Мы не будем друзьями

      Я приезжаю в универ в полнейшем раздрае, даже не стал домой заезжать, чтобы переодеться. Злость на Илая давила неимоверно, и я понять не мог, что вообще в голове у этого человека. Такое впечатление, что я попал на какой-то нелепый аттракцион, где непонятно, то ли мне это нравится, то ли сейчас будет неимоверный пиздец. Разгон у Илая от милого котика до ядовитой гадюки — полсекунды, а действия его полны непредсказуемости.       Только мне начало казаться, что наши с ним отношения сдвинулись с мёртвой точки, только я почувствовал, что он открылся передо мной, позволил заглянуть в его душу, как тут же меня приложили мордой об пол.       Этого понять невозможно: кто я для него? И кем он себя считает рядом со мной?       Мальцев встречает меня возле самого входа и с любопытством разглядывает моё лицо:       — Что-то ты какой-то обсосанный, — подытоживает он свои наблюдения и тут же спрашивает: — И кто тебя так обсосал?       — Отвали, — устало отбрыкиваюсь я от него, а к нам тем временем подходит Вика.       — Ты так и не вернулся вчера, — укоризненно говорит она, — а я тебя так ждала.       — Откуда не вернулся? — Мальцев с интересом смотрит на Андрееву.       — Да мне вчера опять смс пришла от неизвестного доброжелателя насчёт Егора, — начинает Вика, — и он поехал с кем-то разобраться, сказал, что вернётся, но пропал.       Пашка слушает её, глаза у него постепенно приобретают всё более изумлённое выражение, он переводит взгляд на меня, ещё раз внимательно вглядывается в моё лицо, а потом тихо говорит с видом, полным неожиданного прозрения:       — О-ху-еть!       — Ладно, потом увидимся, — говорит Вика, улыбается мне. — Плохо спал? Неважно выглядишь, — и идёт в сторону расписания.       Мальцев смотрит на меня, молчит пару минут, но всё же не выдерживает:       — Это тебя что, Фролов обсосал?       Я ничего не отвечаю и вообще притворяюсь глухонемым.       — Егора, отвечай, подлец ты, — Пашка дёргает меня за рукав. Я недовольно хмурюсь.       — Ты у него был? — отставать Мальцев от меня не собирается, поэтому я нехотя отвечаю:       — У него.       — И что? Было? — в глазах у Пахи такой жгучий интерес, что мне становится даже его жалко.       — Было, — с неудовольствием отвечаю я.       — И как?       — Охуенно, блядь. Отъебись, а? — говорю я почти со злостью, потому что обсуждать вот это всё, что там у меня с Фроловым было, нет ни малейшего желания.       Я иду по коридору в сторону нужной аудитории, а за мной чуть ли не бежит изнывающий от любопытства Паха:       — Нет, ты скажи, ты скажи, — тараторит он, я резко останавливаюсь, а он почти с разбегу влетает в меня.       — Что тебе сказать? — спрашиваю я с ещё большим неудовольствием, но Пашке плевать на мой тон:       — Кто у вас был сверху? — Глаза Мальцева горят лихорадочным фанатичным блеском, ещё немного — и он взвоет от нетерпения.       — Ну, ты вообще, — я качаю головой, — ты совсем охренел, такое спрашивать. Не буду я тебе ничего говорить.       Я снова поворачиваюсь и иду по коридору. Мальцев обиженно тащится следом:       — Ну, а что такого-то. Вот я бы тебе сказал.       — Ну, точно, — скептически бросаю я. — И чем бы ты мог удивить меня в своих похождениях, Казанова ты доморощенный?       — А вот сейчас было обидно, — фыркает недовольно Пашка и пинает меня по ноге.       Фролов в универе в этот день так и не появляется. Настроение у меня ни к чёрту, так что я сразу после занятий еду домой к великому удивлению моих родителей, которые обычно не ждут меня раньше девяти вечера, если вообще ждут.       Делать тоже тупо ничего не хочется — чёртов Фролов деморализовал меня на ближайшее время по всем статьям. Выкинуть бы его из головы да нахуй послать, но эта теория хороша, пока она теория. Как только я пытаюсь реализовать это на практике, всё летит по одному месту.       Не могу думать ни о чём кроме того, как мне было с ним хорошо. Тело тут же реагирует на воспоминание о его губах, руках, теле, которое было только моим, а чьё оно сейчас — об этом мне даже думать не хочется. Сразу вспоминаются все сплетни, которые до меня доходили насчёт занятий Ильи, и как он деньги зарабатывает. Снова становится тошно, хоть вой на луну от отчаяния.       Почему всё так сложно с ним, спрашиваю я себя. Потому что это он, других таких нет, услужливо подсказывает мне мой измученный размышлениями мозг.       Илайя Голденберг — это вам не какой-то там Илюша Фролов.       Мне хочется выть от безысходности, но я только крепче стискиваю зубы и ударяю кулаком в стену.       Мне не хочется ни на что реагировать: мне звонит Мальцев — десять пропущенных, мне звонит Вика — четыре пропущенных, мне звонит какой-то вообще незнакомый номер — двадцать восемь пропущенных.       Мне не хочется сегодня ни с кем говорить — проживите хоть один день без меня — да что ж такое-то. Вот именно сегодня я всем, блядь, понадобился.       Я лежу и разглядываю потолок своей комнаты — просто потолок, такой же обычный, какой была моя жизнь до появления в ней Ильи.       От этого увлекательнейшего занятия меня отвлекает стук в дверь моей комнаты. Моя мама — гипертактичная женщина, никогда не войдёт, пока не услышит, что можно.       — Что, мама? — недовольно спрашиваю я.       Дверь приотворяется:       — Егор, к тебе пришли, — щёки у мамы розовые, она отчего-то сильно смущена, старается скрыть это, но получается слишком плохо. — Девушка.       Кого это ещё притащило ко мне? Скорее всего, Вику — вот совсем невовремя.       — Привет, — на пороге стоит Илай, позади него моя смущённая донельзя мама, а в глубине коридора отец с такими округлившимися глазами, что кажется, что они сейчас выпрыгнут из глазниц и запрыгают резиновыми мячиками по паркету.       Я их, конечно, понимаю, Илай в том же утреннем образе, в каком был, когда собирался на свои съёмки — красотка с обложки Playboy.       — Вы разрешите? — он мило улыбается моей маме и закрывает перед её носом дверь в мою комнату. Затем поворачивается ко мне, сбрасывает с плеч меховую хуйню прямо на пол, тут же освобождает ноги из туфель и идёт ко мне:       — Какого хрена ты на звонки не отвечаешь?       Я молчу и смотрю на него, не вставая с кровати.       — Я переживал, что наговорил тебе всякого с утра. Хотел извиниться, — он поддевает пальцами пояс шорт и стаскивает их с ног вместе со всеми прилегающими деталями. Стоит передо мной в одной прозрачной рубашке и улыбается. — Ты простишь меня?       И только я хочу сказать, чтобы он шёл нахуй, как он, в принципе, это и делает. Освободить меня от спортивных штанов — дело секунды. Натянуться ртом на мой член — ещё одна секунда. Мой прерывистый вздох и застрявший воздух в гортани — сигнал к продолжению. А он уже раскатывает по члену презерватив:       — Не люблю эту фигню, — говорит он. — Но бегать по твоему дому с голой жопой в поисках ванной, пугая твоих родителей, у которых, я думаю, и так сейчас дохуя к тебе вопросов, не лучший вариант для первого знакомства.       С этими словами он усаживается на меня сверху и медленно опускается на мой член, чуть морщась и закусив губы.       Я смотрю на него, он сейчас как никогда похож на девчонку — такой красивый, что сердце заходится, а на нём всё ещё эта рубашка, тянусь к ней, цепляюсь за пуговицы, а он уже начинает двигаться, выгнув спину, и мне так хорошо внутри него, так жарко, что пальцы хватают эти пуговицы так резко, что они сыплются, обрываясь, и катятся куда неведомо.       Он ускоряется, я зажимаю его бёдра в руках, стискиваю пальцами снова до синевы, в голове мысль: «синяки, будут синяки», подаюсь ему навстречу, он тихо стонет, отцепляет одну мою руку от себя и кладёт её на свой член, сжимает поверх своей ладонью.       Я уже близко, мне так трудно сдерживаться, когда он со мной, именно с ним это практически невозможно, я уже задыхаюсь от палящего зноя его страсти, я схожу с ума, я чувствую горячую пульсацию в своей руке, и тут же меня охватывают уносящие из реальности мучительно-сладкие судороги внутри его тела.       Он падает мне на грудь, меня обдаёт его лимонно-тёрпким запахом, в голове до нелепости щемяще-нежное чувство к нему, потому что так хорошо просто быть не может.       Он приподнимается надо мной, болезненно морщится, позволяя моему члену выйти из него. Снимает с меня презерватив, прячет его под кровать:       — Не забудь выкинуть, а то не совсем приятный сюрприз, — и укоризненно смотрит на меня. — Ты мне порвал рубашку, придурок.       — Прости, хуле ты такой сексуальный, я бы всё на тебе порвал, если ещё что-то было бы, — я слабо улыбаюсь ему, а он уже роется в моих вещах.       — Можешь оставить на память, — кивает он на растерзанную мной рубашку. — Я что-нибудь из твоего надену.       Одевается, недовольно смотрит на себя в зеркало:       — Нда, не мой размер, ну ничего, сойдёт. Я пошёл, — он поворачивается ко мне. — Ты трубку бери, когда я звоню. Пожалуйста. Не провожай меня, — усмехается и кивает на мою одежду: — Штаны надень, я уйду — к тебе тут сразу паломничество будет.       Он выходит, я тут же подрываюсь, привожу себя в порядок, а в дверь уже снова стучат, и мама, ещё больше раскрасневшаяся, спрашивает:       — Егор, а это кто к тебе приходил? Что за девушка?       — Учимся вместе, — пытаюсь отделаться я дежурной фразой, но маму это не удовлетворяет:       — Хорошая девочка?       Тут я не могу удержаться от абсолютно глупой и идиотской улыбки, вспоминая, насколько хорошей девочкой пару минут назад был Илайя Голденберг.