Восстань и Сияй

Апрель, 1994 год.

— Чиба-сан, мы никак не можем зачислить вас на медицинский факультет, нам очень жаль, — извинялась женщина напротив — заместитель декана.       Мамору хотелось развести руками — ему отказывали уже не впервые. Первый раз был ещё несколько лет назад, когда он, будучи выпускником школы, приходил в стены этого института с надеждой стать квалифицированным педиатром. Если в первый раз не хватало денег, то в этот раз — баллов со вступительных экзаменов, даже когда средств было предостаточно. Но и они уже ничем бы не помогли.       Всё было зря. — Спасибо за уделённое время, — Мамору, сдерживая эмоции, поклонился и вышел из кабинета. Он совсем не знал, куда ему идти.       Возможно, будь он менее сдержанным, обязательно пнул бы банку, которая оказалась на его пути из института. Но вместо этого поднял её: лишь сжал со всех сил, прежде чем бросить в урну. Отчаянно хотелось сжать ещё десяток таких же.       Жизнь играла, словно рояль — компоновала между собой белые и черные клавиши, создавая свою уникальную мелодию для Мамору. Хотелось бы непревзойдённую классику, чтобы было как у большинства — размеренно, стабильно и спокойно, с переменными осадками. Но вместо ожидаемого шедевра создавалась какофония — смешивались всевозможные жанры. И это никак не нравилось!       Мамору горько усмехнулся своим мыслям, не зная сам, куда он шагал. Какая ему классика, если всё пошло наперекосяк ещё с самого начала? Едва потерял память, пластинка уже сменилась и до сих пор крутилась, преподнося множество сюрпризов и неприятностей. Его классическая пластинка закончилась вместе со смертью родителей, которые даже не остались в воспоминаниях. Ничего из хорошей музыки не осталось.       Мечты одна за другой обращались в прах, а старания казались насмарку. Усердно учился, накопил великолепный багаж знаний? Но ты никто без денег, даже если тяжело работал автомехаником и кое-как вывозил учёбу. Заработанного и полученной кое-какой доли наследства от родителей едва хватило, чтобы поступить хоть куда-то — в IT сферу. Что повлекло за собой немалый стресс: подстройка под совершенно новую и ещё развивающуюся область деятельности, где каждый день всплывал новый нюанс. Учение каких-либо баз, чтобы не оплошать на вступительных экзаменах. Хоть где-то у Мамору всё закончилось хорошо, но не без привкуса разочарования — пришлось задвинуть далёкую мечту.       Единственной опорой в жизни на данный момент Мамору служил фонарный столб, который он подпирал плечом, желая ударить что-нибудь кулаком. Два года учебы за границей должны были сделать его счастливым — такой престиж, почёт, огромные возможности и потенциал к развитию. Но это всё было не то — совсем не то! Мамору не хотел работать за компьютером, не хотел заниматься настраиванием и дизайном сайтов, изучать цветогамму и всё прочее. Он хотел чувствовать запах медикаментов, изучать подробную анатомию человека, историю болезней и дать клятву Гиппократа.       В глубине души он знал, прекрасно знал — жаловаться не на что. Он замечательно устроился в США, ему пророчат немалый успех, а начальник в автосервисе, где Мамору ранее подрабатывал, души в нём не чаял. Если бы не он и тяжелая изнурительная работа, вряд ли бы накопилась достаточная, совершенно немаленькая, сумма денег для того, чтобы выучиться на врача. Мамору хотел и готов был бросить чертовы компьютеры, готов был наплевать на два с половиной года учёбы, лишь бы оказаться ближе к мечте, даже если пришлось начинать заново.       Но он не сдал вступительные экзамены, не хватило упорства, знаний и терпения, чтобы не облажаться. Не смог совместить работу и учёбу. Ему еще повезло, что личная жизнь голову не кружила, но он и не старался кого-либо себе заводить — не до этого, по крайней мере, сейчас. И, видимо, ещё не скоро. Мамору с раздражением сжал извещение с оценками — ему не хватило тридцать баллов.       Нечто приземлилось ему на голову — весьма невесомое, едва ощутимое, в любой другой день он вряд ли бы заметил, что ему свалилась на голову смятая бумага. Но она скатилась прямо в его руку, свободную от результатов. Он аккуратно развернул лист, поражаясь увиденному — это была контрольная по английскому языку, и его обладатель не владел и простейшей базой, настолько отвратительные ответы. А правильно обведённые варианты казались Мамору чудом, не иначе наобум выставлены. Огромные тридцать баллов красовались на верхней части листа.       Ему не хватало этих тридцати баллов, как воздуха, а кто-то так просто получал всего тридцать баллов, совсем не волновался о своей дальнейшей жизни, мечтах, задвигал важное на потом. Потом, которое, вероятнее всего, разобьётся, с болью въедаясь осколками в кожу. — Ой, это моё, — прозвучал беззаботный голос с нотками веселья прямиком за спиной. Невероятно детский, местами слишком звонкий — почти как писк комара. По крайней мере, именно так это ощущалось для Мамору вкупе со всем остальным.       Развернув голову на сорок пять градусов, он с лёгким презрением уставился на малолетнюю блондинку перед собой — она продолжала веселиться, не думая извиняться. Её школьная форма навевала воспоминания — до перевода в Мото-Адзабу он учился в школе Джубан один год, но хорошо запомнил всё прилегающее. И помнил всю строгость учительницы английского, когда она отчитывала за малейшие ошибки. Глупой девчонке либо несказанно повезло, что её не дергали, либо она была совершенно беззаботной, не переживая о своих тестах ни секунды. Не переживая, что в будущем ей, возможно, не хватит несколько, а то и несколько десятков баллов, чтобы поступить куда хочет. Не переживая, что мечтам свойственно разбиваться, если совсем не стараться… — Ты что, совсем тупая? — нарочито громко произнёс Мамору, полностью разворачиваясь к незнакомке. Все её веселье сменилось лёгким испугом. — Как, ну просто как можно было написать столь отвратительную работу? Ты совсем ничего не запоминаешь, Оданго?       Её глупое выражение лица, её косолапость, её невозможно круглые щёки, её причёска в виде двух булок на голове — всё раздражало. И то, как легко из её глаз начали вытекать слезы, тоже. Почему эта девочка такая беспечная, куда смотрят её родители или опекуны? Почему такая слабая, чуть что сразу в слёзы, но то, над чем действительно надо плакать, она так легко кидала в незнакомцев на улице. Раздражала! — А ты совсем разговаривать не умеешь?! — рявкнула девчушка, вырывая листок своей контрольной, а вместе с ним и его результаты. — Кричишь на меня, обзываешься, а я абсолютно ничего не сделала!       Её голос всё ещё отдавал звонкостью, но уже не писком — она будто сконцентрировала всю свою обиду в голосе. А то, что она была не просто обижена, а по-настоящему зла, отображало всё: её оборонительная поза, будто готовилась ударить его в любой момент; её невероятно большие голубые глаза сузились в опасные щёлки и пылали огнём; морщинка меж бровей на лице с последствиями всего подросткового возраста. А оскал маленьких зубов в какой-то момент действительно пугал — покусает ещё. Удивительно, но её боевой настрой только остудил его.       Мамору криво ухмыльнулся, тут же разворачиваясь в противоположную сторону. Он подкатил рукава рубашки, сгорая — ему было жарко, не то от невероятной теплоты апреля, не то от жара ненависти Оданго. Она что-то кричала ему о том, что он невероятный дурак, но Мамору лишь скорее хотел ретироваться.       Ещё никогда не было так стыдно — он накричал на ни в чём неповинную девочку из-за собственного поражения. Он довёл до слез обычную девочку! Невероятно глупую, но всё ещё маленькую девочку! И за что? За контрольную в тридцать баллов, а он даже не её родитель или учитель, чтобы отчитывать. Ему стоило ей сделать замечание по поводу разбрасывания мусором, но никак не отчитывать за плохую оценку.       То, как она неимоверно искренне злилась, завораживало. Если бы она стушевалась, виновато потупив глаза на носки туфелек, лепетав слова извинений, Мамору наверняка бы продолжал взваливать на хрупкие плечики ношу своей бренной жизни. Он бы назвал её неудачницей, не имея в виду никого другого, кроме себя, а её наверняка бы задел. Уже задел. Она заплакала, а ему даже стыдно не стало, только мысленно осудил её слабость — дальше жизнь будет жестче. Но кто он такой, чтобы кого-либо осуждать? Встретившись с ней в следующий раз, если таковой вообще подвернётся, он обязательно извинится.       Но раздражение Мамору продолжало витать в воздухе — ему необходимо было какое-то время перекочевать в родном токийском университете технологий. Один из преподавателей очень просил подсобить с научным проектом, а Мамору считался лучшим студентом — не зря именно его отправили в Америку. Из-за чего немного грызла совесть — ему это не было так интересно, но именно он отправился на обмен. Не те, кто из кожи вон лез, чтобы добиться мечты.       События развивались невообразимо странно. Увольняясь из автосервиса, Мамору обещал своему начальнику, что более они не свидятся, поэтому прощание с коллегами было более чем трогательным, хоть он практически ни с кем не подружился — не хотел привязываться. Мамору летел в Токио с мыслями, что покидал США навсегда. Он бы вернулся, только чтобы окончить его практику по обмену, которая затянулась, забрать оставшиеся вещи и документы.       Но теперь он хотел как можно скорее сбежать из Токио. Города, где всё кругом напоминало бы о позоре, нескончаемых неудачах, которые душили изнутри. Мамору никому не рассказывал о своих планах, желаниях быть врачом, даже преподавателям, которые вызывали у него чувство безопасности и поддержки. Но чувствовал, как каждый прожигающий взгляд так и норовил сказать ему, что он неудачник. Он хотел вернуться в Америку и более не возвращаться туда, где ничего не держало.       Чего не ожидалось, так это того, что его попросят остаться, как минимум, до июля. Это совершенно не входило в планы Мамору — он пропустит оставшиеся два с половиной месяца в Америке, даже если за него договорились. Он хотел выложиться в том, что у него получалось, судя по всему; вцепиться зубами туда, куда жизнь неминуемо направляла. Мечты превратились в мельчайшие осколки, которые более не склеить, не собрать заново. Не оставалось ничего иного, кроме как остыть и плыть по течению.       Продолжало раздражать абсолютно всё вокруг: нерадивые собратья по проекту, улицы и традиции, которые навязывали то, что ему не удалось достичь. Раздражала булкоголовая блондинка, запульнувшая в него своей туфлей — всё, что Мамору пытался себе внушить, рушил взгляд голубых глаз. Она более всех напоминала о том, какой он неудачник, который вдруг разучился сдерживать эмоции. И его действия и слова только подтверждали — он действительно ничему не научился, наступил на грабли. — Да что с тобой не так? — негодовал Мамору, стоя с девичьей туфелькой в руке. — На ней тоже где-то красуется тридцать баллов?       