magnum opus

Днём Куроо так и не сталкивается в кампусе (куда Ойкава снова уволакивает его на обед, на этот раз прекрасно зная, что Куроо преследует собственные цели) ни с Акааши, ни с Бокуто и даже не знает, радоваться или огорчаться. В голове вертятся слова Яку — и Куроо уже ночью, пялясь в потолок, понимает, что он прав, ни черта Куроо об Акааши не знает, поэтому он сегодня же это изменит. Скрепя сердце Куроо фотографирует получившийся портрет на телефон и после обеда показывает его Ойкаве. Тот долго приближает и отдаляет картинку, чему-то хмыкает, где-то скребёт пальцем, будто рассчитывая исправить одни ему видные огрехи через экран, и наконец придирчиво выносит вердикт: — Его однозначно надо было раздеть. Больше он не добавляет ничего, но его задумчиво-трагичный вид говорит сам за себя, и теперь хмыкает Куроо: значит, Ойкаве понравилось. Или он завидует. С ним не поймёшь. — Я пытаюсь, — только и заверяет он, уже собираясь оправдывать свои извращенские наклонности перед таким же извращенцем, но Ойкава вдруг доверительно облокачивается на его плечо и, улыбаясь, советует: — Разговори его. Сам станешь любому симпатичен, если подобьёшь на личную беседу, а Акааши твой натурщик, у него и выбора нет. И Куроо второй раз за сутки думает, что у него, в общем-то, неплохие друзья. К вечернему приходу Акааши он успевает приготовить онигири, здраво рассудив, что конспекты по истории искусства могут и подождать. Яку говорит, что с расстановкой приоритетов у него не очень, но когда Куроо видит лёгкую улыбку на лице Акааши после того, как тот пробует онигири, то мысленно посылает Яку к чёрту. — Вот, — кашляет он пять минут спустя, протягивая Акааши вчерашний портрет. Когда тот тянется за ним, руки у него слегка подрагивают. Куроо и сам чувствует себя так, как никогда не чувствовал перед экзаменационной комиссией, демонстрируя итоговые курсовые, а с этим портретом у него и вовсе ощущение, что ни одна итоговая курсовая и рядом не стояла. Акааши дышит ровно, осматривает холст с таким же серьёзным равнодушием, как и все работы Куроо до этого. Касается пальцем карандашных линий только единожды, на сгибе шеи — будто боится, что весь портрет поплывёт от неосторожного прикосновения, но спрашивает: — Я могу его забрать? — совершенно другим тоном. — Конечно, — кашляет Куроо, — если очень хочешь, — и, будто балансируя на краю доски перед прыжком в океан, добавляет: — Нравится? Акааши молчит, с тихой сосредоточенностью кусая губы. Затем поднимает взгляд на Куроо и нерешительно улыбается: — Я даже не думал, что могу выглядеть вот так. Вы… это очень красиво, правда, — и завершает это подрагивающим: — Мне бы хотелось ещё. Если вы не возражаете. — Я не могу возражать, — криво усмехается Куроо, всем своим видом стараясь показывать непринуждённость, хотя диапазон его одновременных эмоций давно фонтаном бьёт через край. — Наоборот, я буду настаивать. У меня куча идей, поэтому ты не будешь против, если я… Следующие полчаса выходят для Куроо самыми сложными в его жизни. Он заставляет Акааши облокотиться на ручку дивана и вытянуть ноги, но поза навевает слишком вульгарные ассоциации со всякими моделями в леопардовых блузках, поэтому Куроо мотает головой. Он ставит Акааши возле окна, приказывая «с мечтательным видом смотреть вдаль», и остаётся недоволен освещением. Акааши всё равно в