***
По кампусу он бродит редко, больше ошиваясь в академии, чем в университете, при котором она числится. Куроо заглядывает сюда только за учебниками и когда Ойкава тащит его на обед к Иваизуми, Матсукаве и Ханамаки. Последние двое воспринимают Куроо скорее как источник плохих шуток, но Куроо с ними не то чтобы некомфортно — просто он чувствует себя пятым лишним. Яку учится в медицинском на другом конце города, а больше у него хороших знакомых в стенах кампуса и нет. Обычно всю обеденную перемену он просиживает с телефоном в руках, но на этот раз сам тащится за Ойкавой на газон под один из орешников, и Матсукава приветствует его довольным свистом: — Это же Тетсуро! Патриций снизошёл до общества плебеев? Что такого исключительного случилось, что ты соизволил отобедать с нами? — Пошёл ты, — бурчит Куроо, растягиваясь на траве. Хмыкая, Иваизуми протягивает ему шоколадный батончик, и Куроо впивается зубами в обёртку. — У него сегодня праздник, — докладывает Ойкава всей троице. — Впервые за последний месяц на парах сносно изобразил человеческую ногу. — За это надо выпить, — резюмирует Ханамаки, отбивая пять Матссуна. — Это всё мой натурщик, — Ойкава говорит это таким тоном, словно лично приложил руку к возвращению Куроо вдохновения и нормального рабочего состояния — хотя, по сути, так оно и есть. — Он творит с Тетсу-чаном какие-то чудеса. Не удивлюсь, если через пару недель у него будет гладкая кожа и целые нервы от общения с таким неземным созданием. Куроо собирается возразить, но, чересчур занятый жеванием батончика и созерцанием лужайки перед кампусом, передумывает. Мимо со своими ланчами бредут студенты, которым не лень из кафе выходить на газон, и Куроо почти лениво пялится на рюкзаки, весенние куртки, твидовые пальто… — Было бы интересно взглянуть на это «неземное создание», — неприкрыто ржёт Матссун, пока Акааши бредёт по лужайке за его спиной. Куроо подскакивает на ноги и машет рукой, как остервенелый: — Акааши! После чего перепрыгивает розовую — опять красил, что ли? — голову Ханамаки и под смешки Ойкавы мчится по газону к знакомой кудрявой макушке. Акааши оборачивается на крик, видит Куроо за секунду до того, как он подлетает к нему, и вздрагивает: — О боже, это вы. — Говоришь так, будто я чудовище какое-то, — надувается Куроо, и на лице Акааши скользит мимолётная улыбка: — Простите. Я не ожидал вас здесь увидеть. Куроо смотрит на него, как никогда жалея, что он художник, а не фотограф: такие секундные моменты почти невозможно вызвать искусственно, только поймать одним щелчком камеры, а Куроо в этом не мастер. — Я… обедаю здесь с друзьями, — ляпает он, просто чтобы что-то ответить, и неопределённо машет рукой себе за спину. Остаётся надеяться, что Матссун с Маки сейчас не корчат рожи в их направлении. — А ты?.. — Я здесь учусь, — поднимает бровь Акааши. — Вы что-то хотели? Меня ждут. — А, — Куроо старается не хмуриться, но игнорировать сухое «шкряб» по сердцу что-то не получается. — Нет, я просто увидел тебя… Придёшь сегодня? Акааши уже не смотрит на него, скользя взглядом-прожектором по лужайке — явно кого-то выискивает. И только через секунду кивает: — Да, Куроо-сан. Конечно. — Отлично, — Куроо натягивает на лицо улыбку, краем глаза ловя за спиной Акааши движение — всполох белого мелькает на периферии, и Куроо невольно переводит взгляд. К ним, рассекая толпу студентов, как ледокол айсберги, приближается парень в светло-серой толстовке с эмблемой университетской волейбольной команды и торчком мелированных белых волос на голове. Куроо несколько раз моргает, а затем мягко трогает Акааши за плечо: — Кажется, это к тебе. Акааши поворачивается. И Куроо с виноватым пониманием собственной зависти видит, как его лицо озаряется улыбкой — не тем призрачным подобием вежливости, которыми он сопровождает ужасные шутки Куроо, а той улыбкой, которая просто обречена разгонять тучи и бить солнечными лучами по глазам. — Это Бокуто-сан, — говорит Акааши, косясь на Куроо, — мой, гм, парень. «Я знаю», — хочет сказать Куроо, но язык не поворачивается, и он что-то мычит. Бокуто видит их, машет Акааши рукой, выкрикивая его имя через пол-лужайки, и Акааши торопливо кивает Куроо: — Увидимся вечером. Хорошего вам дня. Куроо тупо смотрит ему в спину: как Акааши идёт навстречу Бокуто, как они улыбаются друг другу, а потом Бокуто по-хозяйски обхватывает