Уют жилья, последний ломоть хлеба, Спокойный сон, счастливую игру, — Я всё отдам за взгляд большого неба, За жизнь, как поцелуи на ветру. Но всё пройдет. Раскат к полночи грянет И сбросит всё. И будет ночь и лёд, И только древний ветер над морями Промчится с рёвом. Но и он пройдёт. В ночи сполохи запылают грозно, Одно усилье, зарева, рывок — И всё пройдет. И будут только звёзды Лететь в ночи по бешеной кривой. Осеннее небо беззвёздней и ниже, И ветер к земле приник, И поезд на нитку дороги нанижет Летящие мимо огни, И вихрем — назад, и боюсь не успеть их В подарок тебе нанизать… Но круче дорога, и северный ветер Относит огни назад. ©
Запах медикаментов, сосредоточенный персонал в белых халатах и широкие пустые коридоры напомнили Олегу о чём-то давно забытом. И лишь когда Бориса Леонидовича завезли на каталке в реанимацию, и капитан остался один на один со своими мыслями, он вспомнил один давний день. Будучи ещё совсем мальчишкой, Меньшиков переохладился на улице, заигравшись с друзьями, и очень сильно заболел. Вечером он чувствовал себя сносно, а ночью начались сильная лихорадка и ужасный жар. Тогда Олега срочно доставили в какую-то больницу, и её белые стены, широкие коридоры с огромными окнами, очень напоминали Кремлёвку, куда ныне экстренно был госпитализирован нарком госбезопасности. Мальчик долго не приходил в себя. Вырываясь из оков бешеной лихорадки, он видел какую-то белую фигуру, стоящую возле его койки. И тогда ему казалось, что это был ангел. А теперь… кто теперь мог сказать, было ли это на самом деле, или просто почудилось больному сознанию? «Он не умрёт. Это невозможно», — твёрдо подумал Олег, останавливаясь у окна и поправляя чуть скатившийся с плеч халат, что был небрежно накинут. Первое, что он увидел, придя в себя после той болезни — светлое лицо матери и её ласковую улыбку. Она со слезами на глазах протянула руку и стала бережно поглаживать сына по ещё горячим и влажным волосам. И столько любви, заботы, нежности было в этом прикосновении! Тогда Олег впервые задал вопрос, ответ на который знал. Ему просто страшно хотелось обмануться. — Мама, ты ведь никогда не умрёшь? — прошептал он, бледный и горячий. — Никогда, — мягко улыбалась Ирина, поглаживая мальчика по волосам. И пусть в глубине души Олег знал, что это ложь, он хотел её. Хотел поверить в то, что есть что-то вечное, что никто и ничто не сможет у него отнять. Мама обманула. И она ушла. А теперь мог уйти Борис Леонидович. И от этого на душе становилось тяжело, смутно. Меньшиков стоял у окна. Тихо гаснущий день мерк блёклым светлом закатного солнца на верхушках деревьев. По дороге, мимо корпуса, в котором находилось кардиологическое отделение, с трудом шёл старик с длинной седой бородой. Он тащил за собой небольшую телегу, в которую были неряшливо сбросаны банки и куски ваты. Странный наступал вечер: часть города будто бы уже поглотилась тьмой, вторая ещё светилась, как ночной торшер. Надвигающаяся тьма свистела, как дикая ведьма, зазывала в свои августовские чертоги; остаток света брезжил, точно одинокая лампадка в маленькой спальне, где-то в зимних сказках, накануне Рождества… — Товарищ Меньшиков, — раздался негромкий, очень хорошо поставленный голос. Олег полуобернулся и увидел строгого человека с проседью в тёмных волосах. Он был одет в штатское. Мельком показав удостоверение, мужчина добавил: — Вас ожидают. Нужно ехать сейчас. Казалось, он хотел сказать «сейчас же», но тогда нейтральный тон реплики стал бы повелительным. Как многое могут изменить какая-то пара букв. Олег кивнул и направился следом за человеком по длинному коридору. Эхо их шагов разлеталось по сумрачным пролётам. Капитан прекрасно знал, кто именно и зачем его ожидает. И совершенно не волновался.***