любой позе выглядит идеально, но Куроо хочется не просто нарисовать его, а сделать что-то, чтобы показать Акааши с выгодной для него и простой для самого Акааши стороны. — Ложись на пол, — обречённо командует Куроо после полусотни молчаливых попыток Акааши принять нужную для него позу. Куроо демонстрирует сам: вытягивается у дивана, забрасывает ноги на подушки и запрокидывает голову, пялясь на перевёрнутое недоумение на лице Акааши. Однако тот послушно ложится рядом, сгибает руку в локте и расслабляет пальцы, поглядывая на Куроо с ироничной полуулыбкой: — Так? Между ними не больше фута. Куроо с мазохистским удовлетворением думает о том, останется ли он жив после того, как Бокуто узнает о том, что он поцеловал Акааши… и со вздохом поднимается на ноги. — Так, — кивает он, возвращаясь к мольберту. Акааши провожает его задумчивым взглядом, и Куроо не знает, как скомандовать ему «сделать такое лицо, будто только что увидел самого прекрасного человека в своей жизни», поэтому только просит: — Приоткрой немного губы. И, отгоняя от себя дурацкие пошлые ассоциации, связанные с беззащитным Акааши, смотрящим на него снизу вверх, берётся за карандаш. Утром Ойкава советует ему попробовать тушь — «и вообще, с таким натурщиком грех не перепробовать всё, если ты понимаешь, о чём я… ой, кажется, я уже слышу звук подзатыльника Ива-чана». — Вам стоило быть фотографом, — говорит Акааши, когда Куроо только принимается за пробные штрихи. Он специально «забывает» плеер на столе в кухне, и Акааши ведь наверняка улавливает этот подчёркнутый жест, свидетельствующий о нежелании прятаться за музыкой. — Почему фотографом? — откликается Куроо. Акааши слегка пожимает плечами, наверняка боясь нарушить идеальную целостность своей непринуждённости: — Просто поза… я не берусь судить, но фотографы такие любят. Мне приходилось бывать в студии. — Правда? — восклицание выходит слишком резким: Акааши слегка дёргается, и Куроо кусает губу. — Извини. Ты позировал для фотографов? — Один знакомый Бокуто-сана работает в студии, — Акааши жмурится, будто ему самому неприятно упоминать Бокуто возле Куроо, для которого это всё равно что по рёбрам ножом. — Я бывал там, наблюдал за работой и, да, пару раз приходил на съёмки. Правда, — он срывается на лёгкий смешок, — там меня не пытались раздеть. Куроо супится: — Эй, я же сказал… — Без моего желания вы и пальто не снимете, я помню. Куроо работает с такой позой всего пару минут, а ему уже хочется вернуться к той, где Акааши не будет смотреть на него со всепожирающей внимательностью в глазах. От этого взгляда никуда не деться, даже не спрятаться за широкий холст, и Куроо только обречённо думает, чем заслужил всё это. — Мне, наверное, надо извиниться, — говорит он наконец. — Я не хочу настаивать, но это выше моих сил. В следующий раз, когда уловишь в моих словах намёк на обнажёнку, не мог бы ты ударить меня? Акааши очаровательно хмурится: — Куроо-сан, я не посмею. — Хотя бы лицо страшное сделай, — Куроо слегка посмеивается, — а то я никогда не возьму себя в руки. С тобой мне… просто приятно работать. — Мне тоже, Куроо-сан. Акааши говорит это и умолкает, будто стыдится своих слов. А Куроо стирает одну неосторожную линию с небывалой сосредоточенностью, чтобы не было видно, как он усмехается. И после недолгой паузы тянет: — Так… тебе уже приходилось позировать?

