Ещё ты вспоминаешь жаркий день, Зарёй малины крытый, шубой лисьей, И на песке дорожном видишь тень От дуг, от вил, от птичьих коромысел. Ещё остался лёгкий холодок, Ещё дымок витает над поляной, Дубы и грозы валит август с ног, И каждый куст в бараний крутит рог, И под гармонь тоскует бабой пьяной. Ты думаешь, что не приметил я В причёске холодеющую проседь, — Ведь это та же молодость твоя, — Её, как песню, как любовь, не бросить! Она — одна из радостных щедрот: То ль журавлей перед полётом трубы, То ль мёд в цветке и запах первых сот, То ль поцелуем тронутые губы… Вся в облаках заголубела высь, Вся в облаках над хвойною трущобой. На даче пни, как гуси, разбрелись. О, как мычит Телёнок белолобый! Мне ничего не надо — только быть С тобою рядом И, вскипая силой, В твоих глазах глаза свои топить — В воде их чёрной, ветреной и стылой. ©
Ускользающее лето всегда хочется удержать. Но оно, лукавое, убегает по зеркалам, осыпается жёлтыми антоновками в притихших садах, катится солнечной жемчужиной солнца по пышному покрывалу пока ещё высокого неба. Такие дни хочется поймать в ладони, а потом сохранить в столе, средь пожелтевших страниц старой книги, чтобы осенью любоваться своей августовской икебаной. И то, что начало происходить на даче Меньшиковых, было похоже на постановку какой-то чеховской пьесы, которая как нельзя кстати вписывалась в мирную картину зрелого, безоглядно убегающего лета. Неразрешимый вопрос повис в воздухе столовой, в которой за столом, во главе его, так и сидел нарком госбезопасности. Вот только теперь голова его была откинута назад, глаза — закрыты. Руки безвольно свисали вдоль туловища. Потрясённая Таня стояла у окна и во все глаза смотрела на дедушку. Анастасия и Антонина подняли панику, забегали по дому, вмиг забыв, где у них телефон. Бледный Казимир, с неожиданно вытянутым от страха лицом, находился рядом с дочерью и не мог отвести взгляд от отца, который был ещё жив, судя по сбивчивому дыханию. «А если он умрёт?», — подумал Безруков. И ему сделалось страшно. Борис Леонидович был монументальной фигурой, на которой, казалось, держался не только этот дом и эта семья, но и безопасность страны. Красной, сильной, опасной страны. В представлении Серёжи смерть наркома госбезопасности была равносильна смерти самого Сталина. — Скорая сейчас приедет! Я позвонила его врачу, товарищу Симонову! — держась за сердце, выпалила Антонина Сергеевна, забегая в столовую. — Может быть, переложить его на диван? — встревоженно спросила её сестра. — Не трогайте, — резко, но негромко сказал Олег, не сводя помутневшего взгляда с дяди. — До приезда врача не трогайте его. Меньшикову было не то чтобы страшно, ему было дико. Он не понимал, что вызвало сердечный приступ у Бориса Леонидовича. Думать о том, что тот может умереть, не получалось. В понимании Олега такие люди просто не могли умереть. Они вечны. — Как это произошло? А, Козя? — страшным шёпотом спросила Антонина Сергеевна, испуганно взирая на Казимира. — Мы просто говорили, — почти не размыкая губ, ответил тот. — О чём? — О Танюше, — мужчина положил ладонь на плечо дочери. Девочка не плакала, но выглядела глубоко потрясённой и смотрела прямо на любимого деда. — Танечка, идём в твою комнату? Я почитаю тебе сказки, — произнесла елейным голосом Анастасия Сергеевна и подошла к Тане. — А дедушка? Его повезут в больницу? — спросила та. — Да. Его вылечат. Обязательно вылечат. — Хочу поехать с ним. — Это невозможно, милая. Туда маленьких не пускают. — А я не маленькая. — Таня, идём. Мы поиграем, и я дам тебе зефира. Дедушка