Глава 3.2. Неожиданная встреча. Сандор
19 ноября 2017 г. в 22:34
Ненависть. Это было единственное чувство, которое питало его и поддерживало желание жить. Ненависть, воплощенная в абсолютно осязаемую цель – убить Григора. Все его существование после того момента, как его тело и душа погрузились на дно самого ужасного пекла, было посвящено этой цели – и он шел к ней, терпеливо и методично, тренируя тело, умерщвляя душу, закаляя разум - ему совершенно необходимо было стать сильнее, умнее, искуснее в поединке. С тех самых пор, как он уничтожил в себе все прочие чувства – да и были ли они, или то был лишь давний сон? – любовь к матери и сестре, восхищение братом, уважение к отцу, - он лелеял в себе лишь ненависть. Испепеляющая ненависть к Григору и презрение ко всем остальным, жалким ничтожным людишкам, подлым и лживым рыцарям, алчным и трусливым лорденышам.
Ему нечего было терять, и это помогало. Смог бы он дослужиться до статуса телохранителя короля и до звания королевского гвардейца, если бы цеплялся за ценности, почитаемые всем этим сбродом вокруг него? Когда тебе нечего терять, тебе нечего и бояться. Войны и битвы? Лишь горячили кровь в венах и позволяли почувствовать себя еще сильнее, еще бесстрашнее. Турниры и учебные бои? Лишь помогали поддерживать отличную физическую форму и забираться все выше и выше в негласном рейтинге всех этих лицемеров, кличущих себя рыцарями. Охота и убийства? Лишь временно утоляли снедавшую его жажду крови, позволяя ощутить себя охотником и палачом, вершителем судеб, превращавшим живых тварей в корм для червей.
И так было всегда, сколько он себя помнил. Ненависть и презрение, заботливо взращиваемые в том месте внутри его тела, что давно уже превратилось в хорошо отлаженную машину для убийств, которое раньше было душой. Пока не появилась она.
Огненным вихрем медных волос опалила и без того обугленную душу, сладким ядом небесно-голубых глаз прожгла окаменевшее сердце, коварной гадюкой вползла внутрь сознания, отравляя мысли и сны. Она была еще совсем ребенком тогда, когда он впервые увидел ее в Винтерфелле. Растворяясь в темных подворотнях и коридорах мрачного северного замка, бессознательно наблюдал за этим диковинным созданием, пытаясь понять, почему этот ребенок так манит взгляд, почему заставляет снова и снова искать и не находить ответа – почему эта девочка так раздражает его?
А потом, на Королевском Тракте, тренированный глаз подмечал все эти взгляды голубых бездонных глаз, брошенные украдкой на его уродливую рожу. Его бесило в ней все – и ее непонятная, необъяснимая, отнюдь не северная красота; и то, что она была настоящей маленькой леди, стараясь угодить всем и вся, расточая свою лицемерную вежливость вокруг себя, а особенно мелкому гаденышу, которому она с восхищением заглядывала в рот; и ее тщательно скрываемое любопытство, как у всех этих разряженных щебечущих пустоголовых куколок при королевском дворе; а в особенности то, что она хотела и не могла посмотреть на него в открытую – как же, такая чистенькая и свеженькая птичка, привыкшая ко всем этим красивым хорошеньким вещичкам в своей уютной золоченой клетке, разве могла она замарать свои благородные глазки о такую образину, как он?
Хуже всего было в Королевской Гавани, когда мелкая заноза постоянно мелькала у него перед глазами днем и не отпускала его ночью, проникала в голову, лихорадочным маревом заползала в короткие беспокойные сны. Выкинуть ее из головы не помогали ни дополнительные изнуряющие тренировки, ни походы по шлюхам, ни заливание мозгов вином.
Вино, напротив, сослужило ему плохую службу – пару раз он потерял контроль над собой и наговорил девчонке глупостей и даже спьяну выболтал ей свой секрет, а еще – Седьмое пекло, будь он проклят! – тыкал в нее мечом, словно защищаясь, от кого?
Ему приходилось, как и прежде, нести свою службу, ни словом, ни взглядом не выдавая своей одержимости северной рыжей пташкой. Когда же мелкий поганец выбрал ее мишенью для своих издевательств, обеспокоенность взяла верх над одержимостью – он разрывался между безысходностью, не способный ничем ей помочь, и желанием оградить ее от побоев, вырвать из цепких львиных лап, увезти ее от Ланнистеров куда-нибудь подальше, да хоть бы на гребаный север, в ее унылое серое гнездышко. Несколько раз он чуть не погубил самого себя, вытаскивая пташку из передряг, в которые она раз за разом умудрялась впутаться.
Растущая ненависть к ней вытесняла взлелеянную годами ненависть к брату. Испытывал потребность всматриваться в небесную голубизну северных глаз, касаться рукой мраморной полупрозрачной кожи, вдыхать запах осенних волос, слышать ее глупый щебет. Но когда жгучее желание брало верх над осмотрительностью, и он подстерегал ее в темных коридорах Красного Замка, больше всего хотелось разрушить ее, раздавить, сломать, уничтожить – чтобы вырвать гребаную ноющую занозу из предательского сердца. Руки сами собой сжимались вокруг хрупких запястий – седьмое пекло, как же хотелось сжать посильней, чтобы сделать больно, чтобы кричала что есть силы, проткнуть острым клинком ее тонкую белую шейку, чтобы крик захлебнулся в крови – потому что не смотрела, отводила взгляд, в то время как он так отчаянно нуждался в этой прозрачной небесной голубизне, нуждался в том, чтобы видела его, самую суть, под кошмарной рожей, чтобы поняла, что творится с ним, успокоила, погасила адово пламя, сжигавшее его изнутри, чтобы коснулась его так, как тогда, когда он раскрылся перед ней, словно беспомощный щенок у ее ног…
Надеялся найти утешение в славной битве, но проклятый карлик и тут подгадил – залил все огнем, словно извергнувшимся из всех семи преисподних сразу, как можно было бороться с этим? Даже то подобие нормальной жизни, в котором он существовал последние годы, рассыпалось прахом меж пальцев, он потерял последнее, на что мог рассчитывать всегда, как он думал – свое бесстрашие, свое презрение к смерти. Напившись до беспамятства, поперся к ней, чтобы, в конце концов, взять свое, покончить с голубоглазой куклой –– ведь на что еще они годны, женщины? Чем она лучше других? Тем, что рыжая? Тем, что хлопает своими ресницами и трясется, как осиновый лист, когда видит его рядом? А что не пара ему, что невеста короля – так насрать на то, он возьмет свое силой, растерзает, отомстит, наконец, за все свои душевные муки.
И не смог. Мямлил что-то, как последний дурак, сбитый с толку ее чистотой, ее невинностью, ее детскостью: вместо того, чтобы просто содрать с нее одежду, ему вдруг впервые в жизни захотелось гребаного поцелуя - если бы она только могла на него посмотреть! – но она закрыла голубые глаза, отрезав ему пути к наступлению; вместо того, чтобы без колебаний разложить ее на кровати, он бормотал что-то несуразное, вроде как звал ее с собой; вместо того, чтобы взять ее прямо здесь и сейчас, на девичьей пуховой перине, ему вдруг захотелось услышать ее голос, вырвать из нее хотя бы гребаную песню; но песня, долбаный гимн Матери, таки его доконала, и эта ее рука на его щеке… И он сдался, поверженный, совершенно ясно осознавая, что никогда не причинил бы ей боли, никогда не обидел бы это невинное дитя, что лучше держаться подальше отсюда, от огня, от нее, вспомнить о том, зачем он жил все эти годы, вспомнить о своей цели – о Григоре, осуществить ее и провалиться с концами на самое дно седьмой преисподней.
Был крохотный проблеск надежды, когда он таскался по речным землям с малолетним кусачим волчонком – забыть обо всем, вернуться к нормальной жизни, подальше от королевского говна, подальше от гребаных Ланнистеров. Он даже позволил себе надеяться, что все изменится, если он выберет правильного короля, подобного Роберту – молодого волка, собирался, мать его так, проситься к нему на службу.
Но не сложилось. После того, как малолетняя волчья сучка оставила его подыхать под деревом у безымянной реки, после того, как Старший Брат нашел его и врачевал его раны, он узнал, что последнюю мечту отняли у него – отомстить за себя, уничтожить своими руками жестокое чудовище, бывшее некогда его братом.
И вот тогда наступила пустота. Старший Брат отнял у него последнее, что держало его на плаву и заставляло гнать кровь по жилам – его гнев, его ненависть, его презрение. Не оставив взамен ничего. Его существование потеряло всякий смысл. Мудрый монах полагал, что помог ему излечить и грешную душу вместе с искалеченным телом, но души-то и не было. Лишь звенящая пустота вместо нее, как внутри старого разбитого кувшина, подернутого высохшей паутиной. Механические движения – раскопать, закопать, почистить конюшню, прикоснуться к Неведомому, омыть руки, накрыть на стол, убрать со стола, расставить свечи в маленькой септе, встать на колени, молиться – все это заполняло теперь его каждодневное существование. Только вместо молитвы он снова и снова вопрошал лишь одно – зачем? какой смысл? почему он не издох под тем деревом? зачем болтается здесь, отвергнутый людьми, не принятый богами?
Только спустя несколько гребаных бессмысленных лет пришел к нему ответ в виде заблудившихся в снегах путников, у которых не было иной цели, кроме как служение царству людей. Этот забавный розовощекий толстяк по имени Сэмвелл Тарли оказался братом Ночного Дозора, рассказал кучу невероятных историй о Стене, об Иных и мертвецах из Застенья, посетовал на упадок Дозора и всколыхнул в мертвой душе первое за долгие годы желание – отправиться на Стену.
Может быть, в этом и было его предназначение? Может, именно для этого боги, какие бы они ни были, оставили его на этой земле? Почему бы и нет? Он ненавидел огонь – на Стене был лишь вековой лед и холод. Он презирал орден рыцарства – на Стене же все были равны, рыцарь ты, лорд или простолюдин, все выполняли одну и ту же задачу. Он разочаровался в служении лордам – на Стене же не было лордов, братья служили лишь всем живым людям на свете, и никому в отдельности. Он умел хорошо делать лишь одно – владеть оружием, нести гибель – и это ровно то, что требовалось для защиты Стены.
Несколько дней, пока за стенами монастыря бушевала буря, он внимательно прислушивался к рассказам Тарли, несколько ночей ворочался без сна, обдумывая дальнейшие шаги, и, наконец, принял решение. Нарушив обет молчания, обратился к Старшему Брату с просьбой отпустить его. К его удивлению, Старший Брат согласился на это без лишних расспросов.
И пусть душа его была все такой же черной и мертвой, а тело лишь училось заново подчиняться ему – движением ног направлять верного коня, движением рук оттачивать боевые навыки – у него теперь была цель, ради которой стоило и умереть. Говорить он практически разучился за долгие годы молчания, да спутники и не требовали от него этого, возможно, интуитивно побаиваясь. Ему нравилось безмолвно слушать теологические рассуждения брата Альберта, равно как и леденящие кровь рассказы Сэмвелла Тарли, смахивающие на сказки-страшилки, с сиром Урвином он быстро нашел общий язык – совместные учебные тренировки сблизили их, и время от времени они кратко обсуждали дальнейшие планы по пути продвижения на север.
Все было просто, понятно, спокойно, размеренно. До сегодняшнего вечера.
Пока он снова не встретил ее.
Она прошла мимо их стола, не замечая ни его, ни его спутников – и мертвое сердце будто заново ожило, возрождаясь полузабытой мучительной болью. Вначале он не поверил своим глазам, хотел убедиться, бросая редкие взгляды из-под надвинутого капюшона – но нет, сомнений не было, это была она. Другая – волосы, замаранные чем-то темным, больше не отливали теплой медью; высокий гибкий стан, что угадывался даже под толстым меховым плащом, больше не принадлежал ребенку, но расцветшей молодой женщине; в голубых кристаллах ясных глаз не таились больше испуг и отчаяние, но светилась несвойственная им ранее спокойная решимость; и все же это была она. Трепетная пташка превратилась в уверенную в себе волчицу?
Но как это возможно? Почему она здесь, в затерявшейся у Королевского Тракта глухой деревеньке? Почему одна, без карлика, своего нелепого супруга? Почему ее сопровождают не одетые в багряные плащи солдаты Ланнистеров, а рыцари с гербами Долины Аррен? Куда она направляется?
Раздираемый нескончаемыми вопросами, Сандор попытался взять себя в руки и отвлечься от нее. Что бы там ни было, его это никак не касается. Для него она лишь недолгий мираж, зыбкое видение, да хоть бы и сон, который следовало поскорее забыть. Стало даже немного обидно – он столько времени потратил на то, чтобы ничего больше не чувствовать, чтобы отсечь любые привязки к прежней жизни, и одно лишь неожиданное ее появление разрушило все старания, вернуло прежнюю боль, смятение и злость.
Снова захотелось напиться. И подраться. Измочалить кого-нибудь в кровь, хоть бы и руками, но лучше изрубить мечом. Но в гребаной дыре не было ничего крепче эля, а драться – с кем? Не с братом же Альбертом.
Но как ни странно, глухие обычно боги услышали его желание – неожиданно представился случай подраться. И не просто подраться – за нее! Да еще будто бы с прежней своей сущностью – один из глупцов нацепил на себя атрибут его прошлой жизни, видавший виды шлем в форме собачьей головы. Уж как Старший Брат сетовал на то, что оставил его на могиле, символизирующей уход от старых грехов, ведь и после его мнимой смерти по Речным Землям продолжали ходить слухи о бесчинствах и злодеяниях, учиненных взбесившимся королевским Псом. Какая же сладкая подвернулась драка – одним махом избавить пташку от посягательств и отомстить за собственную поруганную память.
Если бы только на этом все и закончилось.
Но сир Урвин вместе с незнакомым пташкиным рыцарем решил, что они присоединятся к их отряду. В общем-то, это было разумно – чем больше людей, способных держать мечи, тем безопаснее путешествие. Но, седьмое же гребаное пекло, за что ему выпадает это наказание – видеть ее изо дня в день на протяжении всего пути до северного замка?
Хуже того – она узнала его! Подошла к нему, смотрела на него, говорила с ним. Боги, ему показалось, или она смотрела на него без страха? А он пытался что-то выдавить в ответ, впитывал ее глазами и умирал снова и снова, сраженный голубыми стрелами, поднимающимися со дна прозрачных озер. Опять нес какую-то чушь. Она благодарила его, даже извинялась – боги, за что?! пусть бы называла его хоть милордом, хоть дерьмом собачьим, лишь бы согревала его голубым сиянием, - а он просил прощения, потому что должен был, потому что несколько лет назад чуть было не совершил самое ужасное в своей жизни святотатство.
Она стояла так близко к нему, он вдыхал ее запах, ощущал тепло ее тела, слушал тихий мелодичный голос, будто сама Дева спустилась к нему с небес и шептала ему благодарности. И он замер, старался даже не дышать, чтобы не осквернить воздух, которым они оба наполняли свои легкие; похоже, он до сих пор не искупил свой давний грех, тот, самый страшный – свои черные похотливые мысли о ней. За что и получил свое наказание. Надо это принять и исправить: усмирить возродившиеся чувства, укротить взбунтовавшуюся плоть. Он это умеет. Он это может.
С этой ночи он перестал нормально спать – начался тяжкий путь к искуплению.