***
Поле приняло Сергея, шумя и шурша колосьями. Поэт успел лишь моргнуть, как вдруг оказался в светлой комнате дачного домика Меньшиковых. В окна лился яркий солнечный свет, на столе стояла стеклянная ваза с белым зефиром и грушами, чинно пыхтел большой самовар. Безруков ощутил такое облегчение, такую чистую радость, что ему показалось, что из его груди сочится благодатный свет. — Здравствуй, — улыбнулся сидящий за столом Гринёв. — Я же говорил, что мы свидимся. Он был весь в белом. — Привет. Я так рад тебя видеть, — Сергей не мог двинуться с места. Ему хотелось плакать от счастья. — Спасибо, что отдал моё стихотворение в издательство, — улыбался Никита. — Да пустяки… А почему ты здесь? — Безруков осмотрелся и вытер глаза и щёки так, будто из них текли слёзы. — Это перевалочный пункт. Дальше — туда… — Куда? — К вечной жизни. В другой мир, — как-то странно отозвался Гринёв и склонил голову набок. — Пора найти успокоение. Сергей кивнул. Он чувствовал — это правильно. Пора. Он своё отжил. — Ты ведь Богом поцелованный, — сказал входящий в гостиную Ларин. — Стало быть, и встретишь его. — Бога? — по спине поэта поползла дрожь. — Да. Сергей сел за стол и посмотрел на свои руки. Страха, сомнений и тревоги больше не было. Его душа будто бы нашла своё место и осознала — нет, почувствовала — высшую благодать. Спасение. Освобождение. — Когда ты был маленький, ты очень плохо спал. Вскакивал с кровати, садился за стол и писал, писал, писал. Лунатил, но твоей рукой будто кто-то управлял. Как странно, — Иван Дмитриевич припал плечом к дверному косяку и улыбнулся племяннику. — Помню это, но смутно, — задумчиво ответил Безруков. — Ты Богом в темечко поцелованный. Так говорил твой отец. А он всегда был прав. Всегда. Сергей вспомнил родителя с той теплотой, с которой умудрённые жизнью люди вспоминают родных, безвременно ушедших. С Виталием у них всегда была особая связь. Они понимали друг друга чуть ли не с полуслова. Но главное — мужчина видел дарование сына, видел в нём будущего гения. И очень, всей душою хотел, чтобы тот развивал то, что было дано ему при рождении свыше. Сколько книг он прочитал сыну, сколько стихов. Безруков попытался вспомнить хоть что-нибудь в его прочтении, и вдруг понял, что совершенно забыл его голос. От этого стало немножечко грустно. Всё это было, было, было, Свершился дней круговорот. Какая ложь, какая сила Тебя, прошедшее, вернёт? В час утра, чистый и хрустальный, У стен Московского Кремля, Восторг души первоначальный Вернёт ли мне моя земля? Иль в ночь на Пасху, над Невою, Под ветром, в стужу, в ледоход — Старуха нищая клюкою Мой труп спокойный шевельнёт? Иль на возлюбленной поляне Под шелест осени седой Мне тело в дождевом тумане Расклюет коршун молодой? Иль просто в час тоски беззвёздной, В каких-то четырёх стенах, С необходимостью железной Усну на белых простынях? И в новой жизни, непохожей, Забуду прежнюю мечту, И буду так же помнить дожей, Как нынче помню Калиту? Но верю — не пройдет бесследно Всё, что так страстно я любил, Весь трепет этой жизни бедной, Весь этот непонятный пыл! Сергей встал и подошёл к окну. Свет лился ярко, плавным и плотным потоком, слепя. Он видел лишь белую черёмуху, неспешно покачивающуюся за окном. И вдруг так захотелось в Москву, в эти пустые и таинственные дворики с мутными окнами, извечными арками, в Москву с её просторными коммуналками и бараками, с широкими улицами