поправится, вот увидишь, — Анастасия Сергеевна взяла девочку за руку и они медленно направились в сторону лестницы. — Стойте, — вдруг подал голос Казимир. — Она моя дочь. Я хочу забрать её. — Ты что? Решил сейчас всё это выяснять? — чуть ли не в ужасе прошептала пожилая женщина, сильнее сжимая ладонь Тани в своей. — А когда ещё? Потом папочка придёт в себя и снова разлучит нас, — нервно ухмыльнувшись, отчеканил Козя. В дверь настойчиво постучали. Зоя, стоящая у стены и испуганно крестившаяся, бросилась открывать. В дом вошёл доктор Симонов в сопровождении двух коллег. Те несли носилки. Тут же все забыли о Казимире и стали наперебой спрашивать у врача, что же будет дальше. — Всё после. Я пока даже не осмотрел Бориса Леонидовича, чтобы делать прогнозы, — по-военному отчеканил Симонов и кивнул на диван. — Нужно переложить его сюда. Ассистенты доктора оставили носилки у стены и, взяв наркома госбезопасности так, как берут хрустальную статуэтку, осторожно и даже нежно перенесли туда, куда велел Александр Юрьевич. — Прошу всех покинуть комнату, — велел Симонов, располагаясь на стуле возле дивана и открывая чемодан, предварительно поставленный на колени. Все, кроме ассистентов, разошлись по дому. Сергею было тревожно. И эта тревога, как ему казалось, становилась всё больше и больше. Он стоял в небольшой комнате на первом этаже и смотрел на то, как дрожат тронутые светом вечернего солнца листья. Вдруг поэт всей душою ощутил, что лето кончается. Ускользает, точно призрак, затерявшийся между миров. Тает, как дикий октябрьский дым, пахнущий чем-то шаманьим. Скрипнули половицы, заставляя Безрукова повернуть голову. Он увидел, как Олег садится на стоящий в углу стул, и закидывает ногу на ногу. Бледное лицо мужчины было крайне сосредоточенным. — Как думаешь, он выживет? — спросил Сергей то, что уже некоторое время болталось у него на языке. — Конечно, — твёрдо ответил Меньшиков и, резко повернув голову, пристально посмотрел на супруга. Его карие глаза напоминали два холодных колодца с осенней водой. — Жутко всё это. Жутко… — Дядя Боря сильный. Даже не знаю, что такого должен был сказать Козя, чтобы тому стало плохо. — Может, угрожал отобрать Таню? — Угрожать наркому госбезопасности — это самодурство, — холодно улыбнулся Олег. Очень напряжённо. — Ох, тогда даже не знаю. — Ничего. Я узнаю. И если выяснится, что в ударе дяди Бори виноват Казимир, то… — резко замолчав, Меньшиков скрипнул зубами, словно запирая на замок собственные эмоции и несказанные слова. — Что ты ему сделаешь? — не смог сдержать любопытства Сергей. — Посмотрим, — тихо ответил Олег и посмотрел в стену. Комната, погружённая в золотистое сияние предзакатного солнца, была полна успокоения и запаха древесины. И всё это пробудило в душе капитана мысли, воспоминания о том дивном дне, что ушёл, в числе прочих, в прекрасное прошлое, которое сохранится в памяти, как хранятся старые фотокарточки. Август, 1920 год.Что б ни сказала осень, — всё права. Я не пойму, За что нам полюбилась Подсолнуха хмельная голова, Крылатый стан его и та трава, Что кланялась и на ветру дымилась. Не ты ль бродила в лиственных лесах И появилась предо мной впервые С подсолнухами, с травами в руках, С базарным солнцем в чёрных волосах, Раскрывши юбок крылья холстяные! Дари, дари мне рыжие цветы! Зелёные Прижал я к сердцу стебли. Светлы цветов улыбки и чисты — Есть в них тепло Сердечной простоты. Их корни рылись в золоте и пепле! И вот он, август! С песней за рекой, С пожарами по купам, тряской ночью И с расставанья тающей рукой, С медвежьим мхом и ворожбой сорочьей. И вот он, август, роется во тьме Дубовыми дремучими когтями И зазывает к птичьей кутерьме Любимую с тяжелыми ноздрями, С широкой бровью, крашенной в сурьме. Он прячет в листья голову свою — Оленью, бычью. И в просветах алых, В крушеньи листьев, яблок и обвалах, В ослепших звёздах я его пою!©
