Мы не будем друзьями

      — Это не имя, это сказка какая-то, — выйдя из изумлённого ступора, говорю я. — Кто ты, сказочный принц?       Фролов ржёт, забирая у меня свой паспорт.       — А ты как хотел. Только так, только хардкор.       — Илайя Голденберг, — чуть ли не благоговейно повторяю я. — Хорошая фантазия у твоей матери.       — Ты не представляешь насколько, — тут Илья хмурится и смотрит в стену.       — Прости, — понимая, что сморозил глупость, я наклоняюсь к нему и заглядываю в глаза. — Я не должен был…       Тут Фролов с подозрением смотрит на меня:       — Постой, ты что, знаешь мою мать?       Я смущённо опускаю глаза:       — Ну да, ты пропал тогда, я тебя искал.       — Понятно, — на лице Ильи полное отсутствие эмоций, а мне становится так неловко, будто я заглянул куда-то, куда мне вообще по рангу не положено.       — И как много ты узнал из общения с моей матерью? — его голос сушит воздух вокруг меня, а я понимаю, что зашёл сейчас во что-то совсем запретное.       — Что она художница, — начинаю я и не успеваю договорить…       — Картины видел? — резко спрашивает Илья и почти с отвращением смотрит на меня.       — Да, — я отвожу взгляд.       — Все видел? — уже с насмешкой спрашивает он.       — Да, — повторяю я, но как бы я хотел сейчас соврать и сказать, что я вообще этих картин не видел.       — Слава интернету, великому и беспощадному, — почти сплёвывает Илья эти слова. — Я хочу, чтобы ты ушёл сейчас.       — Илья, я… — я кладу руку ему на плечо, но он тут же скидывает её.       — Что — ты? Что, тебе тоже вздрочнуть захотелось? Ты поэтому ко мне прилепился?       Вот тут уже я начинаю злиться:       — Это я к тебе прилепился? Точно я? А это не ты мне прохода не давал? С подкатами этими в кино, со съёмками ебучими. Сними уже корону, Фролов, она дохуя жмёт тебе, ты вообще соображать перестал. Это я к тебе вломился и в рот тебя так выебал, что тебе говорить больно было? А я тогда не видел этих ебучих картин, я тебя только видел, я думать ни о чём не мог больше… Ты…ты…       От бешенства я не могу подобрать слов, у меня трясутся руки и хочется въебать Фролову со всей дури, чтобы он, наконец, увидел ещё кого-то кроме себя.       А он, вместо того, чтобы продолжить козлить, вдруг с откровенным интересом смотрит на меня и неожиданно спрашивает:       — Что тебе надо от меня, Ветров?       Я спотыкаюсь на полуслове и краснею:       — Тебя, — это единственное, что я могу сказать сейчас.       — Меня? — спрашивает он с ещё большим интересом. — Ну, так я у тебя был. Ты получил, что хотел.       — Я получил что хотел? — тупо повторяю за ним я. — По-твоему, я хотел просто перепихнуться с тобой?       — Ну да, — кивает Фролов. — А чего же ещё ты сюда притащился посреди ночи?       — То есть ты реально думаешь, что всем только это от тебя надо? — я с недоверием смотрю на Илью и поверить не могу, что это он серьёзно.       Он с вызовом глядит мне прямо в лицо и почти выплёвывает:       — А что, не так? Ах, какая милая девочка. Ах, это не девочка? Ах, это мальчик? — передразнивает кого-то он. — А умеет, наверное, всё, как девочка.       Тут он толкает меня в грудь и шипит так близко, что чувствую его лимонно-тёрпкое дыхание:       — Что ты мне пиздишь сейчас? Я все ваши взгляды прекрасно понимаю. Что вы хотите, и о чём думаете.       — Нихуя ты не знаешь обо мне, Илай, — я перехватываю его руки и прижимаю к себе.       Он дёргается, пытается вырваться, но тут я не собираюсь сдаваться. Тогда он поднимает на меня глаза и чуть ли не с ненавистью спрашивает:       — Что ты ко мне привязался, Ветров?       — Да люблю я тебя, — на одном дыхании выдаю я и замираю, сам не веря, что я посмел это сказать.       Он тоже замирает и смотрит на меня с ужасом:       — Что ты сказал?       — Что слышал, — вот повторять я это сейчас точно не собираюсь, как это вырвалось из меня, прибить себя готов за свой длинный язык.       — Отпусти меня, — просит он, снова предпринимая попытку вырваться.       — Не отпущу, — упрямо говорю я, и ещё крепче прижимаю его к себе.       Внезапно он фыркает и утыкается мне губами в шею.       — Ты чего? — спрашиваю я, а он поднимает на меня уже совсем не злые глаза и усмехается:       — Ты не забыл вообще, в каком мы виде? — и кивает глазами вниз.       Ну да, в пылу разборок, как-то совсем стёрлось то, что мы выясняли всю правду этого мира в том, в чём могли бы быть, если бы оказались в тот самый момент его сотворения, то есть безо всего.       — Вполне нормальный прикид, мне нравится, — отвечаю я и подталкиваю Илью к кровати.       Он не удерживается на ногах и падает на смятое покрывало, которое мы так и не удосужились убрать, а я наваливаюсь сверху, фиксируя его руки у него за головой.       Прижимаюсь к его губам, и хотя мне снова хочется чуть ли не сожрать его, я сдерживаюсь, целую его совсем легко, едва касаясь искусанных губ, осторожно обхватываю каждую губу по очереди своими губами — почти невесомыми всасывающими движениями.       Илья тихо стонет мне в рот, тянется за новой порцией ласки, я же уже целую шею, чуть прикусывая кожу, оставляя еле заметные красноватые следы. Спускаюсь ещё ниже, смотрю на проколы в его сосках, касаюсь языком твёрдых пуговок, ощущая во рту стальной привкус. Зажимаю зубами холодную, но быстро нагревающуюся в моём рту перекладинку и немного проворачиваю её по часовой стрелке вместе с соском. Удовлетворённо улыбаюсь, слышу приглушённый стон Ильи, да, именно всё так, как я хотел тогда. Облизываю другой сосок, так же нарочно задевая зубами сталь штанги, снова слышу полувсхлип-полустон.       — Я нашёл способ держать тебя в руках, — говорю я, засасываю губами полностью сосок вместе с пирсингом и тяну вверх.       Илья уже стонет во весь голос, подаваясь следом за моими губами и приподнимаясь на локтях.       — Садист, — шепчет он, с шумом вдыхая в себя воздух.       — Садист, — соглашаюсь я. — А ещё я должен тебе оргазм.       — Ох-х, — всхлипывает он, когда я аккуратно накрываю языком самый верх головки его члена. Толкается навстречу моим губам, но я кладу руки на его бёдра, придавливая его к кровати:       — Спокойно, детка, без лишних движений.       — Сука, — шипит он, — не смей называть меня деткой.       — Как скажешь, детка, — смеюсь я, медленно втягивая его член в рот.       Он затыкается, он отомстит мне потом, но сейчас я контролирую ситуацию, сейчас он не может ничего мне сказать, потому что я целую его сейчас в самую душу.       Да, понимаю, пошлейшее сравнение — душа, вроде как, совсем не там, но сейчас, именно в этот момент, ей больше быть негде, потому что только сейчас, только тут, только так — он со мной настоящий, бесполезные маски скинуты на пол, он открыт, он не прячется, играя в свои странные игры, он мой сейчас, потому что я целую его в самую душу так, как, возможно, не целовал никто до меня.       Я нихрена не умею это делать, у меня нет никаких, даже самых малейших теоретических сведений, что уж говорить о практических, но мне так хочется, чтобы ему было хорошо со мной, чтобы было не так, как всегда, когда он таким образом подтверждал свою власть над кем-то.       Поэтому я держу его так крепко как могу, чтобы он не мог сделать ни единого движения. И он дышит, стонет, он срывается на крик под моими губами. Он просит меня, умоляет, требует. Он задыхается, угрожает, снова просит, снова у него сбивается дыхание — он только мой сейчас, и он в моей власти.       Такое незнакомое раньше чувство охватывает меня — первый раз в жизни чужое удовольствие становится важнее своего собственного. Хотя нет, не так, наблюдать за чужим удовольствием так же приятно, как получать его.       Он почти плачет, когда я в очередной раз облизываю головку члена и всасываю его, насколько это мне удаётся. Запрокидывает назад голову, выгибая спину, и мелкая дрожь пробегает по всему его телу.       — Давай, любовь моя, отпусти себя, — шепчу я, опускаясь ртом на его член почти до самого паха в одном жадном засасывающем движении, и он бьётся под моими руками, губами, во мне, для меня, с хриплым стоном, закусив и без того искусанные губы.       Я отстраняюсь, вытирая ладонью следы его лихорадочной страсти, и, что странно, вот сейчас я не чувствую себя униженным или использованным, потому что сейчас это было по-честному, и это не была шахматная партия, в которой один обязательно стремится сделать другого.       — Ты… ты… — всхлипывает Илай.       Я пододвигаюсь к нему, целую в висок, а он утыкается мне в плечо мокрым лбом и выдыхает:       — Ты был великолепен, — и тут же не может удержаться от подкола. — Ты точно второй раз это делаешь? Чувствуется нехилая техника.       — Ты вдохновляешь на великие подвиги, — усмехаюсь я, обнимая его.       — Не отпускай меня, — шепчет Илай, закрывая глаза и проваливаясь в дремоту. — Держи меня крепко.       — Я не отпущу тебя, — убеждённо говорю я, ещё крепче обнимая его.