и тихими задумчивыми фонарями. А ещё захотелось увидеть Олега. Но он не придёт. Сергей знал это. — Наверное, нам пора, — донёсся до него спокойный голос Ларина. Безруков повернулся к нему. Ему стало не страшно — волнительно. Он стоял у последней черты, осталось сделать всего лишь один шаг. — А это не страшно — умирать? — совершенно наивно спросил Сергей, желая только одного: услышать, что нет, вовсе не страшно. — Нет, — тепло улыбнулся Иван Дмитриевич. — Ты будто бы уснёшь. — Тогда я готов, — Безруков ещё раз глянул в окно. С потаённой надеждой, что сильный и пугающий Меньшиков появится там, в лучах света, ворвётся в дом, и вернёт его назад, в их квартиру на Котельнической набережной. Он её ненавидел. Он её любил. Он его ненавидел. Он его…***
Перед взором Олега менялись яркие картинки. Похороны Алексея. Убитый горем его отец, который, не выдержав потери, запил, и вскоре был застрелен неизвестным. Его жена, она же мачеха мальчика, сошедшая с ума и закончившая свои дни в жёлтом доме: не доглядела, не смогла настоять на том, чтобы пасынок вышел на берег. Меньшиков посмотрел на дом. В этом каменном двухэтажном особняке, в солнечной Ливадии, пропахшей цитрусами и виноградом, стал появляться неприкаянный призрак мальчика-утопленника. Он звал свою мачеху: «Алина! Алина!», звал отца, но те не откликались и не приходили. Дом стоял заброшенным. — А потом мне дали шанс. Новое воплощение. Спустя тридцать лет одинокого заточения в этом особняке, я родился. Но прожил дьявольски мало, — с расстановкой сказал Алексей, появляясь буквально из ниоткуда прямо перед братом. — И снова у меня отобрали всё, что могло бы принадлежать мне. — Кто умер, тот не может вернуться. Тебе следовало бы смириться, — сухо отозвался Олег, вперив в тёмные глаза мужчины мрачный карий взор. — Ты сам согласился уйти. Я не принуждал тебя. Но ты и в этот раз решил, что имеешь право уничтожать других. Ты вернулся, и решил отправить меня обратно, в одиночество и холод, — повысив голос, с явной злостью произнёс Алексей. — Тебе не стоило пытаться убить Сергея. — Мне мешала твоя любовь к нему. — Я знаю. Ты покойник. Ты холодный и пустой. Тебе не понять, что такое — любить. — Уверен, что потерял не так уж и много. Видел бы ты свои чуть ли не зарёванные глаза, когда уходил из этого мира, — рассмеялся Алексей неприятным колючим смехом. — Ты потерял очень много. Ты всего лишь мертвец, — холодно, с нотками презрения ответил Меньшиков и резко поднял выпрямленную руку. — Пошёл туда, откуда явился. — Если ты меня уничтожишь, ты не спасёшь своего стихоплёта! — заорал мужчина, которого чёрный поток уже нёс по воздуху к морю, чтобы бросить в его объятия. Олег опустил руку. Он безразлично смотрел на то, как Алексей, барахтающийся на волнах, в панике пытается выбраться, но море не даёт второго шанса. — Нееет! — орал он. И вот вместо мужчины в воде заплескался мальчик в полосатом костюме для купания. Взмахивая руками, он смотрел прямо на Меньшикова, а потом его поглотила высокая волна. Больше Олег его не видел. Отвернувшись, чекист неспешно пошёл к дому, щурясь от сильного ветра. Казалось, тот намеревался вырвать деревья с корнями и бросить их в бездонное небо. Капитан легко поднялся на крыльцо, вошёл в витражные двери дома, оказываясь в тёмной гостиной. Тяжёлые занавески из синего бархата висели вальяжно, пыльно. Мебель тоже была покрыта серебристой пыльцой. Дверь, ведущая