В доме было шумно и весело, несмотря на то, что стоял последний день лета. Недавно вернувшийся из Саратова Борис Леонидович со смехом рассказывал, как торговался с местными рыболовами, желая купить по более выгодным ценам малосольных карасиков. В столовой пахло блинами с творогом, кофе и сухофруктами, которые герой революции привёз вместе с прочими сувенирами. Аж три больших мешка. — Схватили, значит, этого священника, да под белы рученьки. Он, оказывается, скрывал у себя в подполе трёх белячков. Потащили всех четверых в поле, ну там и застрелили. Так перед смертью ни один на колени не встал. Ни один, — говорил Борис Леонидович, усаживаясь за стол. Стул скрипнул под ним. — Значит, их можно уважать? — глупо хлопая глазами, спросил Казимир. Ещё совсем юный и уже совершенно обезличенный, все черты лица его были будто бы смазаны, ускользали, как этот последний день лета двадцатого года. — Да, этих можно. Падаль всякую нельзя, что перед смертью меняет убеждения. А коли принял гибель, как и принимал жизнь, с молитвой, то это хорошо, Козя, — Борис Леонидович подставил стакан в подстаканнике под краник самовара и стал наполнять его кипятком. Раздалось приятное журчание. Ирина, мать Олега, занесла в столовую хрустальную вазу с ярко-красными поздними настурциями, что цвели отчаянно, как цветёт единственная любовь, что настигла в конце жизни. — Какие красивые цветы, — вдруг сказал Борис Леонидович и бросил в чай дольку лимона. — А где же мой брат? Что-то не вижу его нигде. — Он в бане у Крушевского, — ответила Ирина, устанавливая вазу посредине стола. Села, расправляя подол бело-сиреневого платья с коротким рукавом. — Надо будет и мне зайти к Владимиру. Что-то давненько не видел его. Вылечил он ногу-то? — Да, кажется, стало легче. Лечился у лекаря в Москве. — Вот и моё боевое ранение, которое ещё с Первой мировой досталось, ноет. На погоду. Олег сидел в плетёном кресле на веранде, прилегающей к столовой, и читал Пушкина. Облачённый в белые рубашку и брюки, совсем ещё молодой, с чёрными волосами, в которые вплёл свои дрожащие пальцы ветер, он был целиком поглощён своим занятием. Я знаю: век уж мой измерен; Но чтоб продлилась жизнь моя, Я утром должен быть уверен, Что с вами днём увижусь я… Боюсь: в мольбе моей смиренной Увидит ваш суровый взор Затеи хитрости презренной — И слышу гневный ваш укор. Когда б вы знали, как ужасно Томиться жаждою любви, Пылать — и разумом всечасно Смирять волнение в крови; Желать обнять у вас колени И, зарыдав, у ваших ног Излить мольбы, признанья, пени, Всё, всё, что выразить бы мог, А между тем притворным хладом Вооружать и речь и взор, Вести спокойный разговор, Глядеть на вас весёлым взглядом!.. Но так и быть: я сам себе Противиться не в силах боле; Всё решено: я в вашей воле И предаюсь моей судьбе. Со стола упала ложка. Кто-то наклонился, чтобы её поднять. Потом Борис Леонидович, Ирина и Казимир стали пить чай и есть блинчики с творогом и саратовской курагой, а Меньшиков просто наслаждался звуками. Ему не нужно было поворачивать голову, чтобы узнать, что именно происходит в столовой. Но спустя время, когда прохлада нежного августа стала ощутимее, он отложил книгу и подошёл к двери столовой. Чуть улыбнулся, припадая плечом к дверному косяку. Как же