Мы не будем друзьями

      Я просыпаюсь, когда на улице ещё темно — Ильи рядом со мной нет. Я беспокойно оглядываюсь — он сидит на полу возле кровати возле раскрытого ноутбука и листает одну за другой цветные фотографии. На всех он — тут тоже разный возраст, разные образы, но одно остаётся неизменным — везде он так прекрасен, что дух захватывает.       Он останавливается на одном снимке — на абсолютно белом фоне, на чёрном высоком стуле без спинки, с идеально ровной спиной сидит худощавый мальчишка лет шестнадцати, с идеально правильными, тонкими и аристократическими чертами лица, спускающимися к плечам прямыми пепельными волосами. Одежды на нём практически нет, только бёдра схвачены чёрной, струящейся по стройным ногам, на вид шёлковой тканью.       — Это тоже картина? — спрашиваю я, присаживаясь рядом с ним и обнимая его за плечи.       — Нет, детка, — он усмехается. — Это, мать его, профессиональная съёмка. Когда Несравненная Анна поняла, что её творение может приносить нехилые такие бабки, она использовала этот шанс на всю катушку.       Он щёлкает на следующее фото. Тут ему ещё меньше, он сидит на полу, подтянув одну ногу к подбородку и задумчиво смотрит прямо в глаза зрителю. И снова прямая спина, длинные волосы, серьёзный взгляд и минимум одежды.       Я морщусь:       — Кому она это продавала?       — О, от покупателей отбоя не было, — Илай брезгливо кривится на фото, откидывается мне на грудь, задумчиво смотрит в потолок и, словно озвучивая свои мысли, тихо начинает говорить:       — Несравненная Анна так хотела девочку. Представляешь, как она расстроилась, когда вместо ожидаемого чуда родился я? А она уже и имя выбрала. Волшебное имя для волшебной дочурки.       Но потом она немного поразмыслила и пришла к выводу: а зачем такому чудному имени пропадать почём зря. Так это имя стало моим. Дальше интереснее — поразмыслив ещё немного, она подумала: а какая вообще разница, кто там по факту родился. Она хотела девочку, значит, у неё будет девочка.       Девочка, благодаря её усилиям, вышла ничего себе, а дальше Несравненная Анна решила, что надо своё творение миру показать. И начались разные конкурсы красоты местного, а потом и более широкого разлива. Как ей там удавалось умять вопрос с полом, я уж не знаю, ну, а на сцене, да и не только, она на меня пялила такое утягивающее бельё, что я сам сомневался, какого я пола. Опять же вся эта непонятная фигня с именем, по которому и не определишь, а был ли мальчик. Плюс к этому артистизм и таланты. А с этим у меня всегда был полный порядок — воспитывала она меня в лучших традициях девятнадцатого века.       Тут Илья пренебрежительно фыркает:       — Какие я только титулы не брал на этих конкурсах. Первая победа была в пять лет. Как я был популярен, как она была счастлива. В это время она обнаружила в себе этот свой талант к рисованию.       А кто у нас стал любимой моделью? Правильно, и к гадалке не ходи. А потом выяснилось, что её картины пользуются успехом, но только те, на которых был я.       Аудитория была, конечно, достаточно специфической, но когда это кого останавливало. Вокруг неё стали крутиться какие-то подозрительные типы с тугими кошельками и гнусными рожами. Появилась галерея, её выставки спонсировали, а меня во время приёмов окружало всеобщее внимание. Постоянно вокруг меня вертелись какие-то невнятные люди, которые гладили меня по голове, приговаривая, какая я милая девочка.       В том возрасте я вообще не особо соображал, что происходило. Если мама говорит, что так надо, значит, так надо? Разве мама может быть неправа?       А потом... мне было, наверное, лет десять, появился он — Марк.       — Тот мужик с покарябанной рожей? — уточняю я.       Илай усмехается:       — Да. Он говорит, что он появился намного раньше, но помню я его вот с этого возраста. Это был какой-то очередной конкурс, а он сидел как почётный гость, он же неебать какой бизнесмен, в жюри чуть ли не председателем. Мы там на сцене выпендривались, а меня в какой-то момент как током прошило, потому что я наткнулся на его взгляд и больше не мог от него оторваться.       А между конкурсами Несравненная Анна привела его ко мне в гримёрку, я же в то время уже был пиздец каким титулованным, у меня даже гримёрка была собственная. Я помню, у неё тогда руки тряслись от невъебенности момента — надо же, какой меценат в нашу сторону скривился. Она тогда меня так обнимала, словно любила, и на ухо шептала: «Будь хорошей девочкой, Ила».       — Девочкой? — волна ненависти поднимается во мне к этой женщине, а Илай согласно кивает.       — Девочкой, а кем же ещё. Стояла рядом и улыбалась. И он улыбался. Нет, он ничего не делал такого страшного. Он сел в кресло — я сидел напротив. Он смотрел на меня и всё пытался заглянуть мне в глаза. И с этого момента он чуть ли не поселился у нас. Особенно любил он наблюдать, как Несравненная Анна свои картины пишет с меня. И пока я в образе был, всё вздыхал и чуть не облизывался. Я до сих пор не понимаю, как он тогда не расчухал, что я не девочка.       