Захотелось выпить. Или поесть. Сергей решил не церемониться, и уселся за заставленный яствами стол. Чтобы хоть немного унять волнение, поэт взял булочку с маком, подвинул к себе стеклянную пиалу с малиновым вареньем, и стал есть, запивая всё это остывшим чаем. Столовая погрузилась во мрак, стоило солнцу скрыться за горизонтом. Сперва Безруков будто бы даже не замечал этого, погружённый в тяжкие думы о Борисе Леонидовиче. А потом вдруг по стене проскользнула тонкая тень. И Серёжа, вздрогнув, резко повернул голову. Он думал, что успеет увидеть кого-то за окном, но ошибся. Вдруг до одури захотелось, чтобы Олег оказался рядом. И пусть это желание казалось поэту весьма диким, рядом с капитаном было не так страшно. Рядом с ним он ощущал себя в определённой безопасности. И уже имел достаточно времени, чтобы признаться самому себе в этом. Медленно облизав ложку, Безруков бросил её в пиалу, встал и запер дверь на замок. Прислушался. Было слишком тихо, словно дом вымер, а его обитатели исчезли, стоило закатному солнцу в последний раз блеснуть своим тёплым жидким золотом. Времени было ещё немного, но в конце лета темнеет стремительно и будто бы необратимо. Сергей вытер лоб дрожащей рукой и подошёл к лестнице. Ещё раз посмотрев на стену, по которой промелькнула тень, он поднялся на второй этаж и прошёл в ту комнату, в которой они с Меньшиковым по обыкновению ночевали, когда оставались на даче. Стараясь успокоить свою растревоженную душу, Безруков лёг на кровать, не раздеваясь, и закинул руку за голову. Недалёкий лес шумел, сосны грозно покачивались, тени плясали по потолку. Сергею начало казаться, что он находится внутри какого-то организма, и то, что происходит вокруг, имеет особый смысл. Смысл непостижимый, оттого чуть пугающий. Он уже начал забывать, как совсем иначе видел мир в тот период, когда Олег был далеко, и он был здоров. Психическая болезнь будто что-то меняла в его глазах. Поэт вдруг вспомнил похожий августовский вечер. Озеро пахло так, что голова шла кругом. Кирилл Михеев лежал на песке, светлые песчинки смешивались с его каштановыми волосами. А он, Серёжа, сидел с закатанными до щиколоток брюками, и время от времени опускал стопы в воду, которая казалась изумрудной и оттого совершенно колдовской. На другом берегу в окнах домов зажигался свет, воздух был хрустален и чист, деревья таинственно шумели, а погасшее небо обещало ветреную ночь. Всё было таким сказочным и красивым, что чуткая душа Сергея тут же откликнулась на дивный августовский вечер. И он сочинил стих. А записал его позже, глубокой ночью, когда они с Михеевым уже были в своём съёмном домике. Несказанное, синее, нежное… Тих мой край после бурь, после гроз, И душа моя — поле безбрежное — Дышит запахом мёда и роз. Я утих. Годы сделали дело, Но того, что прошло, не кляну. Словно тройка коней оголтелая Прокатилась во всю страну. Напылили кругом. Накопытили. И пропали под дьявольский свист. А теперь вот в лесной обители Даже слышно, как падает лист. Колокольчик ли? Дальнее эхо ли? Всё спокойно впивает грудь. Стой, душа, мы с тобой проехали Через бурный положенный путь. Разберёмся во всём, что видели, Что случилось, что сталось в стране, И простим, где нас горько обидели По чужой и по нашей вине. Принимаю, что было и не было, Только жаль на тридцатом году — Слишком мало я в юности требовал, Забываясь в кабацком чаду. Но ведь дуб молодой, не разжёлудясь, Так же гнётся, как в поле трава… Эх ты, молодость, буйная молодость, Золотая сорвиголова! — Ты только погляди, какая вода. Изумруд! — восхитился Серёжа, не в силах отвести взгляд от озера. — Я похожую в Ялте видел, — приподняв голову, ответил Кирилл. — Скажешь тоже. Ялта. Там море, а тут озеро. Морская вода в изумруде быть просто не может. Кирилл подумал-подумал, пожал плечами, да и вернул голову на место. А Безруков посмотрел на небо и в восхищении увидел белёсый облик луны. Она была ровной, огромной и недосягаемой в своём гордом одиночестве.***