славно и по-хорошему волнующе было наблюдать за членами семьи. Во всём этом было какое-то единение. Была сила. Было то, что выше законов физики и инстинктов — зов крови. И Борис Леонидович, такой молодой, загорелый, развесёлый и сильный, был не только символом новой власти, отгремевшей революции и будущих перемен. Он был символом надёжности, домашнего очага и покоя. Олег гордился им. Он любил своего дядю. И считал его настоящим скульптором совершенно новой страны. Это было непередаваемое чувство. Ирина встала, подошла к патефону, включила его. Зазвучало манерное пение, Борис Леонидович по-удалому пригладив усы и одёрнув китель, пригласил на танец зардевшуюся Зою. Олег невольно улыбался, наблюдая за всем этим. — А ты чего там встал? Давай к нам, за стол, — улыбнулась мать. — Блинчики просто великолепны. — Я сыт, мама. «А ведь день такой, что точно запомнится. Такие дни обычно врезаются память. Почему-то август всегда особенный. И открывает в душах то, что никто и никогда не отнимет. Никогда. Никто», — подумал Олег. — Тогда хотя бы выпей чаю, — мягко добавила Ирина, садясь за стол. — Да чего ты, Ириша, привязалась с едой к парню! У него сейчас совсем другое на уме, явно не блины! — заявил Борис Леонидович, кружа тучную Зою в танце и подмигивая племяннику. Со стороны гостиной в комнате возник Евгений. Улыбаясь своей привычной улыбкой тихого интеллигентного человека, он, поздоровавшись, подошёл к столу, чтобы положить ладони на плечи Ирины и поцеловать ту в блестящие тёмные волосы, убранные в пучок. Сколько нежности и любви было в этом союзе! Иногда, глядя на родителей, Меньшиков думал, что, возможно, хотел бы таких же отношений, но не чувствовал в себе потенциала на подобную нежность. Откуда столько ласки и трепета к другому человеку?.. — О, брат, здравствуй! — улыбнулся Борис Леонидович. — Бери свою даму, и давай к нам. — Я только из бани, отдышусь немного, — Евгений сел за стол и начал наливать себе чай. — Как съездил? Угомонил саратовских крестьян? — А то как же. Ещё спрашиваешь. Теперь они там будут сидеть тише воды и ниже травы. Как миленькие. — Живые-то остались? — как-то несмело ухмыльнувшись, спросил отец Олега и мельком глянул на брата. — Пара человек, — отшутился тот и рассмеялся. — Давайте, заканчивайте с чаем, пойдём играть в мяч к озеру. Как-никак, последний день лета… Олег слегка зажмурился, любуясь всем происходящим. И той пышной яблоней за окном, что так трепетно и девственно жалась к стеклу зелёными листьями. Красные настурции. Чай с сахаром и лимоном в гранёных стаканах. Звуки патефона. И занавески, приподнимающиеся от порыва ветра…***
— Ты о чём думаешь? — голос Сергей был негромким, мягким, хрипловатым. По позвоночнику Меньшикова проскользнула дрожь, как капля дождя порой скользит по стеклу. — О том, что было когда-то. — И что же было? — Вспоминаю последний день лета двадцатого года. Как молоды мы были. Как чертовски молоды мы были, — полушёпотом произнёс Олег и чуть улыбнулся. — Ты и сейчас не стар, — брякнул Безруков, лишь бы не молчать. Он так нервничал, что ощущал острую потребность в пустых разговорах. — Тогда мне был двадцать один год, — Меньшиков как-то странно посмотрел на поэта, думая, что тот просто до безобразия красив. — И что было в тот день? — Сергей взялся за занавеску и стал нервно её теребить. — Обычный день. Ты никогда не задумывался, что именно обычные дни врезаются в память? Безрукову показалась эта мысль весьма глубокой. Он закусил правый угол губ, а потом кивнул. Серёжа тоже частенько ловил себя на том, что вспоминает случайные