***

Они делают перерыв через полчаса: у Акааши с запрокинутой головой к лицу неистово приливает кровь и затекает шея, и Куроо тратит десять из двадцати минут разминки, чтобы извиниться и попытаться настоять на массаже. Акааши отказывается и вместо этого просит чай. Топя пакетик в кипятке, Куроо чувствует себя обманутым. То время, что Акааши греет руки о чашку, они тратят на продолжение разговора. Акааши на удивление легко отвечает на вопросы о студийной фотосъёмке, жалуется на Бокуто, который мешал в процессе, а затем с лёгкого толчка Куроо начинает рассказывать о самом Бокуто — о том, какой он шумный и «проблемный», как выглядит опасным, но на деле мягкий и добрый. Куроо, вообще не ожидающий от Акааши таких откровений, вслушивается в его голос, а на заднем плане может услышать скрежет несмазанных петель собственной тупой и необоснованной ревности. — Он тебе правда нравится? — брякает он, когда Акааши вызывается убрать чашки. И тут же жалеет о своём вопросе: Акааши смотрит на него не то с недоумением, не то дико раздражённо. — В каком смысле, Куроо-сан? — В смысле… — Куроо чешет затылок, проклиная свой длинный язык. — Тебя послушать, так он действительно проблемный парень. А у тебя вообще другой типаж. Трудно поверить, что вы вместе. Извини, это ни разу не моё дело, я не должен был… — Всё в порядке, — голос у Акааши какой-то механический и отстранённый. Его брови сходятся на переносице. — Мы с Бокуто-саном… Иногда он и правда жутко раздражает, — он позволяет себе сухой смешок. — Но я люблю его. И он… он очень легко привязывается. И если уж делает это, то всей душой. Акааши убирает чашки со стола и собирается их мыть, но Куроо отбирает у него губку и посылает обратно в мастерскую. А сам, с остервенением растирая пену по тарелке от вчерашнего печенья, думает о том, почему ему так сказочно везёт и не везёт одновременно. Возвращаясь к портрету, Куроо избирает другую тактику: расспрашивает Акааши не о его отношениях с другими людьми, а о нём самом, попутно вворачивая пару слов о себе. После недолгих пыток Акааши выдаёт толику информации: о том, что он не особенно любит свои кудряшки, что у него в гардеробе полно одежды синего цвета, что по утрам, идя в университет, он слушает музыку в наушниках, что на деле хотел пойти не на психологию, а в терапевтику… Куроо замечает его привычку перебирать пальцами ещё за чаем, а сейчас улавливает и остальные невидимые с самого начала черты: вертикальную складку на лбу, означающую сосредоточенность, забавно хмурящиеся брови, то, как часто Акааши стремится спрятать взгляд, когда ему неловко. Он говорит вполне охотно, свободно, и Куроо воспринимает это как знак личного доверия. Почему-то ему кажется, что Акааши не из болтливых, но сегодня у него поразительно развязывается язык. — А ещё на выходных я часто пеку, — слегка улыбается Акааши. — Если хотите попробовать… В смысле, вы ведь готовили для меня… Куроо только посмеивается, отделываясь от мыслей об Акааши в кухонном фартуке на голое тело: — Хочу. Даже очень. — Тогда я угощу вас. Куроо снова прячется за холстом, радуясь, что у него хотя бы есть такая возможность, потому что вот Акааши свои улыбки прятать некуда. И то, что он улыбается в разговоре с Куроо, на его взгляд, уже явный прогресс.

***

Куроо до конца в это не верит, потому что в пятницу, когда Акааши приходит, они даже не говорят о выходных. Не верит, но верить хочет и субботним днём подскакивает от стука в дверь. — Шуганный, — лениво комментирует Яку, оккупировавший своей латынью стол. А Куроо поднимается и идёт в коридор, запуская в него карандашом. На пороге стоит Акааши. Акааши в своём любимом твидовом пальто, Акааши, слегка красный от мартовского холода, Акааши с коробкой в руках. — Добрый день, — выдыхает он в щель двери. — Мы тут… — Акааши! — сияя улыбкой и игнорируя подозрительное «мы», Куроо распахивает дверь шире. — Заходи. Акааши делает шаг в квартиру, а из-за его спины выглядывает торчок белых волос, и сердце Куроо делает мёртвую петлю. — Я Бокуто, — важно объявляет телохранитель Акааши, протягивая Куроо руку. — Его парень. — А я Куроо, — тянет Куроо в