Когда выпал снег

Он и праведный, и лукавый, И всех месяцев он страшней: В каждом августе, Боже правый, Столько праздников и смертей. Разрешенье вина и елея… Спас, Успение… Звёздный свод!.. Вниз уводит, как та аллея, Где остаток зари алеет, В беспредельный туман и лёд Вверх, как лестница, он ведёт. Притворялся лесом волшебным, Но своих он лишился чар. Был надежды «напитком целебным» В тишине заполярных нар… А теперь! Ты, новое горе, Душишь грудь мою, как удав… И грохочет Чёрное море, Изголовье моё разыскав. ©

На исходе лета бывают такие кроткие, тёплые и солнечные дни, что напоминают подтаявшее масло. Подслеповатые рассеянные лучи щедро льются сквозь пока ещё зелёную листву, от чего те горят золотистым огнём, словно подожжённые. Обычно такие дни на удивление тихие и задумчивые. Кажется, что природа замирает в ожидании сентября. Да, эти дивные томные часы бывают только в августе, когда большая часть лета с его звездопадами, шумными гуляниями, плеском воды под веслом и подтаявшим мороженым на губах остаётся в прошлом. Безруков вышел из машины и вдруг с ясностью увидел, что находится именно в таком дне. Пасмурность рассеялась или осталась в Москве. Влажность будто бы и вовсе привиделась. Было тепло, тягуче, медово, карамельно. Дачные домики нежились под солнечными лучами уже рассеянного августовского солнца, тихо шебуршали воробьи в листве деревьев. И Сергей пропустил через себя всё это августовское великолепие. Прикрыв глаза, он пошатнулся от переизбытка чувств. — Что с тобой? — негромко спросил стоящий неподалёку Меньшиков. — Всё в порядке… — задумчиво ответил Серёжа. Постояв так несколько мгновений, он мотнул головой, как бы прогоняя наваждение, и открыл глаза. Олег пристально смотрел на супруга, всё ещё какой-то неведомый, неземной. Красивый, бледный, полупризрачный. Строгий. Разный… Безруков подошёл к чекисту и, не удержавшись, схватил его за рукав. Дёрнул, шепча: — Ты только глянь, какой день. Ты… видишь? Лицо Меньшикова смягчилась. — Вижу, — ответил он и, словно в доказательство своих слов, обвёл дачные окрестности поблёскивающим взглядом. — Август, Серёжа. Этим всё сказано. — Наступает моя самая любимая пора, — подрагивая от переизбытка восторга, шепнул Безруков. Он увидел двух шкодных воробьёв, играющих в зелёной траве. Заулыбался. — Ты так любишь конец лета? — спросил Олег. — Да. Конец лета и раннюю осень. Обожаю. В это время даже дышится по-другому! Замечал? — Конечно. В последние дни августа, бывало, заляжешь с книгой в гамаке, да читаешь до сумерек, хрустя сочными антоновками. Спокойно. Хорошо. Только шелест книги и зелёно-золотистое золото пробивается сквозь листву. Сергей обмер. Не веря своим ушам, он перевёл на Олега дрожащий, как пламя свечи, взгляд. Неужели этот безумный и злобный чекист может видеть и ощущать прекрасное? И почему он раньше не говорил ничего подобного? — Ты правда… Правду говоришь? — голос Серёжи дрогнул. — Разумеется. А вечерами приятно сидеть на веранде и смотреть на то, как засыпает день где-то в кустах малины, — чуть улыбнулся Меньшиков, всматриваясь в серо-голубые глаза. Серёжа, повинуясь душевному порыву, обнял брюнета за плечи и приник своими губами к его. Целовал мягко, как та самая малина, о которой только что сказал Олег. Шумно выдохнув, капитан положил ладони на талию поэта и, прикрыв глаза, чувственно ответил на поцелуй, нежно касаясь языка мужа своим. В ушах зашумело. Голова пошла кругом. Хотелось целовать Серёжу всю жизнь. И после неё. Когда поцелуй прервался, Сергей сделал неровный шаг назад, как-то странно взирая на Меньшикова. Он был взбудоражен, он ощущал