эпизоды из своего прошлого, которые не отличаются чем-то остросюжетным, но отчего-то дороги памяти, душе и сердцу. — Понимаю, о чём ты говоришь. Со мной тоже так бывает, — сказал Сергей после небольшого молчания. Меньшикову захотелось встать, подойти к супругу, обнять его, прижать к сердцу, слиться с ним воедино и долго целовать в полумраке этой комнаты, пропахшей древесиной и августовскими стихами, что шепчет сирень за окном. — Товарищ капитан, — кашлянув, несмело произнёс Симонов, останавливаясь в дверях. — Да? — Олег поднялся мгновенно, молниеносно. — Бориса Леонидовича нужно госпитализировать. Он не приходит в сознание. Состояние критическое, — голос Александра Юрьевича подрагивал — сообщать подобные новости о столь именитых личностях было страшно. — Что с ним? — спросил Меньшиков, напряжённый, как струна. — Сердечный приступ. Требуется срочная ангиопластика. — Тогда едем. Немедленно. Симонов кивнул и поспешил вернуться в столовую, чтобы раздать указания своим ассистентам. Олег повернулся к Сергею, медленно подошёл к нему и взял за руки. — Я договорюсь, тебя отвезут домой. — Я могу поехать с тобой, — чуть подрагивая от нервов, отозвался Серёжа. — Не надо. Что ты будешь делать в больнице? Поезжай домой. — Тогда я лучше останусь здесь. Можно? — поэту совсем не хотелось быть в этот вечер одному. — Можно, — чуть улыбнувшись, Меньшиков поцеловал Безрукова в угол губ и медленно вышел из комнаты. Сергей направился за ним, чтобы проводить всю процессию. Он взволнованно смотрел на то, как наркома госбезопасности укладывают в автомобиль скорой помощи, как Олег и Симонов усаживаются в салон, и машина медленно выезжает на дачную дорогу. Безруков так волновался, думая о том, что Борис Леонидович может умереть, что взмок. Вытирая со лба пот, он думал: «Сейчас упаду в обморок». И его правда пошатнуло. — Серёжа, — позвал кто-то негромко. Безруков, чуть не подпрыгнув от ужаса, резко обернулся. Козя, бледный и явно раздавленный, как-то странно смотрел на поэта. — Мы можем поговорить? — всё так же тихо спросил он. Сергею говорить с Казимиром совершенно не хотелось. Он стоял, как вкопанный, и не мог придумать, что ответить. — Если ты думаешь, что я как-то причастен к приступу отца, то ты ошибаешься, — затараторил Козя, не дожидаясь согласия на диалог. — Мы просто немного повздорили, он отключился. Ты и сам знаешь, как тяжело ладить с этой семейкой. — А зачем ты мне это говоришь? — с трудом спросил Безруков. Его всё ещё потряхивало. — Ты устал от общества моего братца, а я — от своего отца. Мы могли бы стать союзниками, если можно так выразиться. Глаза Казимира горели от предвкушения. — Я не хочу ничего предпринимать, — вяло ответил Сергей. — Если мы станем заодно, то и тебе, и мне станет проще! Мы придумаем, как избавиться от них обоих, и жить в своё удовольствие. И я хочу забрать Таню, но если отец выживет, мне никогда её не отдадут! — Казимир резко отвернулся, опустил плечи и всхлипнул. Безруков был озадачен и немало удивлён. — Не советую ничего предпринимать против наркома госбезопасности. Само его звание должно давать тебе понять, что переходить ему дорогу чревато, — тихо произнёс Сергей и направился в сторону дома. Стремительно холодало. Солнце гасло, опаляя жидким золотом верхушки деревьев. По безликому голубому небу медленно летел караван птиц. Безруков вошёл в дом и, укутавшись в его тепло, сел на диван, подпирая голову ладонью. В доме было тихо. Неспешно тикали антикварные напольные часы. Окна взволнованно темнели, а сосны покачивались, точно маятники, отмерявшее чьё-то время.