Ночь в тоскливом ноябре

В ту ночь Шереметьеву приснился странный сон. Во сне ему было лет пять-шесть. Он сидел на прогретом июльским солнцем крыльце и ел сочную грушу. Напротив него, на широкой качели, сидели две женщины, покачиваясь и лузгая семечки. Игорь узнал в них свою мать Наталью и её подругу Любовь. Странно: он не помнил этого эпизода из своей жизни, но во сне был уверен, что это действительно его прошлое, а не ночная фантазия. — Помню, тогда страшно было всем. Все косились друг на друга, боясь, что убийца совсем близко, — зачарованно произнесла Люба, беря горсть семечек из миски, стоящей на коленях. — Да. А ведь душегуба до сих пор не нашли, — щурясь от солнца, негромко отозвалась Наталья. Стояла середина июля. Пахло мёдом и малиновым чаем. Ярко-зелёная листва ракит и клёнов заливалась то весёлым золотом солнца, то утопала в нежности кружевной тени. Игорь помнил этот дом и приусадебный участок, эту большую веранду в тени ив, эту качель, на которой сплетничали подруги. Здесь жила бабка Натальи. До её смерти Игорь проводил в деревне каждое лето. Когда мальчику исполнилось десять, Агриппина Ивановна умерла. Дом продали, и Шереметьев в нём больше никогда не бывал. Но зачем память подкинула ему этот эпизод, стёртый из беспечной детской памяти много лет назад? — Убивать детей — это, конечно, абсолютно безбожно. Дети же ещё чистые, невинные совсем, — сокрушённо добавила Наталья, покачав головой. — Это точно. Справедливости ради стоит отметить, что Олежа был не от мира сего. Странный. Взгляд такой злой… Да и не должен он был рождаться. Оттого и судьба паршивая такая, — выплюнув лузгу, Люба бойко закинула в рот очередную горсть семечек. — Не должен был рождаться? Как это? — бросив на подругу изумлённый серый взгляд, удивлённо протянула Наташа. — Мне моя мать рассказала пару недель назад… Ну, ты же помнишь мамашу Олега, Авдотью? Нелюдимая она была, все местные её считали ведьмой, — блеснув глазами, Любовь с интересом посмотрела на Наталью. — Помню, конечно! — Слушай. Мать возвращалась с поля. Уже вечер был, темно. Вдруг видит: в дом Авдотьи стучится недавно похороненный Александр Сараев… жил тут такой мужик, в общем. Мать ужасно перепугалась. А покойник вошёл в дом Авдотьи, не заметив её, благо. Любопытство взяло верх над ужасом, да и хотелось узнать, точно ли это Сараев. Мать тихонечко приблизилась к дому Авдотьи и заглянула в окно. Увиденное чуть не убило её: Авдотья лежала в гробу, а на ней Сараев. Сношались в свете свечей. Он поднял голову и посмотрел прямо на мою мамку. У него кожа лица облезлая, зеленоватая: труп разлагающийся, не иначе. Мать понеслась домой, не оглядываясь. Она была ярой атеисткой и искренней коммунисткой. После того случая молилась каждую ночь, боясь, что Сараев за нами придёт. А потом, через девять месяцев, Олег родился. — Какой ужас! — вскричала Наталья, словно рядом не было её малолетнего ребёнка, — неужто его отцом был… покойник? … Шереметьев проснулся в тревоге. Открыв глаза, он уставился в тёмный потолок, пытаясь прийти в себя. Рядом лежал Васильев и смотрел на него таким ненасытным взглядом, что становилось не по себе. Холодная ладонь Гавриила легла на раскалённую грудь мужчины, окончательно возвращая того в реальность. Шереметьеву стало омерзительно от сна, от руки на своей коже, от странной улыбочки Гаврилы, от сладковатого запаха, исходящего от него. — Кошмар приснился? — томно прошептал Васильев, касаясь тёплыми губами виска Игоря. — Вроде того. Мне всё не даёт покоя труп, который я видел. Никогда не страдал галлюцинациями, — пробормотал Шереметьев, кусая угол губ, но Гавриил не слушал его, увлечённо и властно зацеловывая лицо обожаемого мужчины. Игорь понимал, что не сможет расслабиться, потому порывисто сел. Нащупав пачку сигарет и зажигалку, прошёл к окну. Город ещё утопал в томной предрассветной синеве. Ощущение того, что Шереметьев прикоснулся к чему-то важному и страшному, становилось всё сильнее. Затягиваясь, Игорь совсем забыл о Гаврииле, потому слегка вздрогнул, когда ощутил его дыхание на своём плече. Повернув голову, он увидел ярко-голубые глаза, горящие чистейшей злостью. В бледном лице Васильева было что-то неземное… Но мираж мгновения растаял: парень заговорил эмоционально, обрывисто, гневно: — Не смей так со мной, понял? Не приемлю пренебрежение. Мы с тобой — частицы одного целого, хочешь ты этого или нет. Чем скорее ты это осознаешь, тем лучше. Я вернусь вечером, будь готов. — Звучит угрожающе, — хмыкнул Шереметьев, стараясь развеять мрачность момента, — у меня сейчас голова занята совсем другим. Извини. — Не извиню, — холодно отчеканил Васильев, одеваясь, — я, вообще, редкостная мразь. Злопамятный подонок. Так что «прощение» и «я» — понятия несовместимые. — Я учту, — спокойно ответил мужчина и улыбнулся. Когда блондин ушёл, Игорь сделал себе бутерброды с сыром и кофе. Когда с завтраком и простыми домашними делами было покончено, взошло солнце. И тогда Шереметьев вдруг понял, что должен вернуться в дом бабки и, как минимум, узнать, зачем она подкинула ему странную кассету. Но сперва нужно было заехать в типографию и уладить рабочие дела.