В помещении пахло табаком, чаем с лимоном и чем-то громоздким, громким, казарменным. Сталин неспешно курил трубку. Когда в кабинет вошёл Меньшиков и поздоровался по уставу, вождь едва заметно кивнул, глядя вроде в сторону, а вроде и на него. — Проходите, товарищ капитан, — сказал негромко, со своим обычным акцентом. Олег подошёл ближе и сел в одно из кресел, что стояли вдоль длинного стола. — Слышал, что Борису совсем плохо, — добавил Сталин, отнимая трубку от губ. — Да, он пока не пришёл в сознание. — Что послужило причиной? Вождь говорил размеренно, будто бы каждое его слово было одолжением. — Бытовая ссора с одним из родственников. — Что же это за такие родственники, что непотопляемого человека чуть не порешили, а? — с некоторым вызовом спросил Сталин. — Борис Леонидович никогда не жаловался на сердце, — вкрадчиво отозвался Меньшиков, соглашаясь. Ябедничать на Казимира он не собирался. — Я буду надеяться, что Борис выкарабкается. Я в него верю. Но коли случится так, что его не станет — ты, капитан, займёшь его место. Олег был готов услышать многое, но только не это. Стать наркомом госбезопасности — перспектива зловещая и мрачная. Меньшикову стало не по себе. — Я доверяю ему, а он полностью доверяет тебе. Поэтому мой выбор таков, — Иосиф Виссарионович цепко глянул на Олега и снова вставил в рот дымящуюся трубку. Выбора у мужчины не было. Не было даже его иллюзии. И он ответил то, что от него ждали. — Спасибо за оказываемое доверие. — Теперь ступай. Ты должен быть рядом с Борисом, — и, чуть приподняв руку, Сталин небрежно махнул ею. Олег встал, попрощался по уставу и направился к двери. Он чувствовал, что вождь провожает его тяжёлым и пытливым взглядом. — Капитан, — негромко и хрипловато сказал Иосиф Виссарионович за секунду до того, как Меньшиков взялся за ручку двери. Тот повернулся. — Выясни, что послужило причиной приступа на самом деле. — Так точно, — негромко ответил Олег. Сталин вытащил трубку изо рта, кашлянул, и начал читать какие-то бумаги, лежащие на столе. Меньшиков вышел из кабинета вождя.***
Откуда-то с первого этажа донёсся странный шум. Безруков открыл глаза, и только тогда понял, что задремал. Но звук — в этом не могло быть сомнений — произошёл на самом деле. Сергей быстро встал, вышел из комнаты и чуть ли не сбежал по лестнице вниз, думая, что это вернулся чекист. Но в гостиной и столовой было тихо и темно, лишь яркая луна заглядывала в окна, озаряя всё серебристым свечением. И тогда поэт заметил, что входная дверь приоткрыта. — Я же закрывал на замок… — пробормотал он, обращаясь к самому себе. Порывисто открыв её, Безруков вышел на крыльцо, и увидел два удаляющихся силуэта: большой и маленький. «Казимир и Таня», — мелькнуло в голове. Сергей не знал, что ему делать: бежать за ними или вернуться в дом, и не лезть не в своё дело? Помедлив несколько мгновений, он всё же ринулся следом, тотчас же переходя на бег. — Стойте! Куда вы на ночь глядя? — крикнул Серёжа, быстро настигая беглецов. Казимир и Таня остановились, обернулись. Девочка выглядела немного сонной, Козя — злым. — Сергей, не сейчас. Нам некогда, — отчеканил он. — Таня, тебе надо вернуться домой, — произнёс Безруков, дыхание которого было чуть-чуть неровным из-за бега. — Папа сказал, что мы какое-то время поживём в Москве, — отпустив ладонь мужчины, отозвалась Татьяна. — Дедушка будет не очень рад, если вернётся из больницы, и не застанет тебя здесь. — Сергей, прекрати! — процедил сквозь зубы Козя. — Таня, идём домой, — не обращая на него внимания, поэт протянул руку девочке. — Тогда мы снова долго не увидимся с папой, да? — сдержав вздох, спросила та и посмотрела ладонь Серёжи. — Там видно будет. — Мы сейчас же едем в Москву, — запальчиво сказал Казимир и, взяв дочь на руки, стремительно пошёл по дороге, что вела к выезду из дачного посёлка. Безруков чувствовал, что не должен отпускать их. И пусть Борис Леонидович и Олег имели такие связи, что найти беглецов им в случае чего не составит труда, было в происходящем что-то неправильное. Серёжа пошёл следом за ними. — Казимир, а ты не думал о том, что твоего отца может не стать? И чем ты занимаешься, пока он лежит в больнице? Воруешь его внучку… — Я никого не ворую! Она моя дочь! — чуть ли не взвизгнул Козя. — Нет, ты воруешь. Пробираешься в дом под покровом ночи и уводишь её. Это нечестно, — упрямо заявил Сергей, ни на шаг не отставая. — Да что ты можешь в этом понимать? У тебя самого детей нет. И не будет. Языком молоть много ума не надо! — Обидные вещи говоришь. Зря, — чуть ухмыльнулся