талию Акааши и уволакивает по газону куда-то под дерево. Он что-то рассказывает, оживлённо жестикулируя, и Куроо даже кажется, что до его ушей долетает звонкий смех Акааши. Когда он возвращается к Ойкаве и остальным, в душе у него рваная дыра. Матссун увеличивает её в размере своим: — А мы всё видели. Покраснел, как неопытная девственница. — Он не краснел, — отбривает Иваизуми — последний и единственный, кто в этой компании хоть как-то пытается защищать честь Куроо, спасибо ему за это огромное. Но Матссун не отстаёт: — Ну, допустим, но я поведение неопытной девственницы за километр вычислю, и это было оно! Маки, подтверди. — Подтверждаю, — авторитетным тоном говорит Маки. Куроо валится на траву возле него абсолютно ни на что не способным мешком и скулит: — Отвалите, а? — А по-моему, они правы, — важно заявляет Ойкава и по-судейски выносит жестокий приговор: — Тебе твой натурщик точно понравился. И уж точно не так, как тебе обычно нравятся натурщики. — Так, как тебе нравится Ива-чан? — подмигивает ему Матссун из-за своего стаканчика с кофе, который чуть не разливает: Иваизуми дотягивается до него и награждает тычком в бок. Ойкава благоразумно отползает от него подальше и посмеивается: — Я люблю Ива-чана всей своей безразмерной душой… — Спасибо, — отнюдь не благодарно бормочет тот. — …а Куроо валится в эстетику и патетически западает на холодную сексуальность. Ещё и подстёгивает себя тем, что Акааши наотрез отказался демонстрировать свой богатый внутренний мир. — Отказался от обнажёнки? — присвистывает Маки, пока Куроо находит нужные слова, а Иваизуми не оставляет молчаливые попытки дотянуться с тычками до всех и сразу. — Да ну! Куроо, ты вообще сказал ему, сколько платят за обнажёнку? — Мы это обсудили, — кисло говорит Куроо, получив наконец шанс высказаться. — И что — всё равно отказался? — У него, — Куроо неожиданно злобно тычет пальцем в сторону, куда Бокуто увёл Акааши, — есть парень, если ты не заметил. Если бы ты пришёл и сказал Матссуну, что какой-то извращенец просит тебя оголиться ради искусства… — Я бы этого извращенца побил, — без лишнего смущения заявляет Матссун. — А Маки бы под замок, чтобы даже не смел. — Придурок. — От придурка слышу. Иваизуми устало впечатывает ладонь в лицо, Маки и Матссун обмениваются смешками, Ойкава маскирует свои под кашель, а Куроо просто хреново. Он вдруг представляет Бокуто — Бокуто, на котором, судя по комплекции, майки рвутся, если напрячь грудную клетку — врывающимся в мастерскую, где Акааши позирует без одежды… и Куроо становится плохо. — Я не самоубийца, — мрачно подводит он итог и пихает в рот сразу половину шоколадного батончика.***
Сегодня Яку даже не приходит, отделываясь смской с двусмысленным подтекстом, а Акааши является на целых два часа раньше положенного — и снова застаёт Куроо, вырезающего печенье, врасплох. — Любишь ты ставить меня в неловкие ситуации, — бурчит он после приветствия, одёргивая кухонный фартук. — Простите, — извиняется Акааши, но в голосе что-то недостаточно извинений, — последнюю лекцию отменили, я решил зайти пораньше, чтобы вы успели сделать больше. — Очень… мило, — признаёт Куроо, пока Акааши с меньшим стеснением, чем вчера, заглядывает на кухню: — Вы готовите? — Под настроение, — приходится кивнуть Куроо. — Я думал закончить к твоему приходу, но раз уж так… — Нет, пожалуйста, — Акааши вдруг живо подталкивает его обратно, и Куроо вздрагивает от этого лёгкого прикосновения к своим лопаткам. — Я посижу в комнате, можно? Не буду вам мешать. Куроо почти на автомате кивает. Он второй день подумывает сказать Акааши, что с ним можно и на «ты» — и уже в который раз его что-то останавливает. Наверное, ему просто нравится слышать эту преувеличенную вежливость, последний барьер на пути к признанию Куроо собственной влюблённости. Пока он корпит над печеньем и самобичеванием на эту тему, Акааши располагается в его мастерской. Куроо не знает, чем он там занимается, но, ставя печенье в духовку и снимая неведомо как испачкавшийся в муке фартук, он застаёт Акааши за рассматриванием его старых альбомов — тех, которые он не показал вчера. Куроо замирает, когда понимает, что это за работы. — Прошу прощения, — вздрагивает Акааши, натыкаясь на его явно озадаченный взгляд, и прячет рисунки обратно в альбом. — Я… смотрел на книги… Простите, мне стало интересно. Обычно я так не