душевный трепет от слов Олега и всего того, что видел вокруг. — Что ж, идём. Нас уже заждались, — чуть улыбнулся капитан и открыл скрипучую калитку. Облизал губы. Как ясен август, нежный и спокойный, Сознавший мимолётность красоты. Позолотив древесные листы, Он чувства заключил в порядок стройный. В нём кажется ошибкой полдень знойный, — С ним больше сродны грустные мечты, Прохлада, прелесть тихой простоты И отдыха от жизни беспокойной. В последний раз, пред острием серпа, Красуются колосья наливные, Взамен цветов везде плоды земные. Отраден вид тяжёлого снопа, А в небе журавлей летит толпа, И криком шлёт «прости» в места родные. Безруков сглотнул, кивнул и втянул поглубже дивный запах августовских астр, что росли за забором. Дышать стало легче, но поцелуй оставил своё послевкусие на губах, как лучшее густое вино. Встретили мужчин, как всегда, достаточно тепло. Если Антонина Сергеевна и Анастасия Сергеевна были немного удручены от потери человека, с которым прожили почти всю жизнь бок о бок, то Таня была весела и энергична. — Я так соскучилась, дядя Серёжа! Вы бы знали! — с чувством сказала она, счастливо глядя на Безрукова. — К школе готова? — улыбнулся тот, приглаживая пятернёй свои волосы. — Да! Хотите, покажу вам тетради, карандаши, краски? У меня уже всё-всё собрано! — Хочу. Покажи. — Ты чего с порога к Сергею пристала? — беззлобно ухмыльнулся Борис Леонидович, выпуская из объятий племянника. — Пусть сперва чай попьют и поедят, потом посмотрят на твои книжки. — Ладно, — тут же согласилась Таня и, поправив белый бант в правой косичке, посмотрела на Серёжу. — Тогда попозже поглядим. Сперва кушайте. Гостей усадили за стол. Румяная, но явно недавно поплакавшая Зоя вынесла роскошный пирог с картошкой и мясом. Сперва помянули добрым словом старого Дмитрия, потом начали говорить о делах семейных. Безруков заметил, что за столом не было только Лукьяна. Вскоре стало известно, что тот благодаря хлопотам Бориса Леонидовича жил в Москве, неподалёку от работы. Фёдор смотрел на своего благодетеля чуть ли не со слезами на глазах, так был благодарен за помощь. — Скоро первое сентября. Таня будет жить в городе. Ездить отсюда в школу очень неудобно, — сказал нарком госбезопасности, закуривая трубку. — Скорее всего, жить станет со мной. Я хоть и нечасто бываю дома, но уже определился, кого нанять в помощь. Хорошая женщина, педагог. — А что Казимир? Он не появлялся? — спросила Анастасия Сергеевна. — Нет. С тех пор его не видел, — нехотя ответил Борис Леонидович, втягивая в себя табачный дым. — Сергей? Безруков, откусивший от пирога, замер и покосился на наркома госбезопасности. — Как твоё творчество? Стихи пишутся? Тот кивнул и, немного пожевав, ответил: — Пишутся. Есть новые. — Может быть, прочтёшь что-нибудь? Сергей кисло улыбнулся — не хотелось ему ничего декламировать. Но волна восторга мгновенно поддержала предложение. — Да, было бы замечательно! — Серёжа, прочтите! — Ах, люблю ваши стихи! Деваться было некуда. Прожевав то, что было во рту и проглотив, он вытер губы тряпичной салфеткой, встал и будто бы нерешительно подошёл к окну. Сквозь ажур тюля пробивался тихий солнечный свет, свет рассеянный, позолоченный, как августовские яблоки. Повернувшись к собравшимся, Сергей начал читать. — Этого года неяркое лето. В маленьких ёлках бревенчатый дом. Август, а сердце ещё не согрето. Минуло лето… Но дело не в том. Рощу знобит по осенней погоде. Тонут макушки в тумане густом. Третий десяток уже на исходе. Минула юность… Но дело не в том. Старше ли на год, моложе ли на год, дело не в том, закадычный дружок. Вот на рябине зардевшихся