Безруков и покачал головой. — Ты ж сам знаешь, что тебя поймают. Но всё равно делаешь всё это. Эти слова произвели некое впечатление на сына наркома госбезопасности. По крайней мере, он сбавил шаг и слегка ссутулился. — Так что просто вернитесь, дождитесь возвращения Бориса Леонидовича из больницы, а там уж всё решите, — как можно спокойнее добавил Сергей. Козя сделал ещё несколько шагов и остановился. Поставил Татьяну на ноги. Несколько мгновений он молчал, а потом тихо сказал: — Иди с дядей Серёжей обратно. — Обратно? Но ты же сказал, что мы поживём в Москве… — неуверенно ответила девочка. — Позже. Пока что надо дождаться возвращения дедушки, — ощущалось, что эти слова давались мужчине с трудом. — Я очень боюсь за него, — сказала Таня и посмотрела на Безрукова. — Я знаю. — А ты не пойдёшь с нами? — Нет. Но я приеду попозже. На днях. Таня кивнула и, подойдя к Серёже, взяла его за руку. — Ты поступил мудро, — кивнул поэт. — У меня нет абсолютно ничего. Даже дочь, и ту отобрали, — сухо и злобно отозвался Казимир, пристально посмотрев в глаза Сергея. И, развернувшись, пошёл прочь. Безруков и Таня направились обратно домой. — Папа и дедушка в ссоре, да? — спросила девочка совершенно спокойным и взрослым тоном. — Немного повздорили, — помолчав, отозвался поэт. — Они должны помириться. — Помирятся. А ночью дети спать должны. — Дядя Серёжа? — Что? — А вы не хотели бы завести своих детей? Мне бы так хотелось братика или сестричку. Безруков чуть не поперхнулся. Отпустив руку Тани, он отворил дверь в спящий дом. Запах сосняка и шум ночного леса остался позади. — Я не думал о детях. Не каждому дано быть родителем, — брякнул поэт первое, что пришло в голову. — А вы подумайте… — девочка зевнула в кулак. — Тебе спать пора. — Да, я хочу спать, — сонно ответила Татьяна. Вскоре Серёжа уложил Таню в постель, укрыл её, и вернулся в их с Олегом комнату. Напряжение в теле было достаточно сильным, но он чувствовал, что не сможет толком расслабиться. Достав первую попавшуюся книгу из шкафа, он постарался почитать, но мысли разбегались, возвращаясь к наркому госбезопасности и Меньшикову.***
Дурман любовных мечтаний был силён. Чтобы не дать себе вспыхнуть из-за затянувшейся реанимации дяди, Олег стал думать о Серёже. Он представлял, как они целуются под дождём, у Бог весть какой изгороди, где-то во двориках старой Москвы, у изгороди, за которой сопит притихший старый каменный дом. А им всё равно. Они будто бы одни во всём мире, и вода проникает под их одежду, заставляя содрогаться. Или ночь любви на берегу озера, на котором полная луна оставила белую дорожку, ведущую к линии горизонта. И мелкие листочки, тронутые золотым, опадают в русые волосы Сергея. Олег собирает их губами, а поэт тяжело и томно дышит. Ему так нравится всё происходящее. Стук поезда. Мелькающие за окнами станции и их неверные огоньки. И они припадают друг к другу в жарком соитии, в котором уже не разобрать, где чьи руки, ноги, сердца, души… Думать о Серёже было спасением. Настоящей усладой для души. Меньшиков приникал к этим фантазиям, как уставший путник, изнывающий от жажды, льнёт губами к живительному ручью. Хотелось оказаться рядом с Безруковым. Долго-долго гладить его волосы, ощущая их мягкость и непокорную покорность, рассказывать ему его сны, пока он спит. Милый Сергей. Серёжа. Его звонкий колокольчик, его рана, его болезнь… Ягода крыжовника во рту. Се-рё-жа. Колюче. По-летнему сладко. По-осеннему грустно. — Товарищ капитан, — раздался голос медика. Меньшиков резко встал. Выстрелил взглядом в уставшее и бледное лицо пожилого человека. — Борис Леонидович пришёл в сознание. Олег смотрел вслед уходящему врачу и чувствовал, как на сердце становится теплее и светлее. Повернув голову, он увидел, что уже утро, и за окнами подрагивают листья, тронутые золотисто-зелёным светом. Мысли о Серёже спасли не только его. Они спасли и наркома госбезопасности. Меньшиков понял это, прочувствовал всей душой. И он снова чувствовал себя очеловеченным. Ведь не может же демон радоваться раннему рассвету и солнечным пятнам на подоконнике?