John Murphy — In The House — In A Heartbeat
Через час те из вас, кто останутся в живых, будут завидовать мёртвым! Джон Сильвер «Остров сокровищ».
Китнисс на секунду замерла перед тем, как прикоснуться к проволочному забору, и тут же укорила себя за дурную привычку, от которой никак не могла избавиться. Никакого гудения не было и быть не могло. Вот уже как два года страшную преграду, подключённую к высоковольтной линии, окружала неестественная тишина. Мерное гудение, обещавшее когда-то любому неосторожному мгновенную смерть, больше не раздражало перепонки всякого, в лес входящего. Интересно, о чём думал в последний момент человек, чьё тело содрогалось в неровном танце электрических конвульсий? Успевала ли хоть одна связная мысль промелькнуть в угасающем сознании, или же те несколько секунд, которые разделяли живую личность и безымянный обугленный кусок мяса, были пусты? Китнисс казалось, что они должны были тянуться для несчастного бесконечностью личного ада с одной единственной, самой главной в его жизни, репитом прокручивающейся раз за разом мыслью, окончательным выводом, вселенской мудростью, пришедшей, как всегда, слишком поздно. Когда сделать уже ничего нельзя, только и остаётся, что размышлять под аккомпанемент вони собственной плавящейся кожи и тишины. Этой посмертной, всепоглощающей тишины, которая накрывала землю толстым пуховым одеялом скорбного молчания. Которая упрятала в свои удушающие объятия не только смертоносный забор, но и казавшуюся незыблемой жизнь Китнисс. Несмотря на это, девушка всё равно на долю секунды останавливалась и вслушивалась в эту тишину. И не могла не корить себя за это. Это больше было похоже на тупую надежду, на веру в то, что однажды она услышит заветное потрескивание бегущего по проводам тока, и всё станет как прежде. Только вот прошлое не вернётся, и мёртвые не встанут из могил. Если у них есть могилы. Раньше лес был тем местом, в котором Китнисс чувствовала себя лучше всего. Он давал отдых, ощущение наполненности и полноценности. Единения с чем-то великим, чем-то важным. Только в лесу девушка могла себе позволить полностью расслабиться и просто наслаждаться жизнью, которая струилась между пальцев лучами солнечного света, окрашенного в чуть зеленоватый шатром листьев, заявляла о себе птичьими криками на рассвете, что сливались в общую какофонию песни леса, ощущалась в каждом шуршащем опавшей иглицей шаге по благословенной земле свободы. Она думала, что так будет всегда: хорошая дочь и примерная ученица дома, но смелая охотница и раскрепощённая нимфа за пределами ограждения. Какая наивность. Какое разочарование. Уже давно — слишком давно, чтобы прошлое казалось правдой, — Китнисс перестала чувствовать восторг, находясь в самом сердце природы, практически нетронутой человеком. Теперь она стала хозяйкой этого места, и радостное возбуждение при посещении леса сменилось холодной отстранённостью. Это просто… необходимость. Привычка. Дурацкая привычка выживать. Институт, как и все остальные учебные заведения, закрыли на карантин в марте. Прошло почти два месяца с момента окончания зимней сессии, было почти три до начала летней, и все прекрасно знали, что между ними посещаемость у студентов так себе. К тому же вместе с капелью и птичьими трелями пришёл мокрый сезон всеобщего чиха, и даже те, кто хотел бы присутствовать на занятиях, не всегда могли выбраться из-под тёплого одеяла, а внимательному прослушиванию лекций предпочитали беглое просматривание инструкций к противовирусным лекарствам. Это было нормально. Поэтому Китнисс не сразу поняла, что происходит что-то необычное, что-то страшное. Что-то ненормальное. Сначала парты пустели по одной. Заходя в аудиторию, Китнисс равнодушным взглядом окидывала очередное пустующее место и отправлялась на свою любимую галёрку. Ни особым умом, ни врожденным прилежанием девушка никогда не отличалась, и задние парты стали для нее своеобразным убежищем от повышенного внимания — как педагогов, так и сокурсников. Вряд ли кто-то из них мог бы назвать Китнисс Эвердин общительной особой и будущим ценным специалистом. Да она на это и не собиралась претендовать: поступала туда, куда проходила по баллам, лишь бы поскорее выбраться из родительского дома, в котором не могла больше находиться. Вот так её и занесло в Государственный экологический университет имени Оппенгеймера. Кто это такой и что особенного он сделал для экологии, Китнисс узнала, уже будучи студенткой. Преподаватель истории старого мира не стал вдаваться в подробности, только посоветовал книгу, которую можно было взять в библиотеке, если кто-то заинтересуется. Китнисс заинтересовалась. Её вырвало всего один раз, но полночи она провела в ванной комнате, не в состоянии выйти и увидеть раззявленную книгу, лежащую на кровати кричаще-кислотной обложкой вверх. Теперь стало понятно, почему преподаватель ничего не объяснил. И почему библиотекарь посмотрел на неё, как на умалишённую. И почему книга называлась как дешёвая бульварная фантастика — «Разрушитель миров». Непонятно только, почему в честь этого человека назвали университет, который готовил людей будущего, тех, кто поможет сохранить жизнь на Земле? В обязанность будущих инженеров-энергоменеджеров входила как раз таки разработка и внедрение в повседневную жизнь людей альтернативных источников энергии. Безопасных для долгой и счастливой жизни всех последующих поколений. В общем, именно это и успокаивало совесть нерадивой студентки, выбиравшей профессию отнюдь не по призванию, а исключительно по способностям: в её силах будет сделать что-то хорошее. Что-то правильное. Она никогда не была фанаткой зелёного движения, но исправно доносила обёртки от шоколадок до урны, выбрасывала пластиковые бутылки в отдельный пакет и выключала воду, когда чистила зубы. Она не была уверена, что сможет что-то исправить: столетия индустриализации и постоянный технический прогресс конкретно потрепали планету — но, по крайней мере, успокаивала себя тем, что из-за неё не станет всё ещё хуже, что она оставит свой крохотный мирок в том виде, в котором сама его получила. Только вот после прочтения истории «Отца атомной бомбы» Китнисс стало страшно. А будет ли их деятельность безопасной ещё и для «мира во всём мире»? Невнимательность к окружающим в этот раз сыграла с ней слишком злую шутку: в один прекрасный день Китнисс не смогла открыть запертую дверь учебного заведения. Немного потоптавшись перед непреодолимой преградой и прогнав из головы облегчение по поводу того, что сегодня не придётся обливаться потом на контрольной по твердотопливным котлам, к которой она была совершенно не готова, девушка нашарила взглядом белый листок, наклеенный на стекло с обратной стороны, и озадаченно свела брови. Карантин. Так себе слово. Тут же мозг судорожно начал подкидывать образы, которые до этого ею успешно игнорировались. Практически пустая аудитория. Отмена занятий в связи с отсутствием педагогов. Пустые и тихие (шутка ли?) коридоры общежития. Затравленный взгляд ректора, прижимающего платок ко рту. Неясная тревога заставила Китнисс выйти из-под навеса над входом в здание и оглянуться. Первое, что бросалось в глаза — мусор. Скалящийся глянцевыми зубами «продающих» названий, он сбивался в небольшие стаи и с угрожающим шуршанием тысяч разноцветных лапок летел туда, куда тащил его неугомонный ветер. Но не это заставило ее сердце замереть на мгновение, а потом пронестись галопом по натянутым нервам, застревая где-то в горле, судорожно глотнуть комок воздуха и тут же им подавиться. Тишина. Ничто не могло разрушить толстый слой ваты, забивавшей уши, заползавшей в мозг и мешающей связно мыслить: ни яростное бросание вещей в сумку, ни спринтерский бег всю дорогу до вокзала, ни протискивание через плотную паникующую толпу, ни вскрики тех, кому не повезло упасть. Как она пропустила всё это? Звенящая тишина сопровождала её всю дорогу до Первого, до дома. И странно в этой тишине было повторять слова благодарности женщине с покрасневшими глазами, которая равнодушно протянула ей свой билет, странно было нашёптывать неуклюжую молитву, в которой не было ни одного упоминания бога. Она надеялась лишь на то, что дома что-то услышит. Что там будет кого слушать. Потому что уже тогда она возненавидела тишину. Китнисс поёжилась, когда с неаккуратно задетой ветки ей за шиворот упало несколько ледяных капель. Лес — не то место, где можно позволять себе отвлекаться. Здесь и в былые-то времена не каждому дано было чувствовать себя в безопасности: дикие звери не понимали слов, а потому все заявления о том, что человек — венец творения природы, успешно пропускали мимо своих мохнатых ушей и никакого благоговения в присутствии доморощенных божков не испытывали. Сейчас же они стали ещё опаснее. Нет, животные не стали злее или кровожаднее, чем были раньше. Они, как всегда, просто жили, просто выживали. Но если раньше их мог отпугнуть громкий звук — и они запоминали страх, мог ранить забор под напряжением — и они запоминали боль, то сейчас они стали полноправными владельцами Земли, оттеснив высшую ступень эволюции куда-то в конец очереди за выживанием. И во всём была виновата тишина. Весна началась уже давно — вовремя, — но тепло не спешило приходить в этот богом забытый мир. Межсезонье настолько затянулось, что привычная в это время года зелень, которой можно было немного перебить голод, пока даже не пыталась выглянуть из-под земли. Китнисс должно было бы это беспокоить — если в ближайшее время температура не поднимется, она не успеет вырастить урожай, который будет кормить её большую половину зимы, но не могла заставить себя почувствовать тревогу. Давно пора было расслабиться и позволить себе плыть по течению, пускай оно в скором времени и вынесло бы девушку прямо к ногам Харона. Тогда можно было бы со спокойной совестью сложить лапки и убедить себя в том, что она ведь не хотела, она старалась выжить, да вот как-то не сложилось, не срослось. Но она не могла отказаться от жизни так просто, даже если эта самая жизнь её и тяготила. Она не могла нарушить обещание. Китнисс была уверена: каждый первый в этом мире знал, что делать, чтобы выжить во время пандемии. Сиди дома, избегай больших скоплений людей, жди, пока правительство, ВОЗ, инопланетяне или господь бог найдут решение. Даже если кто-то никогда не слышал инструкции на этот случай, даже если не видел ни одного фильма и не читал ни одной книги на эту тему, это насколько же недалеким должен быть человек, чтобы не додуматься самостоятельно до элементарных правил выживания? Это вирус. Болезнь, мать её, передающаяся хрен знает каким путём. Как себя уберечь? Равнодушный боже, дай мне терпения. Ведь всё так просто: запасись продуктами, чистой водой, лекарствами — и наглухо заколоти двери и окна. Сделай вид, что тебя уже нет, и обречённые не станут толпиться у порога, не будут барабанить в дверь, не заберут твою еду и не поделятся парочкой бацилл в качестве благодарности. Никуда не выходи, никого не впускай и терпеливо жди. Жди, пока вирус будет набивать своё брюхо, разрастаясь до размеров вселенской проблемы, жди, пока люди будут убивать и умирать в попытке выжить, жди, пока болезнь будет пировать, запивая свежей кровью истлевшее мясо человечества, жди, пока эта тварь будет танцевать канкан на могилах. Жди, даже если не будет надежды на спасение, даже если умрут все — даже ранее неприкосновенные. Жди, пока у тебя не закончится вся еда и вся вода. А потом ещё немного жди, подпитывая себя одной лишь надеждой. В итоге есть шанс, что вирус сдастся первым. У него тоже закончится пища и он умрёт сам собой. И тогда ты, обессиленный и немного сумасшедший, сможешь выйти из своей крепости и показать этой мёртвой твари фак. Потому что ты выжил. А он нет. Конечно, всегда были фрики, которые плевать хотели и на правила, и на жизнь в целом. И пускай многие потом жалели о своей безбашенности — чаще всего в момент отхаркивания кусочков лёгкого и предсмертного бреда. Но тут уж ничего не поделаешь — устраивая пир во время чумы, будь готов сделать глоток яда из хрустального бокала. Китнисс даже могла бы понять таких людей — может, у них больше нет тех, ради кого стоит жить, стоит бороться? Но пожалеть — нет, не могла. Никто не заставлял этих сумасшедших игнорировать опасность и упиваться своим бунтарством, своей выдуманной свободой, пускай и весьма ограниченной по времени. Они не вызывали у неё сочувствие или, не дай бог, зависть. Только раздражение. Но даже не люди, глядящие свысока на старуху с косой, больше всего бесили Китнисс. Нет, как бы безответственно и глупо они себя ни вели — это было исключительно их дело. Они выходили на улицу, сбивались в стаи таких же неприкаянных, и с весёлым гиканьем вперемешку с пьяным бормотанием умирали где-то под забором, оставляя после себя только вонь разлагающегося тела и пустые бутылки. Но были ещё герои. О, как же Китнисс ненавидела героев! Они, такие правильные, такие сострадательные, такие «я-буду-спасать-всех-и-всегда», представляли собой реальную опасность. Они «подавали пример». Те, кому хочется врезать по морде и плюнуть вдогонку. Те, кто обязательно пожертвует собой ради того, кто всё равно вскоре умрёт. Лица этих смертников почти круглосуточно крутили по телевизору. Одухотворённые глаза, в которых плескалась вера, уверенно сжатые кулаки, в которых покоилась сила, решительно изогнутые губы, которые произносили много красивых и пафосных слов о поддержке, выживании, помощи… «Не важно, кто вы: военный, учитель, врач. Не важно, сколько вам лет и какое положение вы занимаете в обществе. Человечество нуждается в вас. Ваш долг прийти на помощь тем, кто без неё не выживет. Не оставайтесь в стороне! Однажды помощь может понадобиться вам!» Появлялись всё новые и новые ролики: в них герои бегом несли харкающего кровью на своих руках к палатке с красным крестом, спиной закрывали девочку с двумя хвостиками от пьяной толпы, грудью бросались на защиту старухи от мародёров, перевязывали раны, подавали стакан воды, снимали котёнка с дерева… Как бы абсурдна и дика не была идея — но она работала. Всё больше и больше людей стягивалось в пункты сбора, всё больше и больше жизней добровольно отправлялось в топку вируса. Будь Китнисс параноиком, она бы подумала, что правительство работает с болезнью заодно. Даже не будучи им, она была уверена, что это самое действенное решение проблемы перенаселения. Но, в общем, ей было плевать. И на героев, и на сильных мира сего, и на мертвецов. Лишь бы это не коснулось её, не пришло в её дом. В этой войне каждый сам за себя. Когда мама сказала, что не может больше отсиживаться в стороне, Китнисс захотелось её ударить. Кто бы сомневался! Она же врач! Люди нуждаются в её помощи! — Какие люди, мам? Кто они для тебя? Мы, мы — я и Прим — мы нуждаемся в твоей помощи! Прежде, чем бросаться на амбразуру ради неизвестного тебе человека, ради чужого — ты не хочешь подумать о своей семье? — Китнисс, ты не понимаешь… Я не могу больше сидеть сложа руки, когда кто-то может нуждаться во мне. А ты… ты справишься без меня. Наверное, только такие, как ты, и смогут выжить. Если ты не можешь меня понять — а я вижу, что не можешь, — просто не мешай. Позаботься хотя бы о Прим. — Пожалуйста, мама… Ты нужна нам… Не уходи… Ты можешь заразиться… Умереть… — и хотелось плакать и умолять на коленях, но красноречивое молчание и плотно сжатые губы заставили взять себя в руки. — В тот момент, когда ты переступишь порог этого дома — ты для меня умрёшь. Когда из твоих глаз будут непрерывным потоком литься слёзы — так, что для тебя перестанет существовать окружающий мир, когда слабые, дрожащие руки не смогут удержать стакан с водой — не приходи обратно. Не смей возвращаться! — Не делай вид, что волнуешься обо мне. И что тайком не читала отчёты, которые мне присылают из больницы. Примерно у трети иммунитет, так что я уверена — со мной всё будет нормально, — так и не подняв глаза на дочь, миссис Эвердин бросила в сумку свои документы и бутылку воды. — Прости, Китнисс, это мой долг. Агитационный отдел работал как надо. Новые, новые ролики… Новые, новые лица… Всё ложь. Красивая сказка с уродливым хеппи-эндом. В следующем ролике парень, у которого под носом образовалась жёлто-зелёная корка, которая обычно была у людей с последней стадией, что-то бормотал в бреду, пока миловидная девушка с испуганными зелёными глазами в пол-лица пыталась сделать вид, что меняет ему повязку на абсолютно целой ноге, умер прямо во время съёмок. И девочка — лет пятнадцать, не больше — просто смотрела на его агонию и молчала. Ни одной солёной капли. Только тяжёлый вздох и заученные слова о всеобщей любви и поддержке на камеру. Равнодушная, натянутая улыбка и красные буквы во весь экран: «ЭТО ДОЛГ КАЖДОГО!» Китнисс ещё долго сидела перед погасшим экраном в ступоре. Скорее всего, бригада, которая снимала этот ролик, его не запомнила. Или это была уже другая бригада. У Китнисс была хорошая память на лица, а он ей даже понравился в тот момент. Парень был героем. Не тогда, когда хриплым шёпотом произносил свои последние, неразборчивые слова. А тогда, когда в одном из первых роликов бодрым, уверенным голосом рассказывал о том, что опасности нет, что они справляются, что скоро всё будет хорошо. Мёртвый герой, что даже в свой последний час работал на благо Большого Брата, пускай и в роли трупа. Никто ему не помог. Никто даже не пытался решить его реальную проблему. Сколько дублей понадобилось, чтобы снять этот бред? Сколько раз ему перебинтовывали ногу, на которой не было ни одной царапины? Сколько времени его не пытались спасти? Мать явилась через две недели. Она не пыталась войти, не стучала в двери, не просила о помощи. Просто стояла на дороге и смотрела на окна, не замечая капли крови, стекающей из уголка рта по бледному, еще больше заострившемуся подбородку. Мимо проходили люди, такие же прозрачные, как и старшая из семьи Эвердин. Никто не трогал безумную женщину, что стояла перед неприметным домом, никто не толкал на землю ту, что и так скоро станет её добычей, никто не посягал на несчастную, у которой из имущества был только патоген, который она с радостью отдала бы сама, да кому он нужен? У окружающих этого добра было навалом. Китнисс не собиралась открывать дверь. Нет. Нет, нет и ещё раз нет. Она выбрала свою судьбу. Она сама решила, что лучше умереть в одиночестве, чем выжить вместе с семьёй. И она ещё смеет стоять перед домом и с укором пялиться в тёмные окна? Какими бы тяжёлыми ни были отношения между старшей дочерью и матерью, но впервые Китнисс хотелось её убить. Просто за то, что она — грёбаная героиня! — не мать. И это Китнисс думает только о себе? А о ком думала миссис Эвердин, возвращаясь домой в таком состоянии? Возвращаясь к своим дочерям с ладонями, полными смерти? О чём думала Прим, запуская мать в дом, пока старшая сестра спала? Конечно о любви, родстве, сочувствии, помощи. О долге. О чём же ещё могут думать герои? Ну не о банальном же выживании? Когда Китнисс проснулась, было уже поздно. Поздно кричать и устраивать скандал, поздно читать морали и плакать. За окном пыльной лентой тянулась пустынная дорога, на втором этаже тишину периодически разрывал надсадный кашель, немного заглушённый детской ладошкой, прижатой к губам. И шёпот — такой родной, такой успокаивающий, такой… затихающий. Прим было всего тринадцать. Они из последних сил растягивали более менее питательные продукты, снизив дневную норму до минимума. Слава богу, в погребе было достаточно банок с законсервированными овощами и фруктами, которые стояли на деревянных полках ещё с тех времен, когда был жив папа. Он так любил домашние заготовки, что жене ничего не оставалось, как весь сезон проводить перед жаркой печью, маринуя, консервируя, заполняя стеклянные банки пищей, которая после смерти отца иногда становилась единственной. Как и сейчас. Да, прошло несколько лет, и есть эти продукты становилось опасно… Но ещё опасней было не есть ничего. В конце концов, какая разница, от чего умереть? По сравнению с ECHO30 дизентерия кажется почти родной. Как девочка, потерявшая за месяц почти четыре килограмма и превратившаяся в ходячий скелет, могла противостоять болезни? Откуда ей было брать силы, чтобы бороться, чтобы сопротивляться бесшумному убийце? Да, Китнисс слышала, что иммунитет раздавался кем-то свыше совершенно рандомно, не было никакой системы при выборе тех, кто останется в живых, тех, кто должен будет страдать до конца века и ещё чуть-чуть. Но не могла не корить себя за то, что допустила, чтобы её маленький Утёнок лежал и страшился неминуемой смерти. Неминуемой. Женщина, которую Китнисс больше не могла назвать мамой, не прожила и суток. Прохрипев что-то невнятное, что можно было расценить и как прощание, и как проклятие, она выплюнула последнюю в своей жизни порцию крови и захлебнулась. Китнисс не считала себя обязанной оплакивать собственную убийцу, поэтому посидела ещё несколько минут рядом со скрюченным телом и отправилась вниз — к единственному человечку, ради которого стоило усилием воли согнать с лица брезгливое выражение, ради которого стоило ещё побороться. Но было поздно. Прим буквально сгорела за несколько дней. Крохотное тельце плавилось от высокой температуры. Жизнь вытекала из девочки жёлтым мутным потоком, капля за каплей. И ничто не могло ей помочь. Ни горсти противовирусных таблеток, которые Китнисс приходилось силой заталкивать Прим в горло, разжав зубы с помощью деревянной катушки ниток, ни холодные компрессы, постоянно окутывающие слабое тельце, ни литры травяного настоя, вливаемые через щёлку в неестественно бледных губах, ни наполненные то нежностью, то строгостью, то гневом просьбы старшей сестры. В её голосе не было только страха — потому что это просто простуда, самая, мать её, банальная простуда, а никакой не смертельный вирус, от которого до сих пор нет лекарства! Есть только иммунитет. Или его нет. Страха не было ни в голосе, ни в глазах девушки, потому что он плотным, тугим комком свернулся в желудке, периодически шевелясь и задевая своими щупальцами то лёгкие девушки, которые неожиданно спирало, не давая получить даже глоток воздуха, то ноги, которые резко слабели и подкашивались от осознания, что всё бесполезно. Китнисс не смогла спасти единственного человека, за которого, не раздумывая, была готова отдать жизнь. Как обидно, что её жизнь никому не была нужна. Даже ей самой. Когда слизь сменила оттенок на зелёный, почти болотный, Китнисс бросила все попытки вылечить Прим и просто легла рядом. Крепко прижав к себе то, что скоро перестанет быть её сестрой, если уже не перестало — Прим последние часы бредила, а потом совсем затихла, сообщая о жизни, которая ещё теплилась в теле, лишь тихим сипением на каждом вдохе — она тихонько подвывала в такт прерывистому дыханию, даже не замечая этого, не зная, что ей останется делать, когда дыхание прервётся окончательно. Проснулась Китнисс резко и окончательно, даже не поняв, как она смогла уснуть в такой ситуации. Укорив себя за бесчувственность — какие нервы, какое постоянное бодрствование в течение двух с половиной суток? Она не имела права засыпать рядом с умирающей сестрой! — Китнисс дёрнулась в сторону малышки и только потом осознала, от чего проснулась. Детская ручонка с тонкими, почти прозрачными веточками-пальцами нежно гладила её по голове. Замерев, боясь даже вздохнуть, чтобы не спугнуть это видение — а это только оно и могло быть: учитывая быстрое развитие болезни, Прим уже должна была остывать, — Китнисс скосила глаза в сторону и встретилась с внимательным взглядом голубых, почти выцветших, глаз. — Ты такая красивая… — Прим растянула высохшие губы в бледное подобие улыбки, и на них сразу же проступили маленькие капельки крови из только подсохших трещинок. — Как бы я хотела быть похожей на тебя… Обречённый вид девочки говорил, нет, кричал о том, что она прекрасно понимает, что уже не сможет стать такой же — красивой, взрослой, здоровой… Просто не успеет. И Китнисс тоже хотелось кричать, только в голос, срывая связки, отдавая последний воздух из сжавшихся лёгких — лишь бы убедить, вселить в Прим ту веру, которой не было и у неё самой. Но спазм, сжавший горло, не позволил ни звуку просочиться наружу, да младшая сестра и не ждала от неё ответа. — А помнишь, как мы мечтали? — не дожидаясь согласного кивка или увидев его в той реальности, которую рисовал перед ней воспалённый мозг, Прим продолжила, совершенно не осознавая, что её вопросы не связаны между собой. Или это только Китнисс не видела связи? — Как ты думаешь, есть что-нибудь… там? Что-то вроде рая или нирваны? Они так красиво рассказывали, как будто сами там побывали, — Прим хихикнула, вытолкнув из лёгких вместе со смешком пару капель крови. — Но ведь это невозможно, — неожиданно глаза из озорных — на грани веселья — стали строгими, — ведь тогда они не вернулись бы. Прим всегда была умной не по годам, и даже в таком состоянии в её рассуждениях была логика. Китнисс, конечно, не верила ни в рай, ни в любовь какого-то там бога, но сейчас она даже под дулом пистолета не сказала бы этого вслух. Её Утёнок, её маленькая сестрёнка, которую Кинисс всегда считала слабой и беззащитной, на пороге смерти вела себя как боец, как человек, который прожил длинную, достойную жизнь и не боится смерти. Как герой. И если держаться ей помогает иррациональная религия, которая только и может, что затуманивать мозг и выкачивать деньги — ну и чёрт с ней! Китнисс в этот момент была готова поверить и в бога, и в дьявола, и в святые печеньки, лишь бы это помогло Прим выжить. Вот только чудес не бывает. Но этого Китнисс тоже ни за что не произнесёт вслух. — Я бы хотела, чтобы в раю было море… — Прим в который раз мечтательно закатила глаза, в которых почти весь белый покрылся паутинкой красного. — А ты бы хотела, Китнисс? — Да, девочка моя, там обязательно будет море, — сил сдерживать слёзы больше не было, и они крупными каплями стекали по впалым щекам, теряясь где-то в солнечного цвета волосах. — Мы вместе с тобой будем сидеть на берегу, зарываясь пальцами ног в тёплый песок… И лёгкий ветер будет шептаться с волнами, и чайки будут кричать о своём, завидуя ветру… — каждое слово давалось с трудом, речь постоянно прерывалась горькими, глубокими всхлипываниями, а руки всё сильнее сжимали почти бесчувственное тело. — Нет, Китнисс, тебя там не будет, — неожиданно слабые руки оттолкнули от себя старшую сестру, сотрясающуюся в рыданиях. — Ты будешь жить. Я хочу, чтобы ты жила. И за себя, и за меня, и за маму, и за всех, кому не так повезло. Пообещай мне, что ты выживешь! — каждая фраза звучала на полтона выше, и к концу Прим почти кричала, разбрызгивая всё новые и новые капли крови по серому пододеяльнику. — Это твой долг… Китнисс опять прижала к себе бледное тело и изо всех сил зажмурилась. Нет, она не могла пообещать такое. Она не знала, как, и главное, зачем жить, если этот лучик света погаснет. Так и не найдя сил на одно короткое слово, Китнисс решилась посмотреть в глаза Прим — может, она уже забыла, может, она не станет требовать от неё такое? Голубые глаза не ждали ответа. Они не смотрели с надеждой на Китнисс, не буравили стену за спиной сжимающей безвольное тело сестры. Возможно, они наконец видели море, о котором — Китнисс помнила, помнила! — они так мечтали в детстве. Запищав, захлебнувшись, Китнисс стала трясти успокоившееся на-веки-вечные-аминь тело, прекрасно понимая, что ведёт себя как сумасшедшая. Как сумасшедшая, у которой больше никого нет. Которая осталась одна. И это Прим назвала везением? В приступе яростного отчаянья Кит прижалась лбом к потерявшему все краски детскому лицу. Хорошо, что Прим больше не придётся страдать. Хорошо, что Китнисс не успела ей ничего пообещать. Последний раз обведя взглядом светлые дуги бровей, носик с горбинкой и обессмысленные глаза, она остановила взор на мертвенно бледных губах. Только трещинки были окрашены в ярко-красный, кровавый, создавая абстрактный узор на губах, которые больше не почувствуют нежного ветра дыхания, никогда не попробуют на вкус поцелуй любимого, никогда не споют колыбельную дочке. И Китнисс не хочет так больше, она тоже — никогда… Кровь на вкус не солёная, а почти безвкусная. И это не поцелуй любви — это поцелуй смерти. Простое касание губами, как прощание, как обещание, которого она так и не дала. Обещание встретиться вновь. У неё ещё есть немного времени до того, как болезнь заберет все её силы. И Китнисс копает. Она уже мертвец, но неясный, иррациональный страх перед больными во всех смыслах людьми не даёт ей заняться делом днём, когда вокруг слоняются заражённые, когда на соседней улице бесчинствуют мародеры. Она копает по ночам, в полной темноте и безмолвии, и только скрежет лопаты о рыхлую, ещё по-весеннему влажную землю разрывает пространство. Трупы пришлось положить в погреб, потому что одной ночи мало — яма должна вместить двоих. Не то чтобы она так хотела хоронить ещё и мать, и это не благодарность или дань уважения… Это её долг. Три ночи понадобилось, чтобы закончить начатое. Три ночи отупляющей, выгоняющей остатки мыслей работы. Еда и сон — на автомате, нет смысла больше бороться, а надежды никогда и не было. Перед четвёртым рассветом два тела, завёрнутые в серые простыни, легли в свою последнюю постель. Под первым неуверенным взглядом нового дня до ужаса бодрая и отвратительно здоровая девушка бросила последний ком земли и прихлопнула сверху лопатой. Под ослепительными лучами солнца над могилой прозвучало одно лишь слово: — Обещаю. Пока она продиралась через низкий кустарник, выросший уже после остановки времени, штаны намокли до середины бедра и стали практически неподъёмными. Можно было бы снять их и остаться в одних леггинсах — предполагая длительное сидение в засаде, Китнисс оделась даже чуть теплее, чем надо было, — но трикотажная ткань точно не сможет сохранить её нижнюю часть тела ни в тепле, ни в сухости. Придётся терпеть. Может, наконец повезёт, и сегодня солнце будет чуть милостивее, чем в последние недели, и позволит высушить одежду за то время, пока она будет сидеть под деревом. Или на нём. Пройдя наконец низкие заросли, Китнисс остановилась перевести дух и отжать нижнюю часть штанин. Вместо густого сплетения веток над головой можно было увидеть довольно широкую полосу серого неба, низко нависшего над лесом. Именно в этом месте когда-то проходила высоковольтная линия электропередачи, от которой остались только исполинские опоры, уродливыми ржавыми конструкциями возвышающиеся не только над ничтожным человечеством, но и над лесом, подпирая изломанными плечами недовольно скользящие тучи. Будь они такими, как раньше, они бы сливались со стальным занавесом небес. В этой казавшейся естественной прогалине никогда не росли деревья или кусты — просвет в несколько десятков метров был заполнен только низкими кустиками пожухлой независимо от времени года травы, всегда слишком блёклой и сухой из-за неблагоприятных условий, да в период цветения — пурпурно-лиловым ковром вереска, что непонятно как всегда зацветал в этом проклятом другими растениями месте. Негромко свистнув, охотница дождалась, пока собака подбежит к ней, и показала след, отчетливо видный на мягкой земле. Глупый кролик не учёл, что в просвете ковёр из иглицы отсутствовал. Глупый кролик сегодня станет их ужином. Потратив ещё два часа на охоту и наполнив заплечную сумку до краёв, Китнисс вместе со своей постоянной хвостатой спутницей отправилась в обратный путь. Пробираться разросшимися даже на территории городка кустами не было смысла — если что, Фаза предупредит о чужом заранее. Полностью положившись на внимание собаки, Китнисс задумчиво переставляла ноги, особо не спеша, но и не задерживаясь надолго на одном месте. Да, её лицо скрыто медицинской маской, которую уже привычно было видеть на окружающих, которые только по привычке её и носили, а тело — объёмной кожаной курткой, но бдительность лишней не бывает. До дома оставалось не более двадцати метров, когда Фаза приподняла ухо и потянула носом воздух. Эта странная собака — помесь немецкой овчарки и ротвейлера — всегда выглядела по-разному: опустит уши, оставляя их болтаться расслабленными лохмами — и перед вами ротвейлер, который, если вцепится, то пасть уже не разожмет; поднимет уши торчком — заинтересовавшись ли, или напрягшись — здравствуй, умная и хитрая овчарка. А с одним приподнятым, а вторым опущенным ухом внешний вид этой собаки полностью отражал её характер, взявший только лучшее от двух смешавшихся в ней пород. Сейчас она выглядела именно так — немного напряглась и застыла — но не зарычала и пошла дальше. Китнисс тоже успела пройти ещё несколько шагов, прежде чем её остановил щелчок взведенного курка: — Китнисс Эвердин? Стой где стоишь!