делаю… — Всё нормально, — Куроо протягивает руку, и Акааши беспрекословно отдаёт ему альбом. Куроо раскрывает его, выуживая первую пачку листов, и вглядывается в знакомые линии — так странно, он вроде и помнит сам рисунок, но не то, как его делал. Линии будто выглядят прочерченными чужой рукой. — Это ещё со второго курса. Тогда академия сама находила нам натурщиков… Это Сугавара. У Сугавары первое слово-ассоциация — «мягкий». Куроо изображает его тело плавными линиями и волнами, ни единого острого угла: открытое лицо, большие глаза со снисходительным взглядом, добродушная улыбка. Куроо даже помнит, что у Сугавары была бледноватая кожа, а одной родинкой на скуле дело не ограничивалось: на спине и ягодицах был целый рисунок, но на этом портрете видно только перед. Куроо почти машинально тянет листы дальше, демонстрируя Акааши то, что он наверняка успел разглядеть и до него, и сопровождает это абстрактными комментариями: — Это Тендо… вот кого надо было писать в цвете, у него потрясающий контраст волос с кожей… Это Ямагучи — Ойкава тогда нашёл у него на плечах рисунок из веснушек, похожий на созвездие, жутко хотел поработать с ним ещё, но парня засмущали его приставания, и он куда-то исчез. Вот здесь Шимизу — вообще чуть ли не единственная девушка за всё моё время обучения, они жутко стесняются оголяться на публику… Но она была красивой. А здесь… боже, нет. Куроо пытается сунуть рисунок, непонятно как затесавшийся в его старые академические наброски, подальше в папку, но Акааши оказывается проворнее: с какой-то злорадной усмешкой (Куроо видел её, всего на секунду, но видел!) выхватывает лист бумаги и смотрит на него так внимательно, что он должен загореться. А затем тихо констатирует: — Это вы. Куроо потерянно таращится на собственное голое тело и хрипит: — Это… Ойкавы. Он отдал его мне. А я-то думал, куда он делся и почему я до сих пор его не выкинул… — он силится усмехнуться, но Акааши на смех не пробивает: он ведёт пальцами по карандашным линиям, и Куроо так и тянет на отвратительное «Знаешь, моя настоящая задница не такая плоская», но он сдерживается. Ойкава тогда изобразил его у окна и настаивал на том, чтобы рисовать на рассвете — именно поэтому Куроо адски не высыпался целую неделю, а на коже потом играли красивые золотые и рыжие блики. Цветной портрет Ойкава оставил себе, а этот со смехом всучил Куроо, заявив, что «на такое и дрочить не стыдно». Куроо в ту же секунду решил, что не будет об этом никому говорить, а портрет и вовсе запрячет куда подальше — не потому что стесняется собственного тела, ему стесняться нечего, а потому что это не та категория искусства, которую надо вешать в рамку. В собственной квартире. Но вот пожалуйста — Акааши смотрит на все его достоинства, и взгляд у него… странный. Когда Акааши возвращает ему рисунок, на его лице не написано почти никаких эмоций. Куроо запихивает всё обратно в альбом, задвигает его на полку, и в спину ему несётся тихое: — Красиво. — Что именно? — не оборачиваясь, усмехается Куроо. — Мой зад? — И это тоже, — невозмутимо отзывается Акааши. Куроо давится воздухом. — Ваши работы, в основном. В тех, что вы показывали вчера, было настроение. Эмоция. В каждом. А здесь… это… я не могу подобрать слово. — Натурализм? — подсказывает Куроо, разворачиваясь. — Да. Да, наверное. — Видишь, это ни разу не извращение, — на этот раз Куроо смеётся. Акааши прячет взгляд. — Это искусство, не больше и не меньше. И я не вижу в этом ничего постыдного, просто привык. Но, — он склоняет голову набок и подталкивает Акааши к дивану, — мы договорились не обсуждать эту сторону вопроса, да? Садись. Я принесу печенье. Явно растерявшись столь резкой смене темы, Акааши позволяет усадить себя на драпировку. Когда Куроо, даже не интересуясь его мнением на этот счёт, исчезает на кухне, на лице у Акааши написана странная задумчивость.***
