magnum opus

Куроо только через неделю понимает, как сильно он «подсел». Акааши приходит к нему почти регулярно, и за это время Куроо успевает закончить три работы, каждую из которых Акааши после долгих и нерешительных вздохов получает в своё пользование. Куроо старается не думать о том, что у Акааши дома лежит три его потенциальных работы для дипломного портфолио. Вместо этого он ловит себя на том, что в обществе Акааши рисует всё меньше: гораздо чаще они засиживаются за чашкой чая, пока Куроо болтает ни о чём, а Акааши время от времени разбавляет его монологи своими историями. Куроо делает это, потому что Акааши приятный собеседник, потому что хочет узнать его получше и потому что каждый раз, возвращаясь к холсту, вспоминает о железобетонном правиле «не делать пошлые аллюзии на позирование без одежды». К концу марта Куроо учится отличать Акааши по пиджакам: становится теплее, и он снимает пальто. Он начинает ходить в университет чаще, просто чтобы подпитаться собственным видом мазохизма, который заключается в том, что Куроо с мучительным удовольствием раздирает себе внутренности, когда ловит рядом с Акааши белую макушку Бокуто. К его удивлению, это происходит редко: они появляются на обедах и сами по себе, Бокуто — с компанией ребят со своего факультета, Акааши — в одиночестве, либо с какой-то девушкой, которую Куроо не знает, но которая поразительно похожа на него. «Сестра», — однажды фыркает Ойкава, даже не спрашивая, в какую сторону Куроо пялится, и Куроо ему верит. Он каждый раз порывается пригласить Акааши пообедать с ним, но каждый раз засовывает свои «Не хочешь к нам?» куда подальше, как только Матсукава даёт пять Ханамаки после очередной шутки родом из пубертатного периода. А потом вздыхает и топит горе в пакетике молока из автомата на углу. В целом, жизнь у него и до творческого подъёма была так себе, но сейчас у Куроо есть материал для вдохновения и бонус — трещащее по швам сердце. — Ты влип, — констатирует Ойкава на одном из обедов, когда Куроо провожает взглядом знакомый пиджак. — Влип, — задумчиво соглашается Куроо. — Я уже месяц с ним работаю. Знаешь, что я заметил? У него на разные дни недели разная одежда. Акааши скоро станет моим личным календарём: только когда я вижу его в клетчатых брюках, вспоминаю, что сегодня пятница. — Ты точно влип, — хмыкает Ханамаки. — Дальше что? Начнёшь сталкерить его до дома? «Это следующая стадия», — говорит маленький Яку в голове Куроо. Куроо от него отмахивается: пошёл он к чёрту, даже если прав. Однажды он уже проводил Акааши до дома — они засиделись до одиннадцати, и Куроо настоял на том, чтобы довезти Акааши на метро. Так что теперь он знает, что у его дома стоят кипарисы, а на первом этаже ярко-баклажановые занавески, а ещё что Акааши живёт почти на самой окраине — и от дома Куроо это почти час езды. Тот факт, что Акааши не жалуется, снова звучит холостым выстрелом по многострадальной нервной системе Куроо. Начинается апрель, а Куроо до сих пор не в курсе, что будет делать со своим дипломным портфолио. — Я мог бы позировать для тебя голышом, — хихикает как-то Матсукава, и Ханамаки тут же вклинивается: — Мы могли бы! Мы идём комплектом, вообще-то. — С чего бы? — А если он будет щипать тебя за зад? Что я должен на это сказать? — Спасибо, парни, — смеётся Куроо, — я как-нибудь сам. Этим «как-нибудь сам» он ставит ментальный крест на успешной сдаче экзаменов и вообще своей дальнейшей карьере художника. Он не знает, как попросить Акааши вернуть портреты, потому что всякий раз, когда Акааши смотрит на готовую работу, в его глазах — Куроо уже учится угадывать этот мимолётный блеск — поселяется что-то такое, что Куроо назвал бы восхищением, если бы не чувствовал, что знает Акааши слишком хорошо. И ради этого блеска он готов жертвовать каждым портретом, на который убивает вечера. Но Акааши решает его проблему самостоятельно. Однажды вечером он просто не приходит. Куроо не решается звонить или писать — буравит взглядом телефон, а потом ругается сквозь зубы и снова возвращается к конспектам, которых у него скапливается горка, похожая на городской телефонный справочник. Он старается отвлечься техниками живописи двадцатого века, но время от времени кидает быстрые взгляды на телефон, окно, даже на дверь в комнату — на случай, если Акааши сумел овладеть навыками ниндзя и теперь стоит там, дожидаясь, пока Куроо заметит. Он никогда не опаздывал, вчерашним вечером, прощаясь, обещал, что придёт: чтобы закончить портрет, где он смотрит из-за спины, подняв согнутые в локте руки, остаётся всего ничего. Поэтому, когда проходит полчаса, Куроо начинает волноваться. После часа ожидания волнение усиливается, после двух часов перерастает в тревогу, к позднему вечеру — в панику. На этой стадии Куроо успевает написать Акааши пару десятков смс, надеясь, что это не выглядит слишком жалко. Потому что если Акааши решит уйти — Куроо, по сути, никто, чтобы удерживать его силой. К десяти часам вечера раздаётся звонок в дверь. Ловя выпрыгивающее из груди сердце, Куроо несётся в коридор и открывает, даже не заглядывая в глазок. На пороге и правда стоит Акааши, причём с большой сумкой в руках, но вид у него усталый и донельзя измученный. А ещё — Куроо хватает беглого взгляда — красные глаза. — Простите, — бормочет он вместо приветствия, отводя взгляд. — Вы последний, к кому бы я пошёл проситься ночевать, но… выбора у меня особо нет. Куроо, плохо справляясь с изумлением, смотрит на него во все глаза: — Так… нет, заходи. Акааши медленно, будто с опаской ступает внутрь, и Куроо закрывает за ним дверь. В сумке по прямоугольным очертаниям угадываются портреты — и Куроо понятия не имеет, зачем Акааши их принёс, да ещё и в такое время, да ещё и с такими словами приветствия. — Ночевать? — переспрашивает Куроо. Акааши неоднозначно мотает головой: — Я… на самом деле… вы не против? Я извиняюсь, правда, это всего на одну ночь. Он мнёт ремешок сумки. Куроо в растерянности смотрит ему в глаза — красные. Акааши часто моргает, перебирает пальцами, хмурится, и Куроо в лоб спрашивает: — У тебя неприятности? — Да, — слово похоже на выдох. — Да, неприятности, Куроо-сан. Я могу остаться? Куроо даже не задумывается: — Конечно. Он ничего не спрашивает — про себя решает, что всё потом. Усаживает Акааши на диван, где он уже просидел несчётное количество часов, идёт на кухню за чашкой чая, а когда возвращается, Акааши протягивает ему аккуратную стопку из всех его портретов: — