RED ROSES

…а ведь весь этот мир не такой, каким ты хочешь его видеть, глупый…

Ну, вот, и настал этот момент… Тот момент, которого я так сильно не хотела, но который обязательно должен был наступить, ведь такова суть моей жизни. Кому-то было выгодно создать меня и моё бытие именно таким. Я с этим давно смирилась, и больше не бьюсь в истерике после каждой неудачной попытки пожить счастливо. Да, и таких попыток у меня, впрочем, было не так уж и много. Теперь я просто вязну в глубоком болоте однотипных будней. Я, словно, медленно и незаметно иду ко дну. Всё, по существу, встало на свои законные места. Так ведь всегда было: я — груша одноклассников, забытое матерью дитя, ходячий кусок свежего мяса для отчима и изгой для всего окружающего мира; не поворачивается у меня язык называть мир этим новомодным словом «социум». Мне не хочется прокручивать момент того шоу, которое устроила Диана, но он всё равно частенько заглядывает ко мне в голову. Причём в таких подробностях, словно он был вчера, а не неделю назад. Наверно, это потому, что моменты, когда ты выступаешь в роли полнейшего неудачника, ты запоминаешь на всю свою жизнь, чтобы в дальнейшем были поводы для самоедства и внутреннего стыда. Не знаю, перед кем мне было стыдно больше всего: перед Евой, которая вроде бы полностью доверилась мне и даже стала кем-то вроде подруги или перед Кириллом, который… Вот, в том-то и вопрос. Почему мне вообще стыдно перед Кириллом? Почему не перед Максом, например? Я даже сама себе не могу этого объяснить. Но при мыслях о том, как Кирилл обнимал Диану, у меня почему-то пульсирует левый висок — признак моей злобы. При воспоминаниях о том, как он пел ту песню «Вещества», меня передёргивает: по коже бегут мурашки, а конечности немеют, будто я навернула десять километров. А при перематывании в голове его слов, которые он говорил тогда в коридоре перед концертом, и при очередном «просмотре» его ненавистного взгляда, я чувствую… боль. По-другому я не могу назвать это ноющее изнутри чувство. Со мной такого ещё не было. Никогда. Нет, я не про боль, а про весь этот коктейль «мурашек, учащённого сердцебиения, злобы и немых конечностей». Неужели он мне нравится? Но это ведь настолько глупо, что никаких слов не хватит. «Додумать» мне мешает отчим. — Вставай, — бурчит он, заглядывая в мою комнату и тут же захлопывая дверь. — Стас, оставь её. Пусть валяется. С ней уже и так всё ясно. — Доносится откуда-то издалека голос моей матери. Усмехаюсь, смотря на капли дождя, плывущие по окну. «Конечно, со мной всё ясно, ведь ты, мамочка, вчера не зря высказала мне в очередной раз всё то, что ты думаешь обо мне.» Причиной такой исповеди послужил тот факт, что мама всё же узнала о том, что я неделю не была в школе. Моя директриса Анфиса Павловна доложила ей о моей «болезни». И безусловно наш разговор с мамой не обошёлся без побоев — на моей правой щеке красуется длинная царапина, которую она оставила на мне, потому что во время скандала резала овощи. К счастью, я отскочила почти вовремя. Иногда в моей голове мелькают мысли о том, что позволять людям так обращаться с собой и своим телом нельзя, но в то же время я рассуждаю о том, что я почти привыкла в физической боли. Она меня уже почти не пугает. Почти… Именно поэтому сегодня я так боюсь идти в школу. Неделя «затишья» была лишь потому, что Филатов неделю валялся дома с переломанной ключицей. В подробности этого происшествия я не лезла, да и не особо хотелось. Наскоро приняв душ и нанеся на лицо пару «макияжных инстаграммных штришков», я натягиваю на себя уже привычные шорты в клетку, тёплые чёрные колготки и огромный тёплый свитер. Закидываю в рот щепотку сухих хлопьев, запивая молоком. На завтрак сойдёт, ведь на нормальный приём пищи в этом доме я больше не рассчитываю. Мама сверлит меня злобным взглядом, допивая чашку кофе. Отчим сидит, делая вид, что читает газету, хотя на самом деле этот индюк сверлит своим похотливым взглядом мои ноги. Наше с мамой сходство почти минимально — общими являются только худощавость, рост и миндалевидная форма глаз. Всё остальное досталось мне от отца: русые волосы, карие глаза, густые и тёмные брови, слегка пухлые губы и эта страсть к жизни, какой бы отвратительной она не была. Отец всегда до последнего верил только в хорошее. Может, это из-за него я продолжаю жить и терпеть всё то, что со мной происходит. Продолжаю терпеть то, что этот мир насквозь пропитался гнилью. Мама, поправляя свои густые чёрные волосы, хватается за красную помаду, чтобы накрасить свои тонкие с розоватым оттенком губы. Её немного смуглая кожа выглядит вполне свежей, несмотря на то, что вчера они с отчимом пропустили по бутылочке красного полусухого. И всё же взгляд её серых глаз остаётся потухшим и спившимся. До последнего я не хотела верить в то, что даже моя мама теперь стала продуктом этого общества — она стала женщиной, ухватившейся за материальные ценности, забывшей о собственном ребёнке, приступившейся всех моральных и нравственных принципов. Мама бросает на меня очередной безразличный и холодный взгляд. Если я когда-то и ощущала холод от людей — именно холод, не безразличие, не ненависть, а холод — то только от своей матери. — Надеюсь, что тебе есть, где сегодня переночевать, — сухо говорит она, чмокая губами, чтобы поправить помаду на них. Перевожу взгляд на грязное окно и замечаю в нём тихое предрассветное февральское зарево. Улететь бы куда-нибудь туда, где можно жить, лишь встречая рассветы и провожая закаты. -…. Мы со Стасом принимаем сегодня гостей. Середины маминой фразы я не услышала, да и не хотела особо. Концовки её монолога мне было достаточно. Отлично, сегодня четверг, и где же мне ночевать? Ладно, по ходу дня что-нибудь придумаю. — Нет проблем, — безразлично отзываюсь я и покидаю кухню, набрасывая на себя кожаную куртку. Холод меня особо не пугает. — И не вздумай заявиться! — кричит мне вслед мама. — Не волнуйся, мамочка, я рада свалить, — шепчу я себе под нос. В сущности, я говорю абсолютную правду. Я даже согласна ночевать на улице, лишь бы подальше от этого места. Натягиваю на ноги чёрные берцы и выскакиваю на свободу — на улицу неуютной Москвы. В школе меня сразу перехватывает Варя — девочка из моего класса. Она то самое редкое явление в этом месте, которое не стремится втоптать меня в грязь. По сути ей всё равно. Она сохраняет здоровый нейтралитет в отношении меня: не лезет меня защищать, но и не вмешивается в мою травлю. Она поступает также, как её брат-близнец Ваня. Конечно, близнецами они не являются. Единственное, что у них общее — это тёмные вьющиеся волосы. Даже цвет глаз у них разный. Варя обладательница тёмных, почти чёрных глаз, а Ваня наоборот одарён сверкающим голубым взглядом. — Тебя вызывала в свой кабинет Анфиса, — докладывает мне Варя, накручивая на палец прядь своих волос. Сегодня эта девочка выглядит ещё моложе, чем обычно. Может, дело в том, что сегодня она не стала пользоваться макияжем, и её множество веснушек высыпалось на носу. — Но… до начала урока пять минут, — удивляюсь я. Варя лишь пожимает плечами и скрывается в кабинете истории. Глубоко вздыхаю и, бросив пару взглядов по сторонам, плетусь в кабинет директрисы. Кроме отличительной таблички с надписью «Директор школы — Бженникова Анфиса Павловна» её дверь представляет собой такую же заурядную деревянную пошарпанную дверцу, такую же как и все в этой школе. Легонько постучав по двери, приоткрываю её и захожу в кабинет. Анфиса Павловна — женщина пятидесяти лет, с копной чёрных волос, потрясной фигурой и большими очками на маленьком носу — как всегда сидит за своим полуразвалившемся столом, лазая в ноутбуке. На ней её постоянный наряд — чёрный строгий костюм, состоящий из пиджака и штанов прямого кроя. Взгляд её серых глаз устремляется на меня из-под очков. — Вызывали? — спокойно спрашиваю я. В этом кабинете я бываю не часто. Наверно, потому что директриса вообще редко кого-то к себе вызывает. У неё нет времени на такие «глупости», как слежка за моральным, физическим и душевным состоянием её учеников. — Проходи, садись, — говорит женщина. Я оглядываю полупустой кабинет с ядовито-жёлтыми стенами и опускаюсь на стул напротив директрисы. Анфиса отставляет ноутбук в сторону и снимает с себя очки, аккуратно складывая их. Всё это время я смотрю лишь на дождливый пейзаж в окне за её спиной. Поскорее бы этот день подошёл к концу, и я оказалась… Точно! Нужно ещё решить, где ночевать. Скорее всего пойду к Герману, или же останусь в тату-салоне. — Послушай, — глубоким и тихим голосом произносит Анфиса, чем перехватывает моё внимания с окна на себя. — Я понимаю, что тебе не просто. Я прекрасно знаю твою мать и… та ситуация с твоим отцом… — Анфиса Павловна, давайте, мы не будем говорить о моей семье. Нет, правда, это не самая моя любимая тема. Можем поговорить с вами, скажем, об искусстве. Как, кстати, вы относитесь к татуировкам? — Надевать маску жизнерадостной пофигистки, да ещё и любительницы искусства отличный способ избежать сентиментальных лирических разговоров. Я не хочу, как большинство, опускать взгляд, сжимать кулаки и пускать слезу, когда люди затрагивают болезненные струнки моей души. Какой в этом смысл? Строить из себя сильную, но при этом пережившую боль личность, и всё равно жаждущую, чтобы её пожалели. Нет, это не для меня. По мне так лучше перетерпеть это всё наедине с собой, или же поделиться этим только с самыми близкими людьми. Таких, у меня, к сожалению, нет. Но, думаю, некоторым людям всё же повезло больше, чем мне. — Я отлично отношусь к татуировкам. Сама о ней мечтаю, — улыбается Анфиса Павловна. Внутренне усмехаюсь. — Серьёзно? — улыбаюсь я. Директриса вновь становится серьёзной. — Конечно, нет. Калинина, не сбивай меня с толку, — бурчит женщина. Я начинаю тихо смеяться в кулак. Она явно хочет серьёзно со мной поговорить, наверно, даже пофилософствовать. Но она никогда такого не делала, конечно, ей трудно. Именно по этой причине я встаю со стула, набрасывая сумку на плечо. — Анфиса Павловна, я понимаю, что вы хотите объяснить мне что-то, поделиться каким-то жизненным опытом, чтобы я поняла, что школа — это не навсегда. И что моя мать не всегда будет отягощать мою жизнь своим присутствием. И что я не всегда буду таким гадким утёнком, но… Директор, мы же с вами уже взрослые люди, и травмы у нас уже не детские, и, поверьте, я всё прекрасно понимаю сама. Не мучайте себя, пытаясь выдавить из себя цитаты Канта или ещё какого-нибудь мыслителя о смысле жизни, ладно? — говорю я. Мне совсем не хочется говорить зло или надменно. Я говорю лишь то, что чувствую. И я уверена, что эта женщина меня прекрасно понимает. Анфиса Павловна смотрит на меня с такой жалостью и симпатией, что мне становится неловко. Она откашливается, и я замечаю, что её руки слегка дрожат. Она явно не ожидала от меня такой речи. Конечно, она совсем никого не знает в этой школе. — Настя, у тебя всё будет хорошо. Всё… наладится, и… короче, ты станешь счастливой. Ужас, вот пообщаешься с вами, подростками, речь сразу исковерканной становится, — возмущённо заявляет директриса. Я лишь лучезарно улыбаюсь ей. — Не допускай лишних ошибок, хорошо? И… береги себя, девочка. — Хорошо, — улыбаюсь я. Какое-то тёплое и искреннее чувство пробегает дорожкой по моему животу. — Ну всё, давай, быстро на уроки. Звонок уже был. — Анфиса Павловна опять напускает на себя этот «учительский пафос». — До свиданья, — говорю я и покидаю кабинет директора, оставаясь с чувством неопределённости, но теплоты в душе. Школьный день напоминает мне сон. Я никого не вижу, не слушаю, ничего не делаю. Лишь тормошу в руках карандаш, отчаянно пытаясь придумать новый рисунок. В голове сотня идей, но ни одна не сходится в одной точке. Отвратительный творческий кризис. На переменах «Отряд убийц» постоянно выходит курить и меня не трогают. Они даже не смотрят на меня. Филатов не бросает в мою сторону свои злобные шутки. Что-то явно не так. Неужели им надоело? Неужели настал тот счастливый финал их травли? Быть не может. А может всё же может? Наконец, последний урок, скучная экономика, подходит к концу. Я выхожу из школы, вдыхая аромат прохладной зимней улицы, которая пахнет дождём. Люблю такие неразберихи: вроде зима, но вместо снега на улице идёт дождь. Это сразу показывает то, что даже у природы имеются несоответствия и исключения. Миллион исключений, о которых мы, люди, даже не догадываемся. У центральных ворот стоит толпа ребят из параллельного класса. Странно, что они стоят прямо в проходе, пропуская учеников, как бы через «турник». Двигаюсь в их сторону, скрещивая руки на груди. Кожаная куртка пропускает под свитер февральский холод, отчего я начинаю дрожать. Подходя к толпе, я стараюсь обойти каждого из них, но у меня ничего не выходит. Один из парней слегка отталкивает меня в сторону. — Здесь выход закрыт. Выходи с заднего двора, — грубо говорит он. — Почему это? — спрашиваю я, выгибая брови. Толпа из десяти человек становится стеной около выхода. Я понимаю, что здесь мне не пройти, даже, если я захочу, ведь я одна, а их десять. И почти все они рослые парни, лишь две девушки. — Тебе сказано закрыто, значит закрыто, — встревает другой парень и делает шаг вперёд. Я нахмуриваюсь, но спорить не собираюсь. Медленно плетусь к заднему выходу с территории школы, попутно оглядываюсь. Других учеников они пропускают. Странно. Что-то здесь явно неладно. Ускоряю шаг, потому что какое-то внутреннее предчувствие подсказывает мне, что нужно скорее убираться из школы. На заднем дворе царит пустота и оглушающая тишина. Лишь редкие порывы ветра нарушают эту глубокую тишь. Я уже вижу свой спасительный выход. Мои конечности почему-то начинают неметь от приступа лёгкого страха. Сердце начинает биться чуть сильнее, а ладони немного потеют, несмотря на то, что на улице довольно прохладно. И тут я вижу то, что заставляет меня застыть на месте. В пяти метрах от выхода я замечаю парня, который стоит, прислонившись к калитке, у самых ворот и покуривает сигарету. Эти каштановые волосы и белый свитер, шрамы на руках… Костя Филатов. Он бросает на меня взгляд и подмигивает мне. Как же я могла не догадаться? Это они подстроили то «перекрытие» у центральных ворот. Костя перекрыл мне выход. Теперь я не смогу покинуть территорию школы просто так, но у меня есть возможность вернуться обратно в здание. Хотя, это ничего мне не даст. Моё сердце уходит в пятки, когда я слышу этот ужасный, громкий скрежет, словно кто-то царапает на капоте машины чем-то железным. «Тук-тук-тук» проносится по воротам. Ритм такой ровный и зловещий. Филатов тушит сигарету и медленно направляется ко мне. Ещё двое парней показываются из-за его спины. Я оборачиваюсь и вижу, как Паша Тимофеев движется ко мне, натянув на своё лицо эту отвратительную, жестокую ухмылку, словно оскал дикого зверя. В правой руке он держит ржавый железный прут, которым царапает и стучит по школьным воротам. Их всего четверо, но даже этого числа им будет достаточно. — Что вам нужно? — тихо спрашиваю я, но они меня не слышат. Страх медленно крадётся к моему сердцу. Я отступаю от Паши на шаг и врезаюсь в Костю. — Привет, принцесса, — шепчет он и дотрагивается до моей щеки. Его прикосновение, словно пощёчина, обжигает мою кожу раскалённым железом. Я отшатываюсь от него, понимая, что за моей спиной уже стоит Паша, который, как дикий пёс, в любой момент кинется на меня. Бежать некуда. Мне некуда отступать. Теперь всё, что происходит со мной, моя жизнь, в руках у Бога. И как назло из моей головы вылетели все молитвы. — Мы так давно с тобой не виделись. Я зажмуриваюсь, сжимая кулаки. Чувствую, как мои ногти впиваются в мою кожу. Скорее бы это кончилось. Скорее бы этот страх отступил. Лучше боль, чем это ужасное, долгое ожидание. Стук и скрежет прекращаются. На пару секунд всё вокруг погружается в абсолютную тишину. Я слышу отдалённые детские голоса, пение каких-то птиц, порывы ветра, звенящие у меня в ушах и развивающие мои волосы. Я жду, жду, жду…. По моей коже ползут мурашки, но холода я уже не чувствую. Ничего не чувствую. Только страх где-то в области сердца. Вдруг, что-то тонкое и твёрдое скользит по моему животу. Костя убирает свою руку с моей щеки. Паша обхватывает меня прутом сзади. Я чувствую, как твёрдое железо касается моей оголённой кожи под свитером. — Ну, вот, мы и встретились, — шепчет Паша мне на ухо, обжигая мою щёку горячим дыханием. Резким движением он вжимает прут мне в живот, прижимая моё тело к своему. Ужасная боль пронзает мои рёбра. Я кричу, оседая на землю. До моих ушей долетают довольные смешки. Доступ к кислороду заканчивается. Я едва могу втягивать ртом воздух. Холодная поверхность земли остужает мои ладони. Я прижимаю руку к животу, чувствую боль и отчаянно пытаюсь отдышаться. Перед глазами всё плывёт, мир буквально улетает от меня. Слышу, как Паша отходит от меня в сторону. Когда боль начинает отступать, Костя берёт мою руку, осторожно приподнимая меня с земли. — Ты не ушиблась, маленькая? — с иронией спрашивает он. Я всё ещё плохо его вижу, лишь размытый силуэт лица. Быстрым и стремительным движением он прижимает меня к забору. Железные прутья впиваются в мою спину. От боли я начинаю стонать и хныкать, но стараюсь изо всех сил сдержать слёзы. Костя продолжает прижимать меня к воротам. Прутья впиваются в спину всё сильнее и сильнее, сдавливая кости, раздирая кожу и причиняя невыносимую резкую боль. Я снова начинаю задыхаться. Зрение, наконец, проясняется, и я вижу налитые кровью глаза Кости. Этот монстр смотрит на меня, ухмыляясь, с жаждой продолжения. Он обожает боль, обожает смотреть на тех, кто мучается от боли. И неважно, кто это, девушка, мужчина, ребёнок, животное. Лишь бы этому живому существу было больно. Костя бьёт коленом мне в живот и кидает меня на землю. Я падаю, ударяясь лицом о ещё нерастаявший лёд. Чувствую, как лицо горит от свежих царапин. Но не эта боль меня заботит. Кислород… я снова не могу дышать. Я захожусь кашлем, пытаясь мысленно заставить свои лёгкие дышать, но боль, отзывающаяся в них, говорит мне, что дело плохо. Кто-то тянет меня за волосы, протаскивая меня на небольшое расстояние, и снова со всей силы кидает обратно на землю. Всё это время в ушах звенят смех, какие-то шутки и разговоры. Паша отбрасывает прут в сторону и хватает меня за голову, сжимая пальцами мой подбородок. Он проводит языком по моей правой щеке, прикусывая мою кожу, отчего я слегка вскрикиваю. Слышу какой-то странный звук и чувствую, как парень ведёт перочинным ножом по моей шее, не надавливая слишком сильно, чтобы не вспороть мне горло. От боли я начинаю дёргаться, но кто-то слишком крепко держит мои ноги и руки, наступив на них. Паша рисует на моей шее какой-то рисунок, но какой я не знаю. Да, и думать об этом сейчас я не могу. Я едва нахожусь в сознании. Перед глазами пляшут тёмные пятна. Паша с компаний отходят от меня. Я остаюсь лежать на спине, пытаясь восстановить дыхание. Но всё бесполезно. Я ничего не вижу, не слышу, почти не чувствую. — Хватит с неё, — отдалённый голос Паши доносится до меня. Неужели всё кончилось? -Почти, — медленно произносит Костя. — Дай-ка сигаретку, Тёма. Слышу шаги, которые направляются ко мне. Чувствую жжение на левой руке. Боль пронзает всю конечность, но сил кричать у меня уже нет. Он тушит об меня сигарету. Эта мысль моментально мелькает в моей голове, и в этот момент моё сознание покидает моё тело. Не знаю, сколько я пролежала на земле, но, когда я очнулась на улице было ещё светло, и слава Богу, «отряда» поблизости не было. Ощущаю дикую боль во всём теле. На секунду мне кажется, что я не смогу подняться и уйти из чёртовой школы. Но я должна. Я обязана подняться и добраться до салона. Я не хочу, чтобы меня увидели дворник или учителя здесь, избитую до полусмертного состояния, лежащую без сознания на земле. С трудом сажусь на земле. Перед глазами всё плывёт. Рукой ощупываю пространство вокруг себя и, наконец, хватаю свою сумку. Достаю оттуда шарф и перевязываю шею. С раной разберусь, когда доберусь до тату-салона. Делаю глоток воды из бутылки, которую очень кстати купила сегодня в столовой. Разум постепенно проясняется, как и моё физическое состояние. Отдышавшись и собравшись с силами, я всё же начинаю медленно подниматься. Дикая боль во всём теле, слёзы ползут по щекам, но я всё равно поднимаюсь на ноги, возвращаю телу равновесие и начинаю потихоньку двигаться в сторону остановки автобусов. Смутно помню, как добираюсь до пустого салона. Как же хорошо, что Герман сделал дубликат ключей на всякий случай. В салоне царит тишина и покой. Я закрываю дверь на ключ. Теплота и спокойствие прокатываются волной по моему истерзанному телу. Я в безопасности, наконец-то. Наскоро обрабатываю рану от потушенной сигареты, которая представляет из себя кровавую, чёрную по кругу дырку на коже. Перематываю руку бинтом. На моей шее Паша выцарапал знак луны в виде полумесяца. Конечно, этот парень тот ещё романтик. После медицинских процедур я пытаюсь запихнуть в себя какой-то пирожок, купленный на остановке. Вроде бы эта смесь из теста и сосиски усваивается моим организмом. Громкая трель телефона пронзает мои барабанные перепонки. Я тянусь за телефоном и отвечаю на звонок, даже не посмотрев, кто звонит. — Алло, — тихо говорю я. — Подруга, ты спишь что ли? — весёлый голос Германа позволяет мне облегчённо вздохнуть. По правде говоря, он прав. Меня действительно клонит в сон, поэтому я с трудом говорю и мыслю. — Почти. — Слушай, сегодня в салон можешь не проезжать. Я поехал с другом за город, к родителям, — говорит Герман. — Хорошо, — тихо отвечаю я, прикрывая глаза. — Настя, всё хорошо? — настороженно, с искренним страхом спрашивает Герман. Я улыбаюсь. Конечно, кому не будет приятна забота. Особенно в тот момент, когда дикая боль пронзает всё тело. Но вместо правды я отвечаю другу теми словами, которые он привык от меня слышать. — Конечно, всё хорошо. — Ну и отлично. Давай, хорошего тебе вечера. Целую и обнимаю, — улыбается Герман и чмокает меня в телефон и сбрасывает вызов. Я медленно убираю гаджет и, укрываясь маленьким пледом, прикрываю глаза. Сквозь сон я всё же чувствую, как по моей щеке медленно ползёт слеза. Как же хорошо, что сил на мысли у меня не осталось. Стук в дверь заставляет меня еле-еле разлепить веки. Я резко поднимаюсь и тут же кричу от боли. — Чёрт, — шепчу я. Вокруг царит темнота. Неужели уже ночь? Сколько я спала? Стук в дверь становится всё настойчивее и настойчивее. — Да сейчас!!! Я с огромным трудом медленно и осторожно поднимаюсь с дивана, по наитию плетусь к двери, пошатываясь, как пьяная. На самом деле я стараюсь не дёргаться, чтобы вновь не чувствовать той дикой боли в спине. Мельком смотрю на часы и застываю на месте. — Два часа ночи, — шепчу я сама себе. Кто мог прийти в тату-салон в такое время? Страх проскакивает мимо меня. Я беру с полки электрошокер и более уверенно иду к двери. Стук на секунду прекращается, а потом начинается снова. Делаю глубокий вдох, успокаивая нервы. Поворачиваю ключ… — Ты?