в столовую, со скрипом приоткрылась, и Олег прошёл туда, куда его приглашал дом. Он оказался в просторном помещении с камином, зеркалом в позолоченной раме, роялем и длинным столом из чёрного дерева. На нём стояли старомодные серебряные кубки и такой же пузатый графин, украшенный рубинами. Меньшиков замер: эти кубки были дьявольски похожи на тот, из которого Безруков выпил яд. Подойдя к столу, Олег взял один из кубков. В нём была чёрная жидкость. Густая, напоминающая кровь. И вдруг она забурлила, зажила своей жизнью, а затем одним рывком выплеснулась наружу, создала тёмный круг в воздухе, и на нём возникло лицо Сергея. Он был несколько старше, нежели сейчас. Тот стоял у окна, повернувшись спиной к шкафу. Меньшиков мог поклясться, что уже где-то видел этот шкаф. И вот дверца приоткрылась, из неё высунулись две белые руки, неестественно длинные, подвижные, гибкие, как канаты. Обхватив Безрукова, они заволокли его в темноту. Дверцы захлопнулись. Картинка сменилась. И теперь Олег видел самого себя, тоже в более зрелом возрасте. Держа в правой руке кинжал, он делал порез на левой ладони, и алая кровь капала в хрустальный бокал с молоком. — Ты готов убить его? — раздался чей-то голос. — Да, — отозвался тот Меньшиков, что находился в чёрном круге. А потом всё погасло. — Если ты согласен, то… Сергей выживет. Олег обернулся. Никого. Он не видел, кто это говорит. Может быть, сам дом? — С чем согласен? — напряжённо спросил он. — С тем, что только что увидел. Это произойдёт с тобой через десять лет. Ты можешь отказаться от такого будущего, но тогда Безруков умрёт. — Я со всем согласен. Он должен жить, — жёстко отозвался Олег. — Ты отдаёшь себе отчёт в том, насколько всё это серьёзно? — Да. Он не отдавал. Ему было плевать. Что угодно, лишь бы Серёжа жил. — Хорошо. Как знаешь. Тогда поспеши. Ты ещё можешь успеть. И дом исчез, словно кто-то просто хлопнул в ладоши. Меньшиков оказался в поле. И побежал. Некая невидимая сила вела его. И он знал, что движется в правильном направлении.***
Сергей видел Гринёва и Ларина, стоящих на крыльце дома. Оба тянули к нему руки. Оба в белых одеяниях. Светлые, добрые. Так хотелось к ним. И так не хотелось. Безруков ещё раз обернулся, посмотрел на окно, и сделал шаг. Ему оставалось переступить порог, и всё было бы кончено, как вдруг раздался шелест крыльев, и вот чёрный ворон толкнул своим телом дверь. Та захлопнулась. — Ты ещё кто? — опешил Сергей, делая шаг назад. Ворон опасно блеснул чёрными глазами и полетел прямо в лицо поэта. Тот закричал и попытался оттолкнуть птицу. — Отстань! Брысь! — завопил он, сваливаясь с дивана. — Пришёл в себя?! — закричала Анастасия Сергеевна, вскакивая из-за стола в столовой и кидаясь на крик. Остальные домочадцы последовали за ней. Безруков лежал на полу, дёргался, и отдирал кого-то невидимого от своего лица. Хлопнула дверь. В дом ворвался Меньшиков, принеся с собой запах болота, сероводорода, леса, осени и моря. Расталкивая родственников, он упал перед дёргающимся Сергеем на колени и обнял его. Тот открыл глаза, задыхаясь. Первым, что он увидел, было бледное лицо капитана. Зато глаза! Почти чёрные, глубокие, полные любви. — Ты… ты… — прошептал Серёжа. Его трясло. — Я, — шепнул Олег, продолжая держать Безрукова в объятиях. — Почему ты так долго не шёл? — поэт уткнулся лицом в грудь чекиста, и не сильно ударил его кулаком по плечу. — Но я успел. Это главное. — Ненавижу тебя, — шепнул Сергей и крепче сжал ткань на спине мужа в кулаке. — Я знаю, — губы Меньшикова дрогнули в мягкой улыбке. — Знаю. Он покачивал Безрукова, как покачивают детей. А домочадцы, наблюдая за ними, облегчённо вздыхали и улыбались друг другу. Сергей выжил. Это было истинное счастье для всех них.***