ответ, — его художник. Вблизи Бокуто выглядит ещё больше, чем издалека (и Куроо вовсе не пялился на него в коридорах последние дни, выискивая рядом макушку Акааши), зрительный объём увеличивает толстый университетский бомбер и наверняка прячущиеся под ним мускулы. Куроо осторожно жмёт его руку и улыбается как-то чересчур вымученно — от Акааши уж точно не укрывается, настолько внимательным взглядом он мажет по лицу Куроо. А может, телепатически извиняется за неожиданный визит в чужой компании, по нему сложно понять. — Здорово, — Бокуто присвистывает с поразительным энтузиазмом в глазах, на лице и правда искренний восторг, и Куроо позволяет себе слегка расслабиться. — Акааши рассказывал о тебе. И даже показывал твой рисунок. Ну, тот который Акааши забрал. Мужик, у тебя талант! Куроо отпускает в сторону Акааши лёгкую улыбку: — Правда показывал? Акааши, вертящий в пальцах свою коробку и смотрящий прицельно на неё, неоднозначно мотает головой. — Мы ненадолго, — говорит он. — Я просто вспомнил, что обещал вам… вот. Он протягивает коробку Куроо, и тот заглядывает внутрь. Там лежит целая груда кексов, покрытых шоколадных глазурью с посыпкой и кремом; коробка до сих пор тёплая, приятно греет пальцы, а от кексов тянется сносящий крышу запах шоколада. — Ничего себе, — присвистывает Куроо. — Это всё мне? — Поделитесь с кем-нибудь, — прозрачно хмыкает Акааши. Бокуто, вертящийся в коридоре (наверняка в поисках развешанных по стенам портретов голых людей), добавляет: — Они жутко вкусные, сам знаю. Акааши божественно печёт! Если тебе не понравятся — отдавай мне, я всегда знаю, что с ними делать. — Бокуто-сан… — измученно бормочет Акааши. — Слушай, а ты можешь меня нарисовать? — Бокуто-сан. А Куроо почему-то на ум приходит всего одно слово — «некомфортно». И сейчас ему кажется, что Акааши рядом с Бокуто именно некомфортно. Хотя, возможно, он всего лишь себя накручивает — Яку вечно жалуется, что у него к этому талант. — Могу, — сдержанно улыбается Куроо, — если выдержишь в одной позе часов пять-шесть. Бокуто, которому Акааши наступает на ногу, надувается: — Не, слишком сложно. Но у тебя и правда шикарно получается. Никогда не видел, чтобы Акааши возвращался домой так поздно и такой довольный. Куроо перехватывает взгляд Акааши за мгновение до того, как он прячет лицо в вороте пальто, и откашливается: — Правда? Ну, я просто… неважно. Я рад, если так. — Тогда мы пойдём? — тихо спрашивает Акааши, и Куроо понимает, что вопрос адресуется ему, а не Бокуто. — Вы куда-то спешите? Я бы предложил остаться на чай. — Не стоит, — тут же отрекается Акааши. — Приятного аппетита. Куроо бормочет торопливое «спасибо» и смотрит на обоих. Акааши выглядит так, словно хочет сказать ему что-то ещё, Бокуто — словно сгорает от любопытства. Наконец он широко улыбается: — Рад познакомиться, Куроо. — Ага, — механически кивает тот, — я тоже. Акааши посылает на него странный взгляд, торопливо прощается и первый утягивается обратно к двери. Бокуто за ним идти не спешит: ждёт, пока Акааши выскользнет в коридор, и быстро говорит: — Надеюсь, ты здесь не обижаешь его. — Я? — Куроо невольно смеётся. — Ни разу. — Хорошо, — Бокуто звучит непринуждённо, но его сведённые брови Куроо не нравятся. — Слушай, начистоту — я люблю его и люблю, когда он счастлив. И я рад, что ему нравится для тебя позировать, но… Понимаешь, о чём я? Куроо заторможенно кивает. Почему-то становится неуютно, будто Бокуто играет заботливого отца, который говорит сыну, что надо не задерживаться на улице допоздна и пользоваться презервативами. Но в следующий момент Бокуто снова натягивает на лицо улыбку и протягивает руку: — Классно. Нет, правда, оставь мне кексы, если не понравятся, я их обожаю, а раскрутить на них Акааши слишком сложно, — он пожимает Куроо руку и салютует двумя пальцами ото лба. — Ну, удачи. Пока! Он выскакивает за дверь следом за Акааши, Куроо запирает её на замок и отворачивается, отрешённо пялясь на коробку кексов в своих руках. Затем относит её в комнату к Яку, который только и говорит, что: — Я так и подумал, что это твой Акааши. Притворился, что меня здесь не… о, еда? Раньше, чем Куроо успевает хотя бы пикнуть, Яку крадёт из коробки кекс и забивает им обе щеки. — Он не «мой», — убито комментирует Куроо в адрес Акааши. Яку, чавкая прямо над своей домашкой, подмигивает ему: — И ты хотел бы это изменить? — он делает могучее глотательное движение и в ответ на вытянувшееся лицо Куроо только неприкрыто хихикает: — О, да ладно! Он принёс тебе кексы! Это точно признак того, что ты ему хотя бы интересен. И Бокуто этот говорил… — Мало ли, что он там говорил, — отмахивается Куроо. А Яку, расправляя бумажку на кексе, философски замечает: — Вот ты сейчас отпираешься, а на самом деле тебе хочется, чтобы это было так. Господи, да тебе даже лекцию прочитали! Говори потом, что все качки с физкультурного тупые… Этот точно далеко не, — и проглатывает половину. — А вас в вашем медицинском не учат, как лечить разбитые сердца? — бурчит Куроо, откладывая коробку на диван. Яку провожает её голодным взглядом и хмыкает: — Не-а. Но если ты продолжишь такими темпами, тебе скоро очень пригодится. На твоём месте я бы гуглил советы для безнадёжно влюблённых уже сейчас. — Помощи от тебя… — вздыхает Куроо. — Ну, что сделаешь? Я же тебе не жилетка, чтобы плакаться, — Яку разводит руками. — Тебе надо кого-нибудь найти, а не зацикливаться на Акааши. У него есть парень, на занятых даже смотреть нельзя. Особенно если этот парень… ну… такой, как этот Бокуто. У тебя нет шансов. — Думаешь? — Не-а. Безнадёжно. Без вариантов, — Яку под стон Куроо закидывает ноги на стол. А тот вдруг говорит: — Мне показалось, что Акааши чувствует себя с ним… не очень уютно. Глаза у Яку жадно сверкают: — Думаешь? — Не знаю, — Куроо максимально честно разводит руками. — Мне просто показалось. Это чистое мнение, я ведь вижу их вместе… — Превращаешься в сталкера? Куроо, ты переходишь на следующую стадию, — Яку массирует пальцами виски и засовывает свою ручку за ухо, пока Куроо тоном клинически больного интересуется: — Что за следующая стадия? — Сначала ты пялишься на него без задних мыслей, — Яку загибает пальцы, — потом мысли появляются, и тебе от них некомфортно и приятно одновременно. Потом ты дрочишь на него в душе, — Куроо давится воздухом, но Яку, спасибо, как будто не замечает. — Следующий шаг — сталкерство. А потом ты станешь маньяком, похитишь его и запрёшь здесь, чтобы удовлетворять свои тёмные желания. — Бред, — решительно отметает Куроо. Яку иронично хмыкает: — Практика знает массу таких случаев. На твоём месте я бы не был столь уверен. Многие через это проходят, просто не все набираются смелости, чтобы похищать людей. — Оно и к лучшему, — фыркает Куроо, — а то тебя бы давно похитила твоя пожарная каланча. — Он Лев, — тут же закипает Яку. — Ле-е-ев! Ещё раз назовёшь его каланчой — я… — Слушай, давай я дам тебе ещё кекс, и ты заткнёшься? Яку сжёвывает второй и — феноменально — правда затыкается. Куроо тоже подцепляет себе один и откусывает сразу половину. Кексы жуть какие вкусные; видно, Акааши и правда отлично печёт. Куроо так и не говорит об этом Яку, но, когда он уходит домой, Куроо остаётся наедине с коробкой кексов и съедает их все за парой литров чая, а потом звонит Ойкаве и прямо говорит, что он скотина, который заставляет Куроо страдать. В трубке слышится смешливое: — Тетсу-чан, ты что, пьян? А потом: — Слушай, если бы я знал, что ты втюришься в своего натурщика, я бы дважды подумал и всё равно привёл его к тебе. Ты уже месяц ни с кем не спишь, а у тебя сексуальной энергии почти как у меня! Скоро на людей кидаться начнёшь. Куроо скрежещет зубами: — У него есть парень, Ойкава! — Что ж, — глубокомысленно слышится в динамике, — тогда я могу купить тебе какого-нибудь дешёвого пойла, чтобы ты утопился в нём, как во всех мелодрамах. А потом ты позвонишь Акааши и скажешь, что за неделю общения влюбился в него по уши. А потом тебя похоронят хуком справа за такую наглость. Я брошу землю на твою могилу первым, ладно? Не дожидаясь новых ироничных подколок, Куроо молча выключает телефон. Что Яку, что Ойкава — оба редкостные засранцы, и оба совершенно не помогут ему разобраться с проблемой. А в итоге Куроо подсядет ещё больше.