не очень понимал, что происходит, почему чекист ведёт себя так странно, но вместе с этим что-то подсказывало ему, что так и должно быть, что иначе невозможно. Разве ж, вернувшись оттуда, можно быть другим? — А ты помнишь зиму? Прошедшую, — спросил, немного подумав, Серёжа. — Я помню всё. — Я… всё ещё тебя ненавижу, — с нотками истеричности сказал поэт. — Знаю, — изогнув бровь, отозвался Олег. — Но при этом я должен был тебя вернуть. — Да. — И тебя это не удивляет? Не поражает, что я решил вернуть тебя после всего, что произошло? — Нет. — Почему? Голос Олега был таким спокойным и негромким, что это ещё больше встревожило Сергея. — Потому что там, где я был, всё воспринимается по-другому. Там есть знания, которые недоступны здесь, — тихо и ровно ответил Меньшиков, а затем медленно встал и подошёл к окну. Он был всё таким же по-мужски изящным. Серёжа смотрел на спину глядящего на Москву Олега и чувствовал ужасную усталость. Тело буквально требовало покоя и отдыха, не имея никакой энергии. Поиски и нахождение чекиста, кажется, отняли у него все силы. — Я бы хотел поспать, — сказал он вдруг. — Поспи. Утром всё будет по-другому. — Как? — голос Сергея дрогнул. — Утром солнце ляжет тебе на ресницы. Ты проснёшься снова больным Серёженькой. И жизнь продолжится, — Олег коснулся двумя кончиками пальцев подоконника и склонил голову набок. — Тепло. Я, кажется, отвык его чувствовать. Пальцы будто бы обожгло… Безруков сглотнул. С трудом отведя взгляд от мужа, он медленно пошёл в спальню. Сев на кровать, он вдруг подумал, что это будет страшно — проснуться и узнать, что Меньшикова на самом деле нет, что он не вернулся, но вместе с этим что-то ему подсказывало, что это пустые тревоги. Он действительно вернулся. Несущий в себе будто бы холод норвежского леса и старых приданий о Боге и дьяволе, он стоял там, в гостиной, в чёрных одеждах и смотрел в окно, а солнечный свет скользил по его бледной, отдающей голубым, коже лица. Представляя всё это, Безруков лёг на спину. Под рукой что-то хрустнуло. Бумага. Сергей поднёс листок к лицу и развернул его. Это было стихотворение Гринёва.