Всё желание извиниться за порыв злости улетучилось тут же, едва он увидел испепеляющий взгляд в его сторону — Оданго вовсе не раскаивалась! А ведь изначально совсем не права была она, а не он, и никак иначе. Она что-то кричала в обвиняющей манере, пока Мамору неосознанно рассматривал туфлю в руке. Двадцать первый размер* — такая маленькая стопа, этой девочке наверняка не было и пятнадцати лет. Он спорил со школьницей из средней школы, и на это глазели все окружающие вокруг. — Отдай мою обувь, сейчас же! — кричала девчушка, подпрыгивая к нему на одной ноге, но Мамору непроизвольно поднял руку с туфлей вверх, смотря на школьницу сверху вниз. — Какой же ты дурак! Дурак-дурак-дурак, отдай!       Оданго была права на все сто — он дурак. Никто другой, как дурак. Мамору завороженно наблюдал, как она подпрыгивала за своей обувью, цепляясь за его одежду, чтобы не свалиться, а приземлялась прямиком на его ноги. Но он так и не шелохнулся, а руку не опустил. Такая эмоциональная, искренняя и живая — она завораживала. Ей было наплевать, что на них глазели все вокруг — казалось, такая девчушка готова была идти по головам, чтобы добиться желаемого. Её доброго пофигизма к окружающей действительности очень не хватало Мамору. Он впервые в жизни завидовал маленькой школьнице.       Слабость, пробравшаяся под кожу, неприятно отрезвляла. По сравнению с бойкой девочкой, он казался себе тюфяком — постоянно плакался на плохую долю, когда за свои двадцать лет с ним не случилось чего-либо вопиющего. Если не считать смерть родителей, которых он не помнил от слова совсем.       Мамору ожидал одобрения от кого-либо, желал, чтобы его хвалили, любили, заботились о нём. Он желал стать центром вселенной для приёмных родителей, которые так и не пришли за ним, разрушая самую первую мечту брошенного и потерянного мальчика. Он сделал всё возможное, чтобы получить ласку и заботу, но не получил ничего.       Поэтому горящие лишь для него одного глаза напротив не сжигали, как намеревались, а лишь согревали глубоко внутри. Ненависть и злость, несомненно, были заслуженными, и только для него. Не серое безразличие каждого вокруг, а одна из сильнейших эмоций лишь для него и никого больше. Мамору сглотнул, не зная, как подобное вообще могло прийти ему в голову. — Да! — Оданго, воспользовавшись его замешательством или, правильнее сказать, помутнением рассудка, выхватила из его расслабленной руки свою туфлю. — Какой же ты противный!       Оданго надевала туфлю, не стесняясь держаться за лацканы его пиджака. Мамору все ещё потрясённо стоял, будто застыл, переваривая собственные рассуждения — он действительно радовался тому, что его кто-то ненавидел? Неужели настолько отчаялся быть лишним на узкой тропинке жизни кого-либо вокруг?       Мамору подал признаки жизни лишь тогда, когда школьница злостно показала язык, оттянув нижнее веко левого глаза. Она, гордо развернувшись и взмахнув поистине длиннющими хвостами — он впервые обратил внимание не только на пучки, — отправилась восвояси, шагая с поднятой головой. Он за двадцать лет не встречал особы наглее и эмоциональнее её.       Они после пересеклись ещё раз десять: в магазине, парке, просто на дороге. По всей видимости, они жили относительно недалеко друг от друга. Мамору всё ещё был вынужден терпеть работу над проектом, когда хотелось улететь в штаты, но Оданго скрашивала его пребывание. Да, в самом начале она раздражала, а после лишь веселила. Закатывание голубых глаз, надутые и без того круглые щёки — она всё больше напоминала колобка. Круглолицая и булкоголовая, Мамору даже подумалось, что её любимая фигура — круг. Если такая, как Оданго, вообще любила геометрию, в чём он крайне сомневался.       В какой-то момент Мамору показалось, что он намеренно искал с ней встреч, особенно когда день не задавался более всего. Хотелось своеобразно выпустить пар. Нет, Мамору не хотел самоутвердиться за счёт маленькой девочки — он более не пытался унизить её. Но не поддразнить, не подшутить — не мог. Её реакция служила личной отдушиной там, где вокруг всё было серым. Только она выделялась золотистым свечением волос и голубизной глаз, которые пылали, едва Оданго пересекалась с ним взглядами.       Начало июля выдалось нелёгким — завершение проекта, его защита, проблемы с бронированием билетов обратно в Лос-Анджелес. Тревожные ощущения не перекрывали даже мысли о скором полёте — голову Мамору окатила волна мыслей о том, что и в Америке он будет выглядеть идиотом. Особенно когда постарается вернуться на работу, ведь накопленных денег надолго не хватит, а конкурсный гарант — его недельная сумма на проживание.       Отцовский зеленый пиджак Мамору был малость не по погоде — с лёгким подогревом в жаркий июль лишь сжигал, но почему-то в Токио и не было мыслей ходить в чем-либо другом. Он нашёл его совсем недавно, когда разгребал коробки на наличие чего-то полезного и барахла, от которого следовало избавиться. Мамору принял решение продать свою небольшую квартиру, тем самым обрубив все концы с тем, что его более не держало. Но зелёный пиджак и несколько фото во внутреннем кармане завораживали. Мамору потерпит ещё немного.       Ноги привели в «Корону» — гейм-центр и по совместительству кафе, где работал давний университетский знакомый — Мотоки Фурухата. Когда-то давно Мамору там бывал, но никакого эффекта «вау» не случилось — громко, прохладно, неинтересно. Но это просто было не его, вот и всё. Но когда через стёкла он смог увидеть то, что непроизвольно вызвало улыбку, Мамору неосознанно зашёл внутрь.       Маленькая Оданго сидела за барной стойкой, о чём-то переговариваясь с Мотоки. Они казались довольно дружными, неужели столь маленькие и глупые девочки нравились его старому знакомому? Тем временем, ближе подходя, Мамору начал слышать её. Оданго разглагольствовала о сложности бытия — учёбе, — заставив Мамору прыснуть себе в кулак. Видимо, школа и всё прилегающее действительно её совсем не привлекало и раздражало. Оданго говорила чётко, эмоционально и невероятно искренне. — Кому потом эти высокие отметки будут нужны? Главное, чтобы человек был хорошим!       Мамору немного завидовал. Такому простому и свободному мышлению — он ещё с десяти лет задумался о труде, прилежной учёбе. Его окружали мысли и желания о том, чтобы состояться в жизни, вернуться в общество, которое отвергало таких как он — сирот. Несмотря на все неудачи, он всё ещё считал, что необходимо было стараться. Дуракам не везёт. А он не сможет стать таким беззаботным несмотря ни на что. — От тебя другого и не ожидал услышать, Оданго.       Она посмотрела на него со смесью презрительности и усталости — неужели её запал ругаться с ним совсем потух? А ведь Оданго его едва ли не единственная собеседница, пусть и несколько специфичная, вне круга учёбы или работы. Такой, как она, он никогда не встречал в жизни. И дело было не в её взглядах на учёбу.       Но на удивление, Оданго ответила, со всей странностью, раздражением, подозрением — чего только не нашлось бы в её выражении лица, в суженном взгляде голубых глаз, в интонации произнесённых слов. Она так старалась продемонстрировать и сказать ему всё, что о нём думала, что Мамору невольно задумался, почему она так не старалась в учёбе? Такой ресурс пропадал зазря, такое рвение.       Когда Оданго намеревалась окатить его содержимым своего стакана, когда сказала свой возраст, и Мотоки назвал его «здоровым лбом», Мамору будто действительно окатили холодной водой. Как тогда, когда он осознал, что Усаги — именно так звали Оданго, — всего-то школьница. А теперь, когда выяснилось, что ей взаправду меньше пятнадцати — четырнадцать, — Мамору посмотрел на неё по-другому.       Напутственно бросив слова о стараниях юной школьнице, Мамору удручённо вышел наружу. После прохладного зала кафе, где, казалось, стало потише, несмотря на громогласную Оданго, снаружи было невыносимо душно в отцовском пиджаке — в Лос-Анджелесе о нём явно придётся позабыть. Или было так душно от осознания собственной беспомощности, где единственным собеседником выступала маленькая девочка, которую он то и дело заставлял злиться и грустить?

Ноябрь, 1994 год.

      Мамору вернулся в Токио совсем ненадолго — уладить некоторые дела, связанные с документацией насчёт его окончательного перевода в Лос-Анджелесский университет и последние подписи о купле-продаже квартиры.       Из-за стремительного желания покинуть город ему так и не удалось совершить продажу самостоятельно, поэтому Мамору был вынужден обратиться за помощью к специалистам. И, когда выдалась удобная — желание — возможность, он прилетел для завершения договора. А полный перевод лишь стал дополнительным стимулом.       Дышать стало значительно легче — ненависть к городу, к самому себе отступила. Мамору более не терзало бичевание обо всём на свете — длительная работа над собой и принятие происходящего творили чудеса. Мечты разбились, но ведь он продолжал жить, и его жизнь складывалась как нельзя лучше. Внезапно учёба показалась очень интересной, а окружающие люди совсем не считали его неудачником, как ему казалось ранее на внутренних ощущениях. И даже мистер Смит, владелец автосервиса, принял его обратно с распростёртыми объятиями, даже если его предупредили, что работать Мамору намеревался лишь до выпуска, может и чуть дольше.       Не было ничего полезнее упорства, работы над собой и хорошей суммы денег на счету, помогающей быть уверенным в завтрашнем дне. Это стало его счастьем, его стабильностью. Мечтать более не имело смысла.       Мамору направлялся в номер отеля через знакомый парк Итинохаси, погрузившись в свои мысли. Квартиру удалось продать невероятно вовремя и выгодно — вырученных денег хватало на очень желанную покупку. Мотоцикл, бывший когда-то мечтой маленького мальчика, сможет осуществить парень, имеющий для этого средства. Средства, помогающие осуществлять давние «мечты», которые превратились в приоритеты, возможности, цели. Мамору намеревался достигать всех целей, поставленных в жизни и жизнью. — Ой! — внезапно что-то пискнуло у груди и тут же свалилось куда-то на землю. — Извините!       Из-за угла на Мамору наткнулась девочка в некогда желтой куртке. Некогда, потому что, свалившись на землю после дождя, теперь её следовало тщательно оттирать или стирать. Протянув незнакомке руку, предлагая помощь, Мамору удивлённо осознал, что знал неуклюжую девчушку перед собой. — Откуда ты тут только взялся? — недовольный тон, надутые щёки. Перед ним стояла та самая Оданго, которую он повстречал полгода назад. И она всё ещё помнила его. — Я надеялась, что навсегда останешься в своей Америке.       Усаги резко выдернула руку, которой он ей помогал подниматься, но почему-то не спешила куда-то уходить. Она, надувшись и спрятав красный от холода носик в складках голубого шарфа, убрала руки в карманы и смотрела куда-то в сторону. Мамору улыбнулся — казалось, она совсем не повзрослела, даже не изменилась в росте. Только её золотистые хвостики прибавили в длине. — Ты извиняться-то будешь? — спустя некоторое время молчания буркнула Оданго, бросив на него мимолётный, но очень недовольный взгляд. — А то я замёрзну.       Ничего не оставалось, кроме как рассмеяться — она продолжала удивлять! Ситуация из серии «сама пошутила — сама посмеялась», только сама врезалась — сама упала — сама обиделась. Жаль, что сама не извинилась, а требовательно ожидала этого от Мамору. Но он вовсе не собирался этого делать, продолжая улыбаться и наблюдать за ней с высоты своего роста. Было в этом своё очарование, возможно, особая ностальгия. Напоминание о том, что он когда-то был несколько слаб, позволив себе эмоции в сторону незнакомой девочки. И если он уже об этом успел тысячу раз позабыть, то Оданго помнила во всех красках. — Я прошу прощения только тогда, когда на самом деле виноват, — Мамору пожал плечами, внутренне посмеиваясь от закипающей школьницы. — А Мотоки-онии-сан ещё мне доказывал, что ты не настолько плох и грубоват, как кажешься! — выдала Оданго, теперь скрестив руки под грудью. — Что ты отличник и вообще стараешься, вежливый и галантный. Не могу поверить, что он впервые соврал мне. Ты ведь совсем другой! — Какой — «другой»? — глупо переспросил Мамору, не подозревая, что кохай по учёбе был столь лестным по отношению к нему, отстаивал его честь в глазах Оданго. — Ну, этот, — с запинками начала Оданго, жестикуляцией помогая подобрать себе слова. Мамору от ожидания нервно сглотнул — он хотел это знать. — Ты грубиян! Самый настоящий! Просто Бака, и больше никаких других слов. Постоянно говоришь, какая я непутёвая, хотя и без тебя об этом известно если не всему району Джубан, то уж точно всей средней школе! А ещё никакой не джентльмен — я упала, а ты даже не подумал извиниться! — Но ведь я помог тебе подняться, — мягко возразил Мамору. Он не хотел её перебивать, но собственное самолюбие так и подбивало её подправить. Особенно, когда на его речь она начинала краснеть от негодования. Или от холода. — И разве ты не такая же грубиянка? — Не-а, ни капельки! — заверила Оданго, и это прозвучало так просто и искренне, как если бы она ещё раз назвала своё имя. Она свято верила в это. — Я плоха только в учёбе, в остальном — само очарование, и вообще лучшая девочка на свете! Так говорит мне папа, а он никогда не врёт! — Завидую твоему самомнению! — присвистнул Мамору, пытаясь не смеяться. — Ох, а разве у тебя не такое же? — Оданго искренне захлопала пушистыми ресницами. — Ты ведь сам Чиба Мамору, самый умный и самый лучший! Ходячее благоразумие и борец за справедливость, ни одной бумажки мимо урны не проронишь! — Я на секунду поверил, что нравлюсь тебе, — ухмылка красовалась на лице Мамору, но он был слегка смущён. Даже в саркастической форме, накладываясь на прошлые слова Оданго, ему взаправду поверилось, что он ей симпатичен, и она вовсе не злилась за все насмешки. — Смеёшься? Я ненавижу тебя! — заверила Оданго, вновь скрещивая руки и поднимая к нему дерзкий и уверенный взгляд. — Мы самые настоящие враги, так-то. — Оу, правда? — на какое-то мгновение Мамору искренне удивился, приподняв брови, но тут же совладал с собой. — И много у тебя врагов, Оданго? — Меня зовут Усаги! — поспешила напомнить, но тут же крепко призадумалась над его вопросом. После нескольких секунд раздумий, она таки заключила свои мысли в слова: — Только ты!       Мамору опешил — он не желал становиться врагом школьнице. Скорее думал о том, что каждый встречный в этом городе — злостный злодей для маленькой Оданго. И что думать о её словах? Да, ещё несколько месяцев назад он нездорово мог размышлять о том, что быть объектом ненависти кого-либо — круто, когда всем на тебя всё равно. Но не теперь, не тогда, когда ему больше не всё равно на самого себя, когда одобрение остальных отходило на второй план. Теперь же ненависть Усаги обжигала, как и намеревалась изначально. — Может, тогда постараемся подружиться? — Мамору протянул ей правую руку для рукопожатия, но Оданго лишь испуганно отпрянула назад, переводя взгляд туда-сюда с его руки на его лицо. Он выдавил улыбку.       Недоверие в голубых глазах было уж очень ярко выраженным — что-что, а эмоции скрывать она никак не умела, он понял это давно. Не умела их подделывать, не умела врать — всегда была искренней с собой, окружающими. Если любила, то от всего сердца, если ненавидела — всей душой. И не принимала она его так же искренне, как улыбалась Мотоки за барной стойкой.       Поджатые губы говорили сами за себя — Мамору был недоволен. Не тем, что Оданго продолжала недоумевать. Только собой. Для чего он вообще пытался с ней подружиться? Чтобы не ненавидела? Чтобы была единственным человеком, который его помнил помимо университетских знакомых? А ведь она действительно его запомнила, и имя, и фамилию, и узнала за несколько десятков секунд, едва их глаза пересеклись. Неужели он протягивал руку ради того самого общественного мнения, от которого пытался отречься? Даже если то самое общество — всего лишь одна-единственная девочка. — Шутка, — в конечном итоге выдал Мамору, не выдержав её растерянного взгляда, и спрятал руки в карманы брюк. — Неужели ты в самом деле подумала, что я хочу дружить со школьницей? Глупая Оданго.       Облегчение, мелькнувшее в глазах напротив, несколько кольнуло — настолько ей было неприятно его предложение? Оданго нахмурилась, переваривая его слова, а после вспыхнула. — Ох, а ведь я почти повелась! — выдала она, встав в позу — ноги на ширине плеч, кулаки в бока, нахмуренные брови. — Ты можешь обманывать кого угодно своей мнимой галантностью, но Усаги Цукино тебе ни за что не провести, ни на самую малость!       Закончив, Оданго вернула руки на грудь и удовлетворительно кивнула своим же мыслям. Кажется, его ответ действительно её успокоил, будто она не хотела расставаться с приобретённым врагом. Ей действительно было легче жить с осознанием того, что есть человек, который не принимал её?       Несмотря на доброе безразличие, которое Мамору уже начал принимать за недостаток воспитания, он искренне был уверен, что Оданго нравилось быть в центре внимания, быть всеобщей любимицей, получать комплименты и прочее. Но вместо этого она была рада… его подколкам? Иначе почему так реагировала, Мамору не понимал. — Но тесты по английскому ведь тебя наверняка не раз дурачили, — Мамору перенял её позу — скрестил руки, приподняв подбородок, и заговорщически прошептал: — Признайся, ты была уверена, что вы нашли общий язык, и каждый твой ответ был верен? — Как ты узнал?! — не то ужаснулась, не то удивилась Оданго, пододвигаясь к нему ближе. — Я была уверена, что все ответы правильные! С тобой тоже такое случалось? — Нет, я ведь не глупый, — Мамору щёлкнул её по раскрасневшемуся носу и выпрямился, довольно улыбаясь — перед ним стояло сущее дитя. — Друзья так не делают! — обиженно возразила Усаги, насупившись и растирая ушибленный участок. Она явно преувеличивала. — Но ты ведь сама сказала, что мы враги, — передразнил её Мамору, не зная, как перестать веселиться из-за её детской непосредственности и святой наивности. Он мог с уверенностью сказать, что она бы поверила и в существование Лепрекона из уст любого.       Оданго запнулась и неуверенно «заходила» глазами из стороны в сторону. Кажется, Мамору действительно загнал её в угол простейшим передразниванием и повтором её же слов. Ох, и всё-таки её обиды и «злые» взгляды не могли оставить его равнодушным.       Мамору двадцать один год, а он ловил удовольствие от лёгкого подтрунивания над обычной — хотя в этом он малость сомневался — школьницей. Сомневался, потому что до конца не был уверен, что обычный в действительности человек вызывал бы в нём такую кипу противоречивых мыслей. Ведь огонёк в глазах Усаги вновь согревал. Не так, как впервые, когда она полыхала ненавистью, потому что теперь она пылала духом соревнования, упрямства и гордости. Или ему так хотелось в это верить? Что она всего лишь играет с ним в соперничество, а он всего лишь принимает её условия. — Ты у меня ещё посмеешься! — пообещала Оданго, разворачиваясь в противоположное направление — откуда и пришла. — Но я уже смеюсь, — в подтверждении своих слов Мамору улыбнулся, смотря на то, как она недовольно обернулась к нему. Недовольство сменилось недоумением, и он даже не был уверен почему — не то от его слов, не то наконец-то поняла, что её изначальный путь находился за его спиной. — Так что можешь гордиться собой. — Я имела в виду, поплатишься! — Усаги сообразила казус ситуации и, отпихнув его в сторону, направилась за угол, откуда он пришел. — То есть, поплачешься! Будешь плакать! — С нетерпением жду дня, когда ты заставишь меня заливаться слезами, Оданго, — заверил её удаляющуюся спину Мамору и направился в сторону номера.       Мамору ненавидел плакать — за слёзы его каждый раз ругали воспитательницы, за слёзы из раза в раз насмехались ребята из приюта. Слёзы проливали от внутреннего бессилия, за неимением внутреннего стержня, позволяющего оставаться стойким даже в самых отчаянных ситуациях. Поэтому он был уверен на все сто процентов, что Усаги никогда не доведётся видеть его слёз, особенно от её неумелых попыток подколоть его.       Но более этого Мамору не мог перенести женских слёз — они удручали, давили, заставляли окунуться в неприятные воспоминания. Как когда он отказался делиться с одной из девочек по несчастью игрушкой — она расплакалась, а Мамору получил строгий выговор. Когда отказывал очередной однокурснице в свидании, а она сразу вдавалась в слёзы, привлекая внимание и осуждение окружающих. Женские слёзы жестоко трубили о том, что он виноват, угнетали и подчиняли силками.       Поэтому он собирался не только не позволять другим ломать его изнутри, но и не позволять себе разбивать кого-либо. Возможно, могло показаться, что он джентльмен, но Усаги правильно приписывала к нему слову «мнимый» — всё, что Мамору делал последние годы, всё было только для себя. И ради себя он не собирался терпеть женские слёзы.       Но если Оданго когда-либо заплачет из-за него, если он перейдёт черту, пожалуй, это будет первый раз, когда он застыдиться своей вины. И более не заговорит с ней, чтобы не ранить ещё больше. А до тех пор они могли продолжать свою «игру» во врагов, ведь они оба от души веселились.

Январь, 1995 год.

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — поинтересовался Мамору у высокого мужчины, которого занесло в их мастерскую ранним утром первого января.       Он был облачён в дорогостоящее пальто чёрного цвета, такого же цвета кожаные туфли, а вот ярко-розовый шарф совсем не вписывался в его образ графа Дракулы. Незнакомец наспех развернулся к нему лицом, являя собой ходячее последствие похмелья — ему явно было несладко, но очень хорошо накануне, как-никак, а с вчерашней ночи люди праздновали наступление нового года. — Да, случилась небольшая авария, — очень недовольно буркнул мужчина, скривившись от звука соприкосновения пола и инструментов Мамору. Видимо, ему было до безобразия плохо. — Могу я вам предложить воды? Или обезболивающего? — издали начал Мамору, понимая, что с недовольным и «разбитым» — хорошо, что не в буквальном смысле — клиентом дело не пойдёт, пока тот пребывал в состоянии похмелья.       Новый год, праздники и вся эта атмосфера, конечно, весело, но Мамору не знал, как правильно начать разговор о том, что они, конечно, автосервис, но никак не страховая или полиция, которые должны были заниматься аварией в первую очередь. Да, сейчас раннее утро первого января, и Мамору был единственным, кто решился выйти из своего коллектива на работу, аргументируя тем, что в праздники часто случались казусы и кому-либо может понадобиться помощь. Например, поменять резину. Но никак не машину после ДТП!       Клиент посмотрел на него прищуром серых, можно даже сказать, стальных, глаз, будто переваривал поступившее предложение. Он потянулся к вискам и, откинув жидкое серебро — Мамору по-другому не мог назвать невероятно длинные для мужчины платиновые волосы, — слегка зашипел. Ему явно было всё ещё плохо. Поэтому на свою смелость, Мамору направился в подсобку за бутылкой минералки и пачкой обезболивающего. Это было бы во благо каждому. — Вот, держите, — Мамору протянул незнакомцу стакан минералки, второй рукой придерживая таблетки и бутылку — одного стакана явно было мало, особенно когда мужчина с жадностью опустошил содержимое. — Не торопитесь.       Пока мужчина старался не захлебнуться водой, Мамору вышел наружу, чтобы оценить ущерб машине. Увиденное заставило его присвистнуть — треснувший передний бампер с деформациями геометрии, отсутствие обеих фар, воздуховодов, некоторых элементов крепления. И это лишь то, что Мамору смог оценить беглым взглядом, он боялся предполагать, что могло быть под самим капотом. А ведь он надеялся на несколько царапин, спустившуюся шину или отлетевшие диски. На крайний случай, помятый капот…       Внешне машина более не имела каких-либо повреждений, оставаясь вполне целой. Но картина завораживала — возле их не особо популярного заведения красовался Мерседес-Бенз W126 серии, второе поколение столь известной немецкой компании, которое, несмотря на отсутствие декоративной решетки со значком марки, Мамору всё равно смог узнать. И, если он не ошибался, перед ним оказалась модель 380 SEL, одна из тех, что построилась минимальным тиражом — максимум тридцать тысяч машин. А их производство прекратилось еще до начала девяностых. И теперь красавица цвета тёмной вишни предстала перед ним разбитой.       Страсть к машинам, мотоциклам и непонятным чувствам езды возникла у Мамору давно. Ещё в десять лет, когда они с детдомовскими ребятами сбежали на ночные гонки, он понял, что хочет так же. Хочет так же быстро гонять, дрифтовать, наслаждаясь звуком скрипящих шин на поворотах. Хочет ощутить дикий порыв ветра в лицо под шлемом, слушая возгласы толпы.       Тогда, когда он стоял за ограждением под покровом ночи, Мамору решил для себя, что обязательно сдаст на права и будет водить одну из таких крутых тачек. И в тот же вечер неравнодушные люди, обнаружившие толпу сироток на подобном мероприятии совсем без взрослых, развезли их по домам. И тогда Мамору повезло прокатиться на Хонде Брос с оголенным двигателем и округлой фарой. А два циферблата приборной панели дополняли мотоцикл как нельзя кстати, особенно когда светились в ночи. Эти два огонька отражались в завороженных глазах Мамору, который сидел впереди водителя.       Немногие, которым удалось познать историю его несчастливой жизни, относились к его увлечению скептически. В такие моменты Мамору более всего не мог терпеть окружающих — казалось, они осуждали его за простое желание жить. Его родители погибли в автокатастрофе, и это сразу накладывало вето на его желание водить, в том числе не особо безопасный транспорт, как мотоцикл.       И это давило, но несмотря на все он таки купил мотоцикл. Красавица Хонда СВ1000 одиноко стояла на парковке этим ранним утром. Но солнце отражало классический дизайн как нельзя лучше, и в прямом смысле отражало свет от оголенных боков байка. Строгий кузов отображал и самого Мамору — такого же стремящегося к классике, а скрытый за всем внешним видом буйный характер был ему очень знаком в глубине души. Но всё это не мешало ему сохранять столь ценимое в Японии благоразумие, которое ему никогда не позволяло гонять в городской черте быстрее допустимого, и уж тем более он не садился за руль в нетрезвом состоянии.       Чего нельзя было сказать о блондине, кряхтящем от головной боли. Как он только мог сесть за руль не в трезвом состоянии? Эта авария будет ему большим уроком. Мамору терпеть не мог тех, кто допивался до подобных кондиций, а чтобы ещё и водить… И почему такой с виду солидный мужчина на одной из лучших машин своего времени приехал аж сюда? Не то чтобы их сервис был плох, но уж точно не соответствовал S-классу. — Прости, пацан, подкинул тебе работу в праздник, — упомянутый в голове блондин наконец вышел наружу, сжимая полупустую бутылку воды. Кажется, ему стало гораздо лучше, но Мамору не мог смотреть на него без тени разочарования. — Знаешь, мне очень повезло тебя найти — сейчас ничего не работает, видать, дружный отходняк. — Вижу, вас тоже догнал этот «отходняк», — Мамору давно научился не выражать своих подлинных эмоций и контролировать речь, но, по всей видимости, ему не удалось скрыть негодование. — Но машине я сейчас без главного мастера никак не помогу, но могу заверить, что работы тут немного, в зависимости от наличия материала. Вы не пострадали? Или кто-нибудь ещё. — О, неужто ты подумал, что это я её так разгромил? — удивился незнакомец, с какой-то насмешкой глядя на него свысока — он был выше сантиметров на десять. — У меня водительский стаж почти пятнадцать лет. — Любой стаж и опыт аннулируется, стоит сесть за руль пьяным, — Мамору пожал плечами, отворачиваясь к машине. — Это так, но я пил только вчерашним утром за своё же здоровье, — невозмутимо ответил клиент, но тут же поморщился, схватившись за виски. — Но, по всей видимости, совершенно не помогло, впрочем, как и всегда. Мою мигрень не излечит даже самое лучшее виски.       Мамору стушевался, не зная, что и сказать — он явно поспешил с выводами и оскорбил незнакомого человека. И мысленно дал себе по лбу — так желал стать медиком, но не отличил похмелье от мигрени. Если клиент об этом напишет в книге жалоб, позора не избежать. Разворачиваясь, Мамору намеревался извиниться, но незнакомец смотрел на него со смесью одобрения и признательности, и, казалось бы, нисколько не обижался на его допущения. — Извините, сэр, бездумно решил, что первого января вряд ли встречу трезвую душу старше шестнадцати лет, — тем не менее, Мамору не мог не извиниться — он на самом деле не прав. — Аналогично, пацан, — Мамору криво улыбнулся на столь фамильярное обращение — он никак не мог привыкнуть, что здешние люди довольно своеобразны и открыты. — Но благодарен судьбе, что она привела к тебе. Хотя и не совсем удачно — я рассчитывал на более быстрый сервис. — К сожалению, тот же капот я не смогу заменить прямо сейчас, даже если бы смог подобрать фары — на такую красотку не любой кусок железа пойдет, — Мамору кивнул в сторону машины рукой, не зная, как выразить своё восхищение перед столь занятным экземпляром. — А ты разбираешься в машинах, — удовлетворенно подметил собеседник, протягивая ему руку. — Меня зовут Кунсайт Уайт. — Мамору Чиба, сэр, — пожимая руку в ответ, представился Мамору, и не мог не ёрничать: — Я всё-таки автомеханик, это моя работа, сэр — разбираться в машинах. — Ох, пожалуйста, без этих «сэр», можешь ко мне обращаться и без этого, — скривился Кунсайт не то от очередного острого приступа боли, не то от формальности Мамору. — Да и знаешь, не каждый автомеханик был способен оценить такой раритет — сейчас почему-то спешат в будущее, а прошлое оставляют пылиться. Но я так не могу, видимо, и взаправду староват. Хотя моя жена меня в этом пытается разуверить, но, тем не менее, в машинах она полный ноль. Иначе стала бы бить такую девочку?! — Так это ва… твоя жена учинила? — переспросил Мамору, осознавая всю боль ситуации, когда одна любимая женщина побила вторую, не менее любимую. — Она в порядке? — Да, вполне, это ещё вчера случилось, она неудачно въехала в ограждение, а до этого только царапала, — с горечью поделился Кунсайт и вновь скривился, но на этот раз смотрев на машину. — С ней точно ничего нельзя сделать за часик-два? — Абсолютно точно, — подтвердил Мамору. — Как ты вообще на ней сюда прикатил? Без фар… Да и… — Мне очень повезло, что сейчас семь утра и на дорогах ни души, даже копов, но боюсь, обратно я на ней уже никуда не покачу. Как думаешь, мне повезёт на такси, или я даже не дозвонюсь до оператора? — задумчиво протянул Кунсайт, почесав подбородок. — Новый год не очень задался. Мина точно расстроится, что с машиной ничего нельзя сделать, она ей очень нравится. — Думаю, своему мужу в Новый год она будет рада больше, — начал Мамору, снимая рабочий фартук. — Как насчёт прокатиться с ветерком по пустому городу?       Мамору никогда не любил — считал, что невовремя, что всё подождёт. Сначала карьера, имя и статус, а после семья, которой он сможет дать всё на свете. Что когда он умрёт, он оставит после себя воспоминания хотя бы в материальном плане, чтобы его детям не пришлось тяжко работать, и они всегда смогли осуществлять свои желания, даже если без него.       Мужчина напротив, казалось, был такой же. Только он уже любил. На вид едва тридцать; что для Мамору было рановато, для Кунсайта, по всей видимости, было в самый раз. Он уже был там, где Мамору мог только мечтать — был со своей семьей, где жена и её эмоциональное состояние заботило больше, чем состояние элитной и даже раритетной тачки.       День Благодарения, Рождество, Новый год, а потом Пасха и прочие семейные праздники, принятые отмечать в США, были чужды для Мамору. Он ради приличия украшал двери своей съемной квартиры праздничными атрибутами, вежливо поздравлял и принимал поздравления соседей, иногда его угощали соответствующими блюдами. Он привык, что праздники созданы не для таких, как он — забытых Богом, забытых всеми. По крайней мере, так рассуждал и вбивал в голову младшим Хироши, когда уходил из детского дома. И Мамору свято верил в идеологии сирот, поэтому предпочитал в такие дни быть один.       Но с большим уважением относился к каждому знакомому семьянину — Мамору поистине восхищался каждым, кто смог забыть о себе и посвятить себя ближним. Он прекрасно понимал, что самый большой трус на свете, который боится открыться кому-либо. Легче было выживать в одиночку, потому что так привык, так приучили отчуждённые воспитательницы, которым запрещалось сближаться с детьми. Ещё привыкнут. И они не привыкали. Разве что к одиночеству и к самим себе.       Поэтому, когда мистер Смит объявил о праздничных днях, Мамору вызвался вступить в смену. Ввиду учёбы его подработка была довольно скоротечной — всего десять часов в неделю, с учётом двух выходных. Владелец искренне считал, что такому молодому человеку нечего делать в таком грязном месте в лучшие годы своей жизни, и не загружал работой. Но Мамору не развлекался, не мог, да и не с кем — не заводил тесных связей с уже ставшими постоянными одногруппниками, не ходил по сомнительным заведениям и вообще, казалось, не познал прелесть молодежи в Лос-Анджелесе. Для него было лучше заработать как можно больше.       Кунсайт сидел позади, держась за задний поручень, одетый в синий шлем, он был в безопасности. Но Мамору всё равно особо не гнал по пустующим дорогам, где изредка встречались бедолаги, которым в праздничный день приходилось работать — в продуктовых, бытовых магазинах. Они направлялись в совсем незнакомый ему район, куда-то туда, откуда доносился запах веселья и бесконечных тусовок, где Мамору никогда не бывал и не позволял себе быть. И что там забыл столь солидный мужчина, он тоже не понимал. — Пацан, ты уверен, что не получишь выговор? — Кунсайт перекрикивал звенящий от поездки шум. — Я очень ценю, что ты вызвался отвезти меня, но не хотелось бы, чтобы ты как-то пострадал. — Я могу пострадать только в случае аварии, потому что вы меня отвлекаете, — крикнул в ответ Мамору, слегка разворачиваясь к нему лицом. — Да и шлема у меня нет, давайте поговорим по приезду. — Мы ведь договорились без формальностей, — напомнил Кунсайт, после чего замолчал до конца поездки.       Мамору предложил помощь, потому что не хотел, чтобы тот, у кого была семья, в этот праздник был вдали от неё, даже если старался для жены. Его работа и так не нуждалась в реализации, хотя отпрашивался на открытие сервиса, аргументируя тем, что наверняка найдутся те, кто в праздничные дни то царапнет бок, то выбьет стекло. Но что ему стоило проехаться туда и обратно буквально пару часов? Поэтому, загнав пострадавшую машину внутрь, Мамору усадил Кунсайта на свой мотоцикл и отправился по неизведанным улочкам Лос-Анджелеса.       Они оказались на месте буквально через час — с пробками и на машине они добирались бы куда больше. Мамору даже присвистнул — сколько же и с какого часа Кунсайт бродил на несчастной машине по огромному городу, прежде чем наткнулся на их сервис? С четырёх, пяти утра?       Местность, как и предполагалось, не оказалась чем-то приличным — не самый солидный ночной клуб, вокруг которого, по всей видимости, расположились не до конца отрезвевшие посетители, отмечающие Новый год в таком месте. Уже потухшая, но явно вырвиглазно яркая по ночам, вывеска гласила о том, что название всему этому «Черная Луна», но что здесь забыл Кунсайт, всё ещё было непонятно. Его жена отдыхала в этом месте, и он приехал за ней? — Кунсайт! Я тебя всюду обыскалась! — на пороге появилась миниатюрная блондинка, которая строго выставила кулаки в бока. Недовольно сдунув чёлку с глаз, она грозно направилась в сторону Кунсайта. — Телефоны для кого придумали? А пейджеры? Если ты у меня такой старомодный!       Девушка была раздосадована не на шутку, ещё немного, и применила бы несколько крепких слов и выраженьиц. Она была многим ниже громадного Кунсайта, но смотрела на него так, будто была сверху, и никак иначе. Мамору удивлённо приподнял брови — по всей видимости, это и была нерадивая супруга, которая побила несчастный Мерседес.       Но представлялась она совсем другой — да, строгой, но не истеричной, куда старше и благоразумнее. А перед ним оказалась совсем молодая девушка, наверное, даже младше него, в обтягивающем платье оранжевого цвета и таких же туфлях, и это не в самую приятную погоду. Голубые глаза пылали раздражением, но Кунсайт лишь посмеивался, чем заслуживал лёгких толчков в плечи.       Девушка напротив что-то напоминала, такое же яркое и громкое, светлое и маленькое. Особенно, когда улыбнулась своей пропаже — ослепительно и очень красиво. Перехватившее на секунду дыхание подсказывало, чем именно приглянулась такому, как Кунсайт, казалось бы, на первый взгляд, такая неподходящая ему девушка. Но Мамору мотнул головой, прогоняя образы и наваждение, потому что такая дама не должна была быть ему симпатична — любому, кто неаккуратно водил, он не симпатизировал, даже если в таких индивидах и состоял его нынешний заработок. — А это что за красавчик? — обнимая супруга, девушка обратила внимание на Мамору. Отстранившись, она с лёгким прищуром направилась в его сторону. — Не помню, чтобы у нас работало или отдыхало такое нечто. — Мина, это Мамору, он… — А я не помню, чтобы встречал когда-либо разумных блондинок, — ответил, как отрезал Мамору, когда Мина подвинулась к нему практически вплотную, настроенная очень враждебно. Поэтому он отодвинулся от неё, бросая осторожные взгляды на Кунсайта, но тот, казалось, веселился.       Она забавно надулась, всё ещё злобно сверкая глазами, позволив Мамору ухватиться за хвост воспоминаний — Оданго. Эта девушка напоминала Оданго не только внешне, но и отдельными проявлениями характера. Только, если Усаги умиляла своей детской непосредственностью, то Мина казалась инфантильной и несколько неуравновешенной. К чему он вообще это вспомнил? — Ладно, ты прав, — Мина с важным видом взмахнула своими длинными волосами, и в следующее мгновение её лицо приняло окраску надменности с кривой улыбкой превосходства. — Негоже общаться с теми, чей мир ограничен стереотипами.       Мамору замер на месте — нет, это не Оданго. Это что-то неописуемое и совершенно непонятное. Словно перед ним была ведьма. Не сказав ничего из ряда вон выходящего, она заставила его глаз нервно подёргиваться от столь вопиющего вида — ничего кроме как «позерка» на ум не приходило, чтобы описать Мину. — Вам стоит выступать дуэтом, — из прострации вывели хлопки Кунсайта, который с усмешкой наблюдал со стороны. — Мамору, не хочешь сменить работу? — Как можно сменить то, чего нет? — фыркнула Мина и пристроилась к локтю Кунсайта. — Точно так же, как и ты водишь машину, не имея абсолютно никаких навыков для этого, — парировал Мамору, наигранно поджимая от досады губы. Мина на его заявление скептически выгнула бровь, не оценив юмора. Или, правильнее сказать, не поняв его вовсе. — Дорогая, Мамору автомеханик, я ему сегодня отвёз плод твоих стараний, — заботливо пояснил Кунсайт, заставив свою супругу стыдливо покраснеть, она сразу стушевалась. — Так что он в чём-то прав, в данном случае ты типичная блондинка из анекдотов про ДТП. — Это была моя первая, повторяюсь, первая авария! — Мина вспыхнула, выпуская локоть мужа, чтобы тут же сжать ладони в кулаки. — И последняя, — заверил её Кунсайт, и Мамору ожидал ещё больше злости; даже пар из ушей его бы вовсе не удивил. Вместо этого удивила сама Мина, которая, сделав вдох, показалась ему расслабленнее, чем была ещё несколько секунд назад. — Ты помнишь наше условие. — Да, если я инициирую аварию, то прощай моё водительское удостоверение. Да-да, всё помню, спасибо, — она понурила голову. Но тут же вскинула вверх, сияя прежним самодовольством. — Но теперь мы будем проводить ещё больше времени вместе! Разве это не прекрасно?!       Не очень нормальная, по мнению Мамору, пара, медленно развернулась и побрела в сторону входа, продолжая переговариваться об условиях понятным только им договора. Смотря на них, он в который раз понимал, что жениться очень рано — он не то, что девушек не понимал - себя порой не понимал. А если уж такая непостоянная в своих эмоциях девушка окажется его спутницей жизни, он не выдержит. Кунсайту оставалось только позавидовать в нереальном терпении. — А, Мамору, ты чего стоишь? — стоило Мамору развернуться в сторону мотоцикла, как его окликнул Кунсайт. — Я ведь тебя не отблагодарил. Заходи. — У меня всё-таки работа, — Мамору слегка стушевался и обернулся, надеясь не пересечься с испепеляющим взглядом его жены. Но Мина на удивление лишь с интересом смотрела, склонив голову. — Не могу подвести босса, да и мало ли кому ещё понадобится моя помощь. Но спасибо за приглашение. — Тогда возьми хоть это, — Кунсайт подошёл к нему, протягивая черный прямоугольник. — Тебе ведь надо будет позвонить куда-то, когда с машиной закончишь.       Мамору принял, как оказалось, визитку с названием впереди стоящего клуба и номерами телефонов, держась за неё двумя руками. Кунсайт и Мина Уайт — это был их клуб? Не оставалось ничего, кроме как поджать губы — Мамору чувствовал себя очень неуютно, всякий раз находившись рядом с влиятельными и статусными людьми. Вернее сказать, с состоятельными людьми — с профессорами он ведь мог найти общий язык. А в этом случае проявил себя на ужас отвратно — непрофессионально забыл о контактах, повздорил с женой клиента у него на глазах, не удержавшись от подколок. Он совсем не повзрослел. — Ты хороший парень, Мамору, — Кунсайт похлопал его плечу. — Спасибо, что не оставил без помощи. — Думаю, в случае чего, твоя жена нашла бы тебя самостоятельно через пару часов, — вот, и снова не удержался. Мамору уже думал откусить себе язык, но почему-то было так легко стоять в несвойственном ему месте и просто общаться с несвойственными ему людьми. — Извините. — Тебе не за что извиняться, пацан, — похлопывания Кунсайта превратились в хватку. — Ты чертовски прав — в случае чего Мина отыскала бы меня в любой точке города, но, наверное, при этом побив ещё парочку машин. Всё-таки она у меня несколько нервная в этом плане, боится водить. Но вот с блондинками, наверное, всё-таки переборщил.       Хватка была настолько крепкой, что будь вместо костей стекло, плечо Мамору валялось бы осколками на земле. Лёгкая улыбка и серьёзный взгляд стальных глаз наводили ужас. Но он не чувствовал вины, поэтому, совладав с собой, принял зрительный вызов, но чуть напряг плечо, показывая, что не готов так просто сдаваться. — Если бы ты был моим другом, я ещё понял бы и простил… — тем временем продолжил Кунсайт, быстро обернувшись на Мину. — Ведь мои друзья — друзья моей жены. А дружеские перебранки, увы, не моя стезя. Буду ждать твоего звонка. — Всего доброго, — Мамору пожал руку, которая более не держала в плену его плечо, и всё-таки побрёл к мотоциклу.       Надевая шлем, он мутно рассматривал пару, которая медленно скрывалась в тени заведения, раздумывая о том, что Новый год начался очень странно. Довольно непривычно, такие события, люди и слова, произнесённые ими, выбивали из колеи. Мамору напоследок глянул на глянцевую визитку и аккуратно сложил её во внутреннем кармане пиджака. Ему предстояло многое обмозговать.       Мамору вернулся к клубу тем же вечером — приехал на такси, разумно предположив, что вряд ли будет в состоянии добраться до дома на своём железном друге. Нет, он вовсе не собирался напиваться до потери пульса, но чутье подсказывало, что стаканчик-другой ему предложат пропустить. В конце концов, он впервые в жизни направлялся в ночной клуб, его заставят это сделать.       В чём просчитался Мамору, так это в том, что не предупредил о своём желании. На самом деле здравый смысл трубил о том, что не стоило приходить. Или что он мог прийти в другой раз, когда убедится, что Кунсайт был серьёзен; когда будет забирать машину и повторит предложение о благодарности. А не под наплывом мыслей, что его посчитали своим другом. Друзья у Мамору были только в детдомовские годы — каждый находящийся там был в одной лодке. Там они научились защищать и заступаться друг за друга. Но после выпуска он так и не нашёл себе друзей, не смог.       На удивление, охранники пропустили его беспрепятственно, будто Мамору был частым гостем. Но всё списалось на то, что всё ещё первое января и вполне вероятно, вход был доступен для каждого. Внутри оказалось несколько дурно, мешанина запахов слегка помутнила голову. Помесь различных духов, алкоголя, табачного дыма и много чего другого, о чём он предпочитал не думать. Мамору сделал уверенный шаг вперёд.       Вокруг двигались — танцами это было назвать сложно — самые различные люди. И одеты они были очень разнообразно и своеобразно: от «простого» образа с потёртыми джинсами и ярких футболок до прямого маскарада с цветными перьями в пучках волос. Мамору бы показался себе довольно вычурным в тёмно-фиолетовой рубашке и синих джинсах, если бы внешний вид не волновал его в последнюю очередь. Более всего его волновало нахождение кого-нибудь знакомого.       И, будто материализованное желание, взгляд Мамору зацепился за сцену, посреди которой находилось нечто ослепляющее. В прямом смысле этого слова. Мамору поморщился, прикрывая глаза рукой, пока прожекторы на сцене начали невероятные круговые движения по всему заполненному залу. Но он успел чётко разглядеть девушку, чарующим голосом исполняющую незнакомую ему песню. Думать о том, что у Мины, несмотря на писклявые нотки, оказался такой талант, не хотелось.       Но она была его единственным связующим, поэтому Мамору остался на месте, стараясь не мешать отдыхающим, которые так и норовили к нему «нечаянно» притронуться. О личном пространстве в подобных местах отнюдь не знали. Он старался сосредоточить своё внимание на выступающей, не желая проворонить момент, когда она отправится, как надеялся, к мужу. Не мог ведь Кунсайт пропустить выступление своей ненаглядной? С этими мыслями Мамору аккуратно осмотрелся вокруг себя — слишком людно, чтобы разглядеть в толпе даже такого видного человека. С чего Мамору вообще решил, что тот будет развлекаться? Вариант сапожника без сапог нельзя было опускать.       Взгляд вновь устремился на сцену. В противовес каждому присутствующему, девушки, окружающие Мину, танцевали великолепно. По крайней мере, так Мамору характеризовал любого, попадающего в ритм, что у него не получалось. Несколько раз к нему подходили официантки, предлагая выпить, и когда к нему подошли на третий раз, он сдался — побоялся, что за бездействием его могут выкинуть через черный ход. Или что происходило в фильмах про подобные заведения?       Вместе с заказом, как сказали, простенькой «Кровавой Мэри», к Мамору приблизилось нечто с длинными ногами, обутыми в красные туфли на высоких каблуках. Подняв голову, он упёрся глазами в такого же цвета бант в золотистых волосах. Взгляд опустился ниже и встретился с насмешливой голубизной, которую с трудом можно было различить в цветном светодиоде, но Мамору просто уже знал цвет этих глаз. — Неужели я так тебе понравилась, что ты, не стесняясь, пожирал меня взглядом? — громко поинтересовалась Мина, чтобы её было слышно, и помахала перед его лицом рукой с обручальным кольцом. — Негоже засматриваться на чужих жен! — Тебе повезло, что я не успел сделать и глотка, иначе это кровавое месиво красовалось бы на твоей довольной физиономии, — фыркнул Мамору, опешив от наглости особы перед ним. — Здесь каждый присутствующий одарил тебя хоть одним взглядом, теперь всех на гильотину? — И всё же я нравлюсь тебе, — словно довольная кошка протянула Мина, стараясь выдавить из себя милую улыбку. Получалось плохо — Мамору видел в этом лишь хищный оскал. — Ты смотрел на меня не как на певицу. Очень оценивающе разглядывал. Но я не могу тебя осуждать, ведь нравлюсь абсолютно всем! — Что ты, чёрт возьми, несёшь? — Мамору не знал, что стоило делать — плакать или смеяться? Подобного абсурда он не слышал ни от одной женщины. — Или подожди, — Мина вновь подобралась к нему слишком близко, коснувшись ладонями груди.       Она всматривалась в его глаза, оставляя Мамору в полном непонимании — что там можно было рассмотреть в таком освещении-то? И почему она снова липла к нему, хотя только что утверждала, что замужняя женщина, и неправильно на неё вообще смотреть? Свободной от коктейля рукой он пытался отвадить от себя наглую блондинку. — Тебе нравлюсь не я… — на Мину снизошло озарение, Мамору почти свободно выдохнул, как собеседница, слегка нахмурившись, продолжила свой бред: — Тебе нравится кто-то, похожий на меня! Я это заметила ещё в первую встречу.       У Мамору не оставалось свободных рук. В левой руке коктейль, в правой — назойливая и невероятно глупая блондинка. Конечностей, о которые он мог стукнуться головой, вовсе не осталось. Мысли роились в его тёмноволосой голове: при каких обстоятельствах Кунсайт решил, что Мина — лучшая кандидатура на роль его жены; действительно ли цвет волос влиял на мозговую активность?       Чувство взаимной любви за двадцать один год жизни не коснулось Мамору ни разу. Что уж там говорить, он вовсе не был уверен, что любил кого-либо. Испытывал ли симпатию? Да. Добивался ли расположения какой-либо девушки? Даже не пытался. Знал, что таких, как он, никто не жалует. И стоило бы очередной симпатичной его мозгу девушке узнать, откуда он, так она бы сразу же сбежала. Мамору не знал наверняка — не пытался, — но доверял старшим и опытным товарищам. Он вообще во многом полагался и доверял старшим, если это, конечно, не воспитательницы детдома. Поэтому в корне не понимал, что несла Мина. — Ты всегда несёшь чушь? — лучшего ответа у Мамору не нашлось, он был полностью обескуражен и сбит с толку. — А ты всегда врёшь Богиням Любви? — тем же недовольным тоном ответила Мина, выставив кулаки в бока. Кажется, она действительно была недовольна. — Я в принципе не вру, — парировал Мамору — он начинал жалеть, что явился в клуб. Желая встречи с Уайт, он думал о Кунсайте, а не золотистом нечто. — А живых богинь и подавно не встречал, если они вообще существуют. — Тебе очень повезло, ведь одна из них перед тобой, смертный! — важно заявила Мина, приподняв подбородок. Она явно собиралась смотреть на него тем самым превосходящим взглядом сверху, как утром на мужа. Мамору на весь этот цирк устало вздохнул. — Кун, скажи ему!       Мина прокричала это прямиком на ухо Мамору, заставив того поморщиться. Она явно не перекричала музыку, но проследив за её взглядом, он встретился с насмешливыми глазами Кунсайта, восседающего на втором этаже. Маловероятно, что тот слышал весь состоявшийся разговор между ними, но крик своей супруги явно услышал и отсалютовал Мамору бокалом с янтарной жидкостью. Казалось, каждый в клубе должен был обратить внимание на пронзительный крик, но посетители продолжали заниматься своими делами.       Мамору поджал губы — он порой забывал, что каждому здесь всё равно на тебя. Хоть нагишом ходи, пока копы не повяжут. Свободная страна. — На самом деле, я удивлена, что ты пришел, — громко заявила Мина и зашагала к лестнице, предварительно схватив Мамору за запястье. — Но Кун будет рад — ты ему чем-то понравился. Но не мне.       Мина это произнесла довольно тихо, будь они в эпицентре вечеринки, Мамору ни за что бы не разобрал сказанного. Но произнесла она это с неким подозрением и презрением, обернувшись и таки одарив прищуром сверху — она уже успела забраться на несколько ступенек выше в такой-то обуви. Мина отпустила его руку и радостно побежала к одиноко восседающему на черных диванах Кунсайту.       Владелец заведения лично пригласил сесть Мамору на соседний диванчик.

Май, 1995 год.

      Токио встретило радушно ещё в аэропорту — приятная и очень тёплая погода, свежий воздух после длительного перелёта заполнял лёгкие и отдалённые частички души Мамору. Он не был дома, но прибыл в небезразличное сердцу место. По крайней мере, не находясь здесь длительное время, жизнь позволяла соскучиться. И всё-таки расстояние - не такая плохая вещь.       Мамору прилетел сюда при поистине волшебных обстоятельствах — приближались типичные для этого времени триместровые экзамены, студенты варились в котелке из множества задач, проектов, исследований и так далее. Чтобы не вылететь из университета, приходилось много и кропотливо работать. Что ни месяц, то кипа домашнего задания, или экзаменов и промежуточных работ. А он стоял посреди токийского аэропорта, размышляя о том, как ему повезло. Повезло выкроить на отдых буквально несколько дней под видом научного проекта, который ему уж очень захотелось провести в Японии.       По факту, отдыхом это мало можно считать — его проект назывался «Обратная сторона мира». Мамору следовало вспоминать и отыскивать самые нестандартные места Токио, чтобы продемонстрировать руководителю и всем своим одногруппникам, которые будут присутствовать на презентации, что не все стереотипы о Японии — правда, показать обратную сторону традиций и мира якудз, о которых его расспрашивал каждый третий.       Например, что в Японии можно насмотреться не только на императорский дворец и дворец Акасака, на уход и поддержание которых уходит немало затрат, по городу Токио слоняются сотни тысяч бездомных, когда многие уверены что такого не может быть — у вас ведь квартирки и дома один на другом. Обречённые своей серой жизнью, бывали и те, кто видел страну восходящего солнца в розовом цвете — таком же, как лепестки сакуры, с которыми и ассоциируется целое государство.       По мнению одной из знакомых Мамору, которая минимально интересовалась азиатской культурой, Япония — чистота, порядок, соблюдение правил, законов, моральных норм. И в какой-то мере она действительно была права — их воспитывали жестко, не принимая ошибок и отступлений. За любой позор публичный человек мог лишиться своего статуса в мгновение ока. Знала ли она, что по городам шатались множества сломленных изнутри людей, неспособных оправдать чьих-либо ожиданий, не выносящих жестких рамок?       Япония ассоциировалась с традициями, а их наблюдалось множество: начиная от приветственных поклонов, культуры кухни и поедания палочками, одеждой, оканчивая вымученными улыбками на любые неприятности, сдерживанием истинных эмоций, и вынужденных браков между знатными семьями. Мамору к этому приучали с самого детства, наверняка его родители так же были сторонниками традиций, и ругали и наказывали всякий раз, когда он плошал. Он, несомненно, уважал всё созданное предками, но большинство дурацких правил не мог терпеть.       Репутация была на первом месте: просили соблюдать этикет и традиции даже в путешествиях, держать лицо и эмоции, связываться только с состоятельными людьми. Уважали институт брака, традиционные семьи, где муж работал, а женщина, если сама когда-либо работала, складывала полномочия и предавалась семейному быту. Кристин, восхищенная о-миай, известными как договорные браки, рассуждала о том, как сама хотела бы оказаться в такой замысловатой и «удобной» системе, где достойный жених тебе подбирался семьей. Где женщине бы не пришлось работать, где она смогла сконцентрироваться на милых детках и любви к мужу, которым намеревалась дать всё.       Мамору не знал наверняка из личного опыта, но видел, что всё не так радужно: женщины гасли, в то время как мужчины ходили по лав-отелям вместе с любовницами. Люди, восхищенные японским институтом браком и местными законами репутации, пресекающими популяризацию непотребства и измен, казались Мамору слепцами и глупцами. Такие кварталы, как Кабуки-че, явно не существовали для подобных Кристин людей.       Чем же была Япония для тех, кто не интересовался ей чуть глубже некоторых знакомых Мамору? Как правило, для большинства родная страна представляла собой цветение сакуры, суши и аниме. Майкл, заядлый анимешник, который на курсах физики выступал в качестве соседа, порой занудно гудел Мамору о том, как он завидовал — любая манга, любое аниме и прочая атрибутика прямиком под носом. Стоит зайти в соответствующий магазин и купить все, что душе угодно. Но подозревал ли Майкл, что отаку, помешанных на нарисованной культуре или играх людей, презирало то самое общество, в котором это всё создавалось? Как таких людей воспринимали маргиналами, отбросами общества, а когда те становились хикикомори, и вовсе предпочитали не называть имён.       Этот предмет не был основным — Мамору выбрал фотографию для необходимых в конце года баллов. Но он очень занимал, а сам процесс создания был более чем увлекательным. Обработка фотографий порой удручала, тонкости накладывания эффектов и цветокоррекция призывали отказаться от столь странного дела, но Мамору не имел привычки бросать начатое. А со временем смог проникнуться, раздумывая о том, что ведущие компании, предлагающие ему работу в IT сфере, проигрывали его желанию создавать нечто новое и уникальное. Как говорилось, аппетит пришел к нему во время обеда.       Для своего проекта Мамору изучал все те запретные в детстве места, к которым они всё равно сбегали с ребятами. До первых вылазок он был уверен, что достаточно труслив и послушен. Но оказалось, что жилка к приключениям ему вовсе не чужда — однажды он так вообще осмелился на помощь в мелкой краже. Они с ребятами всегда мечтали о деликатесах палаточных лавочек в районе Синдзюку, на улице лучшего стрифуда — Омойде Ёкото. И в одну из вечерних вылазок умудрились из-под носа владельца утащить три миски рамена, разделив на семерых.       Синдзюку в принципе был очень интересным для его проекта районом. Именно тут собиралась обратная, можно сказать темная сторона Токио. Развлечения, непорочность, отсутствие стыда и традиций с правилами. Места обитания настоящей японской мафии — на одну из таких группировок, разгуливающую с разодетыми красавицами, Мамору с компанией наткнулся, когда ему было тринадцать. Один из мужчин с неприятным оскалом посмотрел на них, достав нож, и они рванули со всех ног, не оборачиваясь. В тот же день впервые Мамору удалось лицезреть женский стриптиз.       Часть работы состояла в контрасте. Поэтому Мамору намеревался днём сделать как можно больше фото той чистой стороны Японии, о которой трубили те, чьи познания были очень узки. А уже вечером, когда оживёт то, о чём не было принято говорить, Мамору вновь наведается в Синдзюку. Честно признаться, для него это будет первая самостоятельная вылазка без детдомовских собратьев, и первая во взрослом возрасте, где он точно не сунется туда, где ему пригрозят ножом. Ну, разве что немного, для сочных фотографий. С такими мыслями Мамору светила работа журналиста, если бы не его презрение к тем, кто рылся в чужих корзинах для белья.       Неотъемлемой частью всего задуманного также были и жители этого, казалось бы, обычного города. Контраст между теми, кто повиновался навязываемым стандартам и традициями, и теми, кто шагал в ногу со временем, упрощал свою жизнь, окружающих, задумывался о собственном комфорте. И, положа руку на сердце, Мамору знал во всём Токио лишь одного человека, который точно родился не в той стране. Не то чтобы он в принципе со многими был знаком, но уверенность в том, что Оданго единственная в своём роде, была стопроцентной.       Он нашёл её там, где и ожидал — в «Короне». Мамору не был в этом уверен до конца, но ему казалось, что после четырёх дня, когда заканчивался учебный день, такая как Оданго обязательно завалится отдохнуть. Она не демонстрировала себя как прилежная ученица, которая после уроков бежала на дополнительные или домой, чтобы сделать как можно скорее все домашние задания, каким в её возрасте был Мамору. Нет, Оданго наверняка веселилась. И как же он был рад её увидеть.       Где бы он смог найти ещё одну столь уникальную школьницу?       Усаги — она очень настояла, чтобы он звал её по имени — была крайне недовольна, но в то же время смущена. Мамору не был серьёзен на все сто процентов, но мог заверить самому себе, что частично его комплименты были правдивы. Оданго — он не мог звать её по имени более одного раза даже в собственной голове — действительно была уникумом среди своих сверстниц. Своей нестандартной причёской, своим мировоззрением, характером. Непокладистым, взрывным, буйным.       А её округлое лицо? Видел ли Мамору когда-либо что-то подобное? Нет. Половину эмоций Оданго он мог наблюдать лишь в детстве, когда детей вокруг и его самого не прессовали настолько сильно, и они пробовали улыбаться, радоваться. Оданго же выражала каждый спектр внутри себя — она казалась открытой книгой по одной только мимике. И Мамору мог бы изучать её досконально, если бы сам понимал и знал хотя бы часть того, чем владела эта девочка. Ей можно было только завидовать.       Поэтому сохранить такой образец на фотографии было долгом Мамору. Хотя бы в память о том, что японцы не роботы, а уж потом для проекта. Найти типичного японца было легко, такую как Усаги — один шанс на миллион. Ему несказанно повезло быть знакомым с такой удивительной девочкой. Заказанный для неё коктейль и мороженое было меньшим, чем Мамору мог отплатить за неподдельную искру в ней.

Июнь, 1995 год.

      Мамору благополучно перешел на следующий курс, набрав необходимое количество баллов по всем предметам и даже больше, чем планировал. Преподаватель, которому он сдавал свой фотографический проект о Токио, оказался невероятно щедрым и учёл результат презентации в общий счёт. Никто не остался равнодушным — так интересно Мамору смог подать то, над чем работал больше, чем над подготовкой к профильным экзаменам. Он был уверен, что всё получилось настолько хорошо, потому что он жил этим. Не в плане, что отдавал всего себя работе. Он в прямом смысле жил в том месте, которое описывал. Токио со всех сторон был его родиной, его историей, жизнью. Всё это осталось в прошлом и где-то позади, но занимало особое место в памяти — никто не мог оставаться равнодушным к родному дому. Другое дело, что каждый относился к нему по-разному.       Учебный год закончился, и Мамору мог бы с удовольствием окунуться в отдых, например, съездить в соседний штат, а может сразу отправиться в Лондон или Париж. Был такой простор и выбор, тур-агенты могли завалить его абсолютно любым предложением. Но у всего было большое «но» — у Мамору на всё это совершенное не было денег.       Весь бюджет был расписан на год, а то и больше, вперёд. Расходы на учёбу, жилье, пропитание и минимальные потребности, такие как выпить кружечку ароматного кофе в кофейне напротив университета. Или же пропустить стаканчик в небезызвестном клубе, владельцем которого был его хороший знакомый, но даже это не позволяло достоинству Мамору злоупотреблять щедростью, и он всегда оплачивал сам.       Кунсайт досадливо поджимал губы и говорил о том, что порой нет ничего зазорного в том, чтобы принять помощь или тот же стаканчик крепкого напитка от друзей.       Были ли они друзьями? Мамору не мог ответить на подобный вопрос. И вовсе не понимал, с чего такому солидному мужчине водить с ним дружбу, с какой стати? Мамору в самом начале умудрился ненароком оскорбить его жену и продолжал с ней общаться на небольших штыках, абсолютно не понимая, почему Мина была так предвзята на его счёт. Кунсайт говорил, что его друзья — друзья его жены. Исходя из отношений с Миной, Мамору никак не мог считать себя другом Кунсайту.       Были ли в принципе у Мамору друзья? Когда-то да. Он считал друзьями каждого, кого считал своей семьей — мальчишек, с которыми делил огромную просторную комнату с множеством двухъярусных кроватей. Девочек, которых с теми же мальчишками защищал от нападок счастливых и любимых детей, которые не могли пройти мимо их дворика без насмешек и тыканья пальцами. И где в такие моменты сказывалось хвалёное воспитание?       Но проходили годы, каждый взрослел и медленно покидал не только стены детского дома, но и сердца оставшихся ребят. Когда Мамору исполнилось пятнадцать, встал вопрос о переходе в новую коммуну для подростков, ведь ему некуда было возвращаться домой. Как правило, большинство детдомовских были детьми, изъятыми из своих семей за неимением достойного ухода. И большинство после пятнадцати возвращались туда, где родители более-менее устраивались в жизни и готовы были их вновь обеспечивать. Настоящие сироты, как Мамору, начинали дорогу в ад.       Старшая школа была вовсе необязательной, вполне достаточно было окончить среднюю. Но Мамору намеревался стать достойным членом общества, которого отвергали собственные друзья. Это случилось, когда в апреле на общей линейке в огромном спортзале он смог углядеть в толпе старшеклассников хорошо знакомое лицо — Миуру. Он делил с Мамору кровать — кантовался на втором этаже. Они могли общаться сутками напролёт до первых замечаний надзирательниц — так за глаза они называли всех воспитательниц. Вокруг каждому казалось, что они словно братья, настолько были близки.       Миуре исполнилось пятнадцать два года назад, он смог вернуться в семью, которая его даже не навещала, бросая тех, с кем жил почти десять лет. Прощаясь с Мамору, он искренне обещал навещать, делиться игрушками и мангой, которую обязательно будут покупать родители. Но он не приходил, в принципе, как и все те, кто покидал их ранее, обещая всё то же самое. — Миура, я так рад тебя видеть, — но сосед и брат, как считал Мамору, точно не был таким. У него были свои причины не навещать их. — Для тебя Камия-семпай, шкет, — Миура лишь рассмеялся, а после пренебрежительно скривился, когда Мамору посмел к нему подойти, когда тот был окружен толпой крутых ребят. — Тебе подсказать, где крыло первокурсников? — Миура-кун, ты знаешь его? — высокая девочка, стоящая рядом, оценивающе рассматривала Мамору, явно принимая в расчёт его форму из дешевых материалов. — Он просто фанат моего отца, по всей видимости, — пожал плечами Миура, стараясь не смотреть на поникшего Мамору. — Я оставлю тебе автограф позже.       Мамору впервые познал вкус предательства близких, когда Миура таки с ним встретился, но лишь для того, чтобы попросить к нему не подходить — возиться с беспризорниками он не желал, не хотел пачкать репутацию. И познал его больше, когда пересекался с младшими, которых навещал, и которые в зрелом возрасте делали вид, что они незнакомы.       К поступлению в университет у Мамору не осталось ни друзей, ни общепринятых понятий дружбы, в которые он бы верил. Раньше дружба была тем, что спасала его от любых невзгод, отождествляла беспрекословное доверие. Те, кого Мамору защищал своей грудью во всех смыслах, будь-то пощёчина воспитательницы или драка со старшими, в конечном итоге вонзили нож в спину безразличием. Статус, деньги, общество, которого они дружно отрекались, и которому большинство продались, едва выдалась возможность, разрушило всё.       Более он никогда в жизни не пытался завести друзей, по крайней мере, по искренним намерениям — они попросту перестали существовать внутри него. Если Мамору и предлагал кому тесные отношения, лишь ради выгоды, научился у других, которые без дружбы стали счастливее. Но кому-то открыться, кому-то поплакаться, поделиться наболевшим или счастьем, составляло для него огромных трудов.       Поэтому когда к их компании за столиком присоединились высокий платиновый блондин, ошибочно принятый за очередного родственника Кунсайта, в сопровождении темноволосой спутницы, и Мамору был представлен как друг Уайтов, в его голове что-то щёлкнуло. Неизвестно за какие заслуги Кунсайт считал Мамору своим другом. Да, они общались на протяжении полугода, Мамору таки смог починить вместе с мастером вишневую ласточку, они веселились за пропуском двух-трёх стаканчиков. Но называть это дружбой?.. За какие заслуги? — Ты чего задумался? — поинтересовалась Мина, когда Кунсайт отошел по долгу службы, оставив их наедине. Мамору ожидал очередной словесной баталии. — Неужели перепил? А то ты у нас совсем зелёный. — Здесь можно курить? — поинтересовался Мамору, но ошарашенный вид Мины на его вопрос его смутил, она лишь положительно кивнула.       Мамору достал сигаретку — она была всего одна, он не хотел обзаводиться зависимостью. Начал курить пару лет назад в университете, но не для удовольствия. Запах никотина, как и его отвратительный привкус, существовал словно отрезвитель. Вырывал из моментов, когда Мамору находился в прострации, граничащей со счастьем, когда предчувствовал, что может случиться что-то хорошее. Или наоборот, напоминало о том, что ничего не может быть хуже, чем горечь. В тот момент он хотел напомнить себе, что дружбы не существовало. — У тебя есть друзья? — Мамору затянулся и обратился к Мине, которая отодвинулась от него ещё дальше. — Да здесь половина присутствующих мои друзья, — она прыснула и обвела рукой собственные владения. — Даже не знаю, что хуже: не иметь друзей, или как ты верить, что они есть, — ухмылка отобразилась на лице Мамору, он сделал ещё одну неприятную затяжку. — Хуже быть депрессивным идиотом вроде тебя, — Мина была зла, он не видел, но слышал по её рычанию. — Ведёшь себя так, будто тебя здесь нет, исполняешь роль декорации, которая иногда что-то там в тему отвечает или отпускает гнусную шуточку в мою сторону. Ты ведь никакой, что интересного в тебе видится Куну?       Никотин обжег лёгкие Мамору в очередной раз, из его рта вышел серый дым, тут же развевающийся в воздухе. Что было в нём интересного, он сам не знал, как и не понимал, что интересного находили в нём окружающие. Точнее он понимал, что те, так или иначе, имели на него свои планы, как и он на них. Возможно, Кунсайт видел в нём экстренную помощь в автомобильном деле. Но что в нём искал Мамору? Деньги? Он был выше того, чтобы принимать от кого-то денежную помощь. — Точнее не так. Ты сам не знаешь, чего хочешь от жизни, я права? — Мина почему-то не отстала от него. — Слоняешься и занимаешь место. Никому ненужный. — Если ты хочешь со мной пререкаться, то я пас. — У меня нет друзей, — Мина не унималась, но Мамору наконец-то повернулся в её сторону. Она смотрела перед собой с грустной улыбкой и не менее грустными глазами. — У меня множество знакомых, с которыми я поддерживаю хорошие отношения. Но мне кажется, во взрослой жизни у большинства из нас нет друзей, потому что у нас нет на них времени, потому что люди бесконечно меняются. Я завидую тем единицам, нашедших тех, с кем комфортно! Но я не жалуюсь, потому что мой муж — самый лучший друг для меня. И за него я перегрызу глотку любому. Тебе в том числе. Поэтому подбери свои сопли, подними голову вверх и перестань вести себя как трусливая обиженная скотина! — Что? О чём ты вообще? — Мамору опешил от столь запальной речи Мины и её недоброго взгляда — она уже была готова вмазать ему кулаком. — Я теряла множество друзей, потому что наши жизненные пути переставали пересекаться. Я потеряла самого лучшего друга в лице старшего брата. Но пережила это. Из этого складывается наша жизнь, опыт. Прекрати стенаться по поводу и без повода — просто живи, чёрт возьми. Открой глаза и посмотри, что людям с тобой хорошо и интересно! — Мина, опираясь на ладони, наклонилась к нему слишком близко, из-за чего пришлось отпрянуть, но она не собиралась отступать. — Мне знаком твой взгляд побитой и отвергнутой псины, поверь. Я вижу, что тебе тяжело доверять — твои позы закрытые, фразы и ответы односложные, если не считать шуток надо мной, и этих ваших машин. Мне искренне всё равно на тебя, но ты задеваешь моего мужа своим поведением. Если ты не хочешь с ним общаться, на кой черт приходишь? Для чего ты здесь тусишь столько времени, но не хочешь открываться? Тебе не нравится подобная атмосфера, но ты переступаешь через себя. Для чего? Или я всё-таки тебе нравлюсь? — Я впервые был готов поверить, что ты серьёзная женщина, пока не спалилась в конце, — искренне рассмеялся Мамору, поражаясь, как с такой интуицией и проницательностью можно было выдавать подобные предположения. Но, посмотрев в глаза, понял, что она всего лишь шутила — вывела его из мыслей лучше любой сигареты. — Мне не нравятся женщины вроде тебя, которые видят насквозь, читают, словно открытую книгу, заставляют думать о том, кто ты есть… — У тебя была такая бывшая? — фыркнула Мина, наклоняясь за своим коктейлем. — Неужели это она тебя ввела в апатию? — Не думаю, что у меня были отношения, — Мамору пожал плечами и пожалел о собственных откровениях, но подколок в ответ не последовало. — Просто… у меня есть хорошая знакомая, на которую ты похожа. — Ага, всё-таки существует девушка, похожая на меня, которая тебе нравится, — Мина победно улыбнулась, гнев в её глазах сменился неподдельным интересом. — Она тебя так же отчитывала? — Не так, как ты, но если честно, пару раз задевала, — признался Мамору, вспоминая об Оданго. — Но нет, она мне не нравится, как девушка. — А и не говорила, что мои слова несли в себе любовный подтекст, — лукаво добавила Мина, заправив прядь за ухо, и принялась помешивать содержимое стакана красной трубочкой. — Или ты всё-таки рассматривал её в плане отношений? — Н-нет! — Мамору смутился от подобных предположений. Он и Оданго? Но, вспомнив собственное предложение для зарывания топора недоразумений, устало вздохнул. — Но я хотел бы, чтобы она относилась ко мне несколько лучше. Почему-то мне очень хочется достойно выглядеть в её глазах. — Тогда ты можешь потренироваться на мне! — весело предложила Мина, протягивая руку для рукопожатия. — Я готова стать твоим другом, если ты перестанешь динамить моего мужа.

Август, 1995 год.

      Мамору вновь оказался в Токио и готов был прилетать как можно чаще, чтобы работать над собой и собственными предрассудками. И, возможно, отдыхать от некоторых людей — ведь расстояние заставляло соскучиться.       Смелость, которую ему внушила Мина, пугала, а еще больше обескураживало то, как она вила из него верёвки. Справедливости ради стоило сказать, что этим она занималась практически с каждым встречным. Иногда Мамору готов был поверить, что она Богиня — манипуляций и красноречия. Подобные речи в его жизни лишь излагала Оданго, но ей было ещё расти и расти до уровня блондинки с алым бантом в волосах.       Мина советовала меньше думать, на что Мамору изначально отвечал в язвительной форме, подтрунивая над её образом жизни, и в какой-то момент попробовал. Совершенно неожиданно, просто расслабился и принял происходящее. Включая дружбу с Кунсайтом, которой тот добивался так, словно им было по пятнадцать лет и всё было жизненно важным. И жить стало немного проще — не потому что богатый друг мигом решил все проблемы. Разве что моральные. Заставил поверить в то, что Мамору действительно может быть интересным и занятным собеседником. Что ещё можно было дружить «просто так». С такими мыслями он отождествлял себя с ребёнком.       Возможно, иногда это не было так плохо. Даже весело. Так думал Мамору, когда смотрел на девочку с оданго и двумя длиннющими хвостами. Рядом с ней он чувствовал себя свободнее. — Опять ты, — простонала Оданго, когда Мамору пришёл в «Корону» третий день подряд.       Наведаться на родину было занимательной идеей, но вопрос о том, коротать время, пришел молниеносно — у Мамору практически не осталось знакомых здесь. А тех, кого и знал, не собирался тревожить, сам не желая с ними пересекаться — не любил говорить о себе, своих делах, что обычно спрашивали подобного рода знакомые. Идея посетить «Корону» возникла не сразу, но запала в душу — разговоры ни о чём ему были необходимы. — Я тоже рад тебя видеть, Оданго, — Мамору потрепал её по золотистой макушке, заказывая у Мотоки излюбленный кофе.       Мамору действительно был рад её видеть. Усаги в его жизни была той самой стабильной точкой, которая никогда не менялась, если так можно было говорить о столь эмоциональной и переменчивой девочке. Она по-прежнему помнила его имя, по-прежнему недовольно надувала и без того пухлые щёки при его виде. По-прежнему оставалась той, в чьих глазах Мамору хотел выглядеть куда лучше после злосчастного позора.       И ему искренне казалось, что он тоже ей становился симпатичен, как человек. Казалось, что Оданго продолжала играть в их годовое сражение, потому что получала такое же удовольствие, что ей с ним весело так же, как и ему. Казалось, потому что на её губах проскальзывала искренняя улыбка от его очередной шутки, потому что она поддерживала с ним любой диалог из темы. Она каждый раз могла встать и уйти, но всегда оставалась, несмотря ни на что.       Так было и в тот день, когда Мамору принёс в кафе полариод, хотел запечатлеть несколько красивых мест для Кунсайта — тот никак не мог наведаться в Японию, хотя очень желал. И не было ничего удивительного в том, что Оданго заинтересовал новый предмет в его руках — она с интересом влезала в кадр, не то, что в прошлый раз, норовила отобрать.       Они веселились до тех пор, пока глаза не заблестели — Оданго была готова разреветься, когда полариод выдал ей пустую фотокарточку. Мамору не собирался доводить её до слёз и постарался тут же утешить, как мог. Напутствовать ей было занятным, словно она его младшая сестрёнка. Уступать ей и заставлять улыбаться делало его счастливым.       Мамору готов был открыться самому себе и признать, что он искренне хотел подружиться с Усаги.       В какой-то момент она от него убежала, слегка покраснев, что Мамору списал на стеснение собственной неуклюжести. По крайней мере, он так мог полагать из-за её сравнение его и волка. Она действительно могла подумать, что он хотел её съесть за несчастный фотоаппарат. Для Оданго это было слегка несвойственным, но он более не отрицал факта, что люди личностно росли и менялись, а девочка естественно взрослела, и становилась более ответственной и серьёзной, училась отвечать за свои поступки, признавать вину. — Мамору, я всё понимаю, но Усаги исполнилось пятнадцать лет едва два месяца назад, не налегай на неё, — начал Мотоки, когда Оданго скрылась в кладовой в поисках секретного ингредиента. — В этом возрасте у них особенно бушуют гормоны, они становятся более чувствительными, начинают влюбляться и всё-такое. Усаги даже попросила фирменный десерт! — Не совсем понимаю связь, — Мамору в недоумении поморщился, ожидая продолжения. — Это значит, что у Усаги появился парень, который ей нравится! — голос Мотоки опустился до шепота. — Мы договорились, что она отведает фирменный десерт тогда, когда поймёт, что влюблена. — Так это замечательно, — складка на лбу Мамору разгладилась — Оданго ожидала обычная жизнь, наполненная всевозможными эмоциями. — Да, но твои подколки, они подбивают самооценку — тебе стоит быть осторожным в собственных выражениях. Постоянно взвинченная, она такая из-за тебя! — кажется, роль старшего брата Оданго занимал Мотоки. — Но я ничего не могу поделать — она такая забавная, особенно когда злится! Ничего милее не видел, — Мамору это произнёс невероятно искренне — впервые признался не только в своей голове, но и озвучил это. Что неподдельные эмоции Оданго живили его. — Разве ты встречал кого-то, похожего на неё? Хотя, у меня есть подобная знакомая, но она такая глупенькая… А так, ты что, в её адрес я никогда бы не стал делать это серьёзно. В смысле, никогда бы не пытался серьёзно задеть Усаги. Мне кажется, мы оба хорошо проводим время. Но если я когда-либо обижу её, я непременно прекращу.       Стоило Оданго выйти из кладовой, сжимая в руках судок с красной крышкой, Мамору не смог отказаться от очередной серии дружеских подколок. Но если бы он знал, чего оно ему стоило, никогда бы не раскрыл рта. Он умудрился не почувствовать ситуацию не просто в одной реплике — Мамору не понимал от слова совсем. И почему Усаги злилась, как оказалось, серьёзно и почему впервые проливала жгучие слёзы. Не понимал, где мог неосторожно высказаться, чем заставил солнце затмить грозовыми тучами. — А ко мне больше не подходи! Никогда! Я не хочу разговаривать с тобой. Теперь ты мой враг номер один, ясно?! — прокричала Усаги, взглянув на него тем самым взглядом, что и при их первой встречи.       Своими словами она заставила его сердце трепетать во всех смыслах. От радости, что она никогда не считала его врагом серьёзно. И от боли осознавания, что, кажется, он умудрился это исправить на противоположенное.       Мамору обещал себе, что если заставит её плакать, никогда более не подойдёт к ней и не заговорит. Для её же блага.