Илай вздыхает:       — Наверное, он всё же дурак, — и продолжает ещё медленнее, словно заставляя себя рассказывать. — Эти типа невинные игрища продолжались до шестнадцати лет. А потом как-то он приехал к нам — Несравненная Анна ездила где-то по своим богемным делам, я был один дома. А он со своей хернёй снова ко мне, типа девочка моя, и чуть слюнями на пол не капает. А мне же уже шестнадцать, у меня переходный возраст — я же, пиздец, какой бунтарь… короче, выбесил он меня своими соплями, я ему и выдал, что нихрена я не девочка и пусть валит нахуй со своими граблями.       Он на меня тогда так вытаращился, как будто рыба, которая сейчас сдохнет, потому что дышать она вот вообще не умеет.       Илай замолкает, закрывает глаза, я обнимаю его ещё крепче, прижимаясь губами к его волосам. Мы сидим так минуту, две, десять, мы сидим так целую вечность.       — Не надо дальше рассказывать, — прошу я, потому что знаю, что было дальше, знаю, и не хочу этого знать, не хочу этого слышать.       — Оказывается, то, что я был в его глазах девочкой, только это его сдерживало. По большому счёту, то, что я оказался мальчиком, было даже лучше. Ну, по крайней мере, он так думал. С мальчиком можно меньше церемоний разводить. И он в тот день больше уже не распускал сопли, не сюсюкал со мной. Палач в тот день получил свою жертву, которую ждал столько лет, сам приговорил, сам привёл приговор в исполнение. Там было всё — полная программа. Его точно сорвало, полетели все тормоза, а что я мог сделать против него. Мне было шестнадцать, ты видел мои фото, физической силой я никогда не отличался, и тем более, какие у меня могли быть шансы против здорового мужика, который всё уже для себя разложил, как ему было выгодно. Он решил, что я его девочка, и я был его девочкой. Он в тот день оторвался, как в последний раз.       — Почему мать тебя не защитила? — глухо спрашиваю я.       — Когда Несравненная Анна соизволила вернуться домой — всё было уже закончено. Нет, он тогда не уехал, не сбежал, он дождался её. Он не чувствовал никакого стыда за то, что он сделал. А она… а что она… Она сказала мне, что этим в итоге всё равно бы закончилось рано или поздно, так что то, что произошло — это жизнь, это случилось, и надо жить дальше. Тем более это не кто-то там, это Марк. А дальше, с её молчаливого согласия, всё продолжалось ещё два года. Она говорила, что мне надо смириться, что я должен быть счастлив, что Марк так помешан на мне, что я могу вертеть им, как захочу, что я не понимаю, как мне повезло. Она любила меня по-своему, и по-своему желала мне добра, — глухо говорит Илай и снова замолкает.       — Хватит, — опять прошу его я, но ему, видимо, надо договорить то, что он начал.       — Но, видишь ли, в чём была очень странная штука. Я оказался настолько неблагодарным, что я не желал понимать своего счастья, мне нахер не брякала та удача, которая на меня вдруг свалилась. Я ненавидел Марка, я ненавидел Анну, я ненавидел весь свет. И чем гаже становился мой характер, тем мягче становился со мной Марк. А потом, в какой-то момент, мне было уже восемнадцать, я вдруг решил, что больше никому не позволю делать со мной то, чего я сам не хочу.       Я послал Анну с её картинами — хочет писать свою порнуху с моим участием, пусть пишет теперь её по памяти. Я послал Марка, теперь-то я мог это сделать. Но Марка оказалось послать не так просто, он слишком подсел на меня, теперь он уже готов был на всё, лишь бы я не ушёл от него.       А потом я обнаружил ещё одну штуку. Моя сраная внешность, которая принесла мне столько бед, деморализует окружающих. Я могу манипулировать людьми так, как мне хочется, как мне выгодно. И мне это стало приносить удовольствие. Мне стало нравиться самому нагибать таких уверенных в себе, таких типа неебать самцов, которые ни в рот, ни в жопу. Нравилось, когда они, охуев от моего обаяния, сами просили меня об этом. И когда я увидел тебя, я подумал, что вот он, ещё один, который думает, что это он тут главный. И мне снова так захотелось почувствовать эту власть… А потом… потом всё пошло как-то не по плану. И ты оказался другим, и план оказался херовым.       — Тут нужен другой план, — задумчиво говорю я, целуя его в висок.       — Тут нужен другой план, — соглашается он, поворачиваясь ко мне, и спрашивает: — Я всё ещё нужен тебе после всего, что я рассказал?       Мне сейчас было бы смешно, если бы не было так грустно:       — Так вот в чём был твой новый план? Отпугнуть меня? Нет, это тоже хреновый план.       — Ты совсем дурак, — вздыхает Илай и обнимает меня за шею, утыкаясь носом мне в ключицу.       — Всем давно известный факт, — подтверждаю я, тянусь к ноутбуку, откуда на меня смотрит слишком серьёзное для шестнадцатилетнего подростка лицо, и захлопываю крышку.