— Хочешь чего-нибудь? — тихо спросил капитан, садясь на кровать, на которой лежал Безруков и, приходя в себя, что-то писал уже больше часа. — Нет. Когда пишу, не ем и не пью, — сосредоточенно ответил Серёжа, не прерывая своё занятие. Он полулежал с согнутой ногой, на которой разместил тетрадь. Сочинял. Слишком многое было на сердце после возвращения. — Зоя делает пирог со сливой. Как ты любишь, — Меньшиков смотрел на поэта не без волнения: переживал, что тому станет плохо. Сергей был бледен, воодушевлён, но, в целом, казалось, что у него ничего не болит. — Всё. Хочешь прочитать? — выпалил Безруков и бросил карандаш на постель. Перевёл на Олега блестящий взгляд. — Конечно. Я очень люблю твои стихи. «Точнее, обожаю», — с нежностью подумал мужчина. — Держи, — поджав губы, Сергей резко поднял руку, сжимающую тетрадь. Чекист принял её и начал читать. Сердце сразу же дрогнуло. «Я тоже любил, и дыханье Бессонницы раннею ранью Из парка спускалось в овраг, и впотьмах Выпархивало за архипелаг Полян, утопавших в лохматом тумане, В полыни и мяте и перепелах. И тут тяжелел обожанья размах, Хмелел, как крыло, обожжённое дробью, И бухался в воздух, и падал в ознобе, И располагался росой на полях. Я тоже любил, и она пока ещё Жива, может статься. Время пройдёт, И что-то большое, как осень, однажды (Не завтра, быть может, так позже когда-нибудь) Зажжётся над жизнью, как зарево, сжалившись Над чащей. Над глупостью луж, изнывающих По-жабьи от жажды. Над заячьей дрожью Лужаек, с ушами ушитых в рогожу Листвы прошлогодней. Над шумом, похожим На ложный прибой прожитого. Я тоже Любил, и я знаю: как мокрые пожни От века положены году в подножье, Так каждому сердцу кладётся любовью Знобящая новость миров в изголовье. Я тоже любил, и она жива ещё. Всё так же, катясь в ту начальную рань, Стоят времена, исчезая за краешком Мгновенья. Всё так же тонка эта грань. По-прежнему давнее кажется давешним. По-прежнему, схлынувши с лиц очевидцев, Безумствует быль, притворяясь незнающей, Что больше она уж у нас не жилица, И мыслимо это? Так, значит, и впрямь Всю жизнь удаляется, а не длится Любовь, удивленья мгновенная дань?». Когда Олег посмотрел на поэта, лицо того было красным от стыда, а глаза блестели пуще прежнего, как у лихорадочного. В груди у Меньшикова было так тепло и уютно, так хорошо, что ему хотелось забыть обо всём, наговорить всего того… что там принято у людей? Он всё понял. Он прочитал строки. Он прочитал между строк. И осознавал, каких усилий стоило Сергею показать это. — Как красиво. Я тоже любил, и она пока ещё жива, может статься. Время пройдёт, и что-то большое, как осень, однажды… — Олег чувствовал, как руки слегка подрагивают. Теперь Сергей писал о любви… И это только его заслуга. Как это выдержать? Где сердцу взять сил на такое огроменное счастье? — Поцелуй меня, — с хрипотцой потребовал Безруков. И Меньшиков накрыл его собой, как звёздная ночь накрывает город, чтобы трепетно и страстно коснуться губами губ. Смеркалось. Осенние деревья робко заглядывали в окна, в котором двое человек просто были по-своему счастливы.