Сегодня Акааши уходит ещё позже, чем вчера, просидев с книгой на диване чуть больше четырёх часов, и Куроо чувствует себя зверем и одновременно мазохистом, когда видит, с каким наслаждением Акааши растирает затёкшие конечности. Куроо провожает его до дверей, вручая напоследок недоеденное печенье, запирает дверь и возвращается пялиться на результаты своей шестичасовой работы. Он так и не говорит Акааши, что его портрет более чем готов, и последние полчаса, которые Акааши молча созерцал книгу, Куроо потратил на то, чтобы исправить его опущенные глаза, линию носа и губ. Лицо всегда давалось ему без относительного труда, но сейчас Куроо овладевает маниакальное желание прописать каждый штрих не просто хорошо, а идеально, потому что Акааши не заслуживает другого. Куроо разглядывает свой холст с таким трепетом, с каким не смотрел ни на один портрет до этого — даже на собственный, написанный Ойкавой. Ведёт пальцем по чёрным карандашным линиям, очерчивающим линии свободно опущенных плеч, закинутых одна на другую ног, пальцев, прячущихся под обложкой книги. Акааши проводит всё это время с опущенной головой, но Куроо всё равно старается отобразить каждую линию его искажённого перспективой лица — каждую ресницу, морщинку в углах губ, тень, падающую на лоб, и вертикальную складку сосредоточенной задумчивости поперёк лба. Куроо касается бледной штриховки на свитере, обводит пальцем плечи, поднимается к шее и почти невесомо поглаживает резкую линию скулы, а затем отдёргивает руку, будто обжигается. Ещё с минуту Куроо смотрит на холст с какой-то непонятной даже себе злобой — а потом берёт телефон и пишет Яку короткое «Кажется, у меня проблемы». Ответ так и не приходит. Куроо косится за окно, где уже давно темнеет, лениво думает о том, что Яку сейчас храпит над конспектами по латыни или доводит до ума свою проклятую анатомию, и чертыхается. Жаловаться Ойкаве не хочется — Куроо не готов представлять его торжествующую ухмылку. Вместо этого он будет винить его во всех своих бедах. В своей очарованности Акааши, в том, что Акааши слишком красив и даже не понимает этого, в том, что Куроо проводит с ним наедине каких-то шесть часов — и влюбляется. Он готов оправдывать свои американские горки во внутренностях сверхчувствительной натурой художника-эстета, не больше. Ему просто хочется рисовать Акааши. Просто хочется оголить его — на благо искусства, не больше. Получить в своё распоряжение его тело, перенести на бумагу каждый плавный изгиб ягодиц и каждый резкий росчерк ключиц. Куроо влюбляется в саму идею — и от этого ему гораздо хуже, чем если бы он влюбился в Акааши, случайно пройдя мимо него на улице. Куроо идёт в душ и с облегчением подставляет голову под холодные струи воды. Пытается думать о том, как завтра выживет на парах, но вспоминает о встрече с Бокуто во время обеда и почему-то злится. На себя, на Акааши, на Бокуто, на Ойкаву, даже на Яку, который просто не отвечает на сообщение и поэтому засранец. Куроо пялится на плитки на стене, а видит Бокуто, по-хозяйски притягивающего Акааши к себе за талию. Бокуто в его сознании подменяется на самого Куроо — Акааши льнёт к нему, доверительно дышит на ухо, мажет губами по виску. Куроо плотно жмурится, прижимается лбом к холодной стене и машинально тянется рукой к члену. Образ Акааши в голове настолько яркий, что не помогает даже ледяной душ — Куроо всё равно жарко. Он видит на лице Акааши тени, как он сосредоточенно хмурится, как шарит руками по оголённому телу, и Куроо даже кажется, что он чувствует эти фантомные прикосновения к своей груди и спине. Акааши в его воображении медленно садится на колени; по его лицу стекают капли воды, мокрые завитки липнут ко лбу и лезут к бровям. Куроо не знает, в одежде он или нет, удерживает в голове только лицо — с приоткрытыми губами, дыханием опаляющими член, и дрожащими ресницами, под которыми полыхает гипнотизирующий взгляд. Куроо почти видит Акааши перед собой — как он сосредоточенно облизывает губы, как тянется вперёд и как с готовностью, одним плавным движением заглатывает член Куроо целиком. Нескольких быстрых, размашистых движений сомкнутыми в кольцо пальцами хватает, чтобы белой вспышкой резануло по глазам, и Куроо с остервенелым стоном кончает себе в кулак. Пару секунд моргает, ловя цветные круги перед взглядом, затем стонет снова — уже обречённо. И признаёт, что его художественно-эстетическая сторона только что с одного толчка разлетелась мелкими осколками. Когда Куроо выходит из душа, по-прежнему слегка не в себе, в телефоне светится короткое и всё понимающее: «Ты ведь его даже не знаешь». Куроо пялится на это сообщение долгую минуту, прежде чем до него доходит: Яку по лаконичному «проблемы» уже может поставить диагноз, вот уж точно будущее светило медицины. Куроо с ним всецело согласен. Но дрочить в душе ему это почему-то не мешает.