ягод первая горсточка, словно ожог. Жаркая, терпкая, горькая ярость в ночь овладела невзрачным кустом. Смелая зрелость и сильная старость — верность природе… Но дело не в том. Сердце мое, ты давно научилось крепко держать неприметную нить. Всё бы не страшно, да что-то случилось. В мире чего-то нельзя изменить. Что-то случилось и врезалось в души всем, кому было с тобой по пути. Не обойти, не забыть, не разрушить, как ни старайся и как ни верти. Спутники, нам не грозит неизвестность. Дожили мы до желанной поры. Круче дорога и шире окрестность. Мы высоко, на вершине горы. Мы в непрестанном живем озаренье, дышим глубоко, с равниной не в лад. На высоте обостряется зренье, пристальней и безошибочней взгляд. Но на родные предметы и лица, на августовский безветренный день неотвратимо и строго ложится трудной горы непреклонная тень. Что же, товарищ, пройдём и сквозь это, тень разгоняя упрямым трудом, песней, которая кем-то не спета, верой в грядущее, словом привета… Этого года неяркое лето. В маленьких ёлках бревенчатый дом. Когда он замолчал, столовая взорвалась аплодисментами. Даже Таня, сидящая не за столом, а в кресле, и расчёсывающая волосы кукле, отложила расчёску и захлопала. Она не понимала многих слов, которые произнёс поэт, но душой чувствовала красоту этой поэзии. — Прекрасно, — вкрадчиво сказал Борис Леонидович, хлопая. Сергей почесал нос, то ли смущаясь, то ли делая вид, что смущён. Чуть позже Таня потащила Безрукова к себе в комнату, чтобы показать свою школьную канцелярию. Все куда-то разбрелись, стало тихо. В столовой остались только Олег и нарком госбезопасности. — Ты сегодня какой-то не такой, — чуть улыбнулся Борис Леонидович, пристально глядя на Меньшикова. — Какой же? — спросил тот, делая глоток остывающего кофе. — Будто бы не от мира сего. Задумчивый. — Многое произошло за последнее время. — Это были хорошие события или плохие? — Разные, — Олег склонил голову набок и как-то странно посмотрел на дядю. — Но ты не волнуйся. Я в порядке. — Хорошо. У меня для тебя новости, — Борис Леонидович начал закатывать рукава своей белой рубашки. — Правда? И какие же? — Думаю, что хорошие. Нас снова хочет видеть товарищ Сталин. Снова неформальная встреча. Но… это будет не обычное чаепитие. На встрече будут обсуждаться кое-какие вопросы… какие — сам не знаю. Могу лишь догадываться. — И где будет встреча? — задумчиво спросил капитан. — На «Ближней даче». Это большая ответственность для нас всех, сам понимаешь. — Да, бесспорно. И когда? — Послезавтра. Вы с Сергеем должны быть там в час дня. Я, увы, на сей раз не смогу за вами заехать — Кучеркову плохо, возможно, не выберется. Я должен присутствовать на операции. — На операции?.. — Да. Печень, — как-то странно ухмыльнувшись, ответил Борис Леонидович, и бросил многозначительный взгляд на племянника. Никогда ещё нарком госбезопасности не присутствовал на операции кого-либо. Поэтому можно было с полной уверенностью утверждать, что дело пахло керосином. Возможно, Кучеркова должны были убрать. Или, наоборот, спасти. И дело находилось на личном контроле Бориса Леонидовича. По крайней мере, именно так подумал Олег. — А зачем там нужен Сергей? — Меньшиков медленно достал из кармана пиджака пачку сигарет и зажигалку. Вальяжно закурил. До чего же дивно было снова курить! Мужчина делал это с нескрываемым наслаждением, словно не дым втягивал, а жидкий молочный шоколад. Даже прикрыл глаза, ощущая, как очередная краска мирской жизни появляется на его обедневшем холсте. — Не знаю, Олег. Такова воля товарища Сталина. Всё же, твой Серёжа — лучший поэт России. Неудивительно, что им все интересуются. — Да… Он лучший, — задумчиво ответил Меньшиков, открывая глаза. Удерживая сигарету в губах, он откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу и, позволяя сигарете переместиться из одного угла рта в другой, вплёл обе руки в волосы. Ощущая, как пряди рассыпаются между пальцев, «зачесал» их назад. Раз, потом ещё. Он двигался эффектно, словно был актёром в кадре. — Мы будем, — добавил он, глядя на дядю и не вынимая сигарету из губ. — Славно, — улыбнулся Борис Леонидович. Где-то в отдалении хлопнула дверь. В столовую, покачиваясь, как утка, вошла Зоя. — Тама… Казимир Борисович изволили приехать… Нарком госбезопасности сразу нахмурился. — Пусть заходит, — процедил сквозь зубы. Зоя поспешно закивала и вышла. Олег, не испытав никаких эмоций, касаемо прибытия брата, лениво отнял сигарету от губ и столь же лениво сбросил пепел в блюдце. Каждое его движение было небрежным и изящным, лицо не выражало ровным счётом ничего. Казимир появился в столовой, словно тень. Лишний в этом доме. В этой жизни. В этом лете. Глядя чуть исподлобья то на отца, то на кузена, он подошёл к столу, взялся за спинку стула и сказал с нотками ехидства: — Ну привет, семья. — Здравствуй, — хмуро произнёс Борис Леонидович. — Чем обязаны? — Я за дочерью приехал. — Чего-чего? — брови наркома госбезопасности поползли вверх. — Да, отец, ты не ослышался, — грубовато отозвался Козя. — Она, если ты забыл, моя дочь, а не твоя. — А ты осмелел, как я погляжу, — отчеканил мужчина, сцепляя пальцы в замок и сурово раздувая ноздри. — Итак, где Татьяна? — Она никуда не поедет. — Да что ты? Скоро сентябрь, она пойдёт в первый класс. Таня будет жить со мной. В Москве, — Казимир говорил так, словно сдерживал внутреннюю нарастающую истерику. Олег, подперев висок кулаком и просто наслаждаясь сигаретой, затянулся, а затем лениво сбросил пепел в пепельницу. Происходящее вокруг явно не трогало его. Он глядел на стеклянную вазочку, в которой бесились солнечные блики. — Ты всё это время прекрасно жил без Тани. Ты ушёл, забыв о ней. Ты её бросил, — сухо проговорил Борис Леонидович, смерив сына надменным взглядом. — Так что, нет. Моя внучка останется у меня. — Ты не имеешь права, — процедил сквозь зубы Казимир. — Ты никто, чтобы учить меня. На несколько секунд в комнате повисло гнетущее молчание, а потом в столовую влетела Таня. — Папа! Папа, привет! — радостно воскликнула она. Мужчина быстро повернулся к дочери, раскинул руки, подхватил её и прижал к себе. — Ты чего так долго не приезжал? — улыбаясь, спросила Таня, обнимая отца. — Было очень много работы. Прости. — Теперь она закончилась? — Да. Теперь мы поедем домой, в Москву. — Вместе? — Вместе, — покрепче прижимая дочь к себе, утвердил мужчина и бросил на Бориса Леонидовича предостерегающий взгляд. — Если твой дедушка тебя отпустит. Он, видишь ли, против того, чтобы мы были вместе. — Дедушка против? Быть не может… — Может, — мстительно ухмыльнулся мужчина и поставил дочь на ноги. Та вопросительно взглянула на наркома госбезопасности. — Деда, а почему ты не хочешь, чтобы я поехала к папе? «Вводить Таню в свои личные контры с отцом… Как это по-казимировски», — равнодушно подумал Олег, затягиваясь. — Я думаю, что тебе лучше жить со мной, — скрипнув зубами, нехотя отозвался Борис Леонидович. — Но почему? — Потому что у твоего отца много работы. — Уже нет, — ухмыльнулся Козя. — Казимир, не при ребёнке, — холодно отчеканил мужчина. — Чего это вдруг? Пусть моя дочь знает, что именно ты разлучаешь нас! Меньшиков заметил Сергея. Тот стоял в дверном проёме и наблюдал за семейной сценой. Сердце чекиста забилось быстрее, его точно обваляли в тёплом мёде. И тогда ощущение жизни стало ещё ярче. То, каким Олег видел этот мир до своего ухода, постепенно возвращалось. Особенно, когда он смотрел на мужа. Чуть улыбнувшись, брюнет потушил сигарету и, встав, подошёл к поэту. В светлых глазах того отразилось волнение. — Идём на улицу, — предложил полушёпотом капитан. — Идём, — тихо ответил поэт. Они вышли из дома, попав в сладкие объятия августа. Пахло отчаянно-красными астрами, что горели под окнами, словно вестники страсти, любви, молодости. — Какие яркие, — посмотрев на них, заметил Сергей. — Знаешь, что они мне напоминают? — спросил Меньшиков, опускаясь на корточки возле цветочных клумб. — Что же? — Революцию. Безруков чуть ухмыльнулся, подходя ближе. — Никогда не понимал, как ты мог быть ею увлечён. — Революция принесла нашей стране неоспоримое благо, — Олег коснулся длинных лепестков кончиком пальца. — И Гражданскую войну… — Перемены невозможны без потерь. Правительство и государство были такими слабыми, что даже не смогли дать отпор простому русскому мужику, — в голосе брюнета мелькнули спесивые нотки. Сергей завёл руки за спину. Ему было всё ещё волнительно и немного неловко в обществе этого человека. Слишком многое они пережили. Слишком сильно он его искал. И теперь было непросто поверить в то, что настал покой, что больше Меньшиков, чёртов Меньшиков, никуда не денется. Безруков не хотел думать, анализировать, какое счастье он находит в своей нынешней жизни, но оно явно было, раз поэт не желал всё это терять. Наклонившись, Сергей потрогал астры. Он не сразу понял, зачем Олег перехватывает его руку и сплетает его пальцы со своими. — Серёжа, ты тоже поздний цветок. Осенний, — прошептал хрипловато Меньшиков, думая: «Как же сильно я тебя люблю. Это было до меня, и будет после». — Почему осенний? — вздрогнув, прошептал Безруков, не пытаясь вырваться. — Осенние цветы цветут особенно тревожно и ярко. Но недолго. Сергею показалось, что мужчина смог увидеть кое-что сокровенное. То, о чём поэт почти никому не говорил, но о чём порою думал. — И разве нет в них высшей правды на краткий срок цветенья их? — прошептал он. Олег, ничего не ответив, прикрыл глаза и положил ладонь Безрукова себе на щёку. Тот начал её поглаживать, сам не понимая, что делает, но пальцы тепло скользили по гладко выбритой коже. Пахло астрами и сиреневыми монардами. Сергею захотелось рухнуть на колени и разрыдаться. Вместо этого он смотрел на чёрные волосы Меньшикова, в которые просачивался солнечный свет. — Почему недолго? — спросил он, зная, что Олег всё поймет без пояснений. — Потому что… Великие — это падающие звёзды, — наслаждаясь поглаживаниями, тихо ответил мужчина, не открывая глаз. — А я великий? — А как же. — Значит, я должен буду умереть молодым? — улыбнулся Сергей, ощущая, как ёкает сердце. — Нет, — Олег открыл глаза и пристально посмотрел в очи супруга. — Смерть мне подвластна. Её я к нашему дому не подпущу. Серёжа сглотнул и запрокинул голову. Медленно поглаживая щёку Меньшикова, он посмотрел в высокое небо. Нежные кремовые облака неспешно плыли по голубому атласу небосвода. Солнце было рассеянным и ласковым, топлёным. И вдруг тёплые губы нежно коснулись ярёмной ямки Сергея. Поцеловали трепетно, жарко, словно ярко-красная бабочка села. По телу поэта пошла дрожь. Он смотрел на облака и ощущал волшебный поцелуй. Будто сам август целовал его. Серёжа не заметил, как убрал руку с щеки капитана и вплёл пальцы в его густые волосы. С грохотом распахнулась дверь, на крыльцо тяжело выбежала Зоя: — Борис Леонидович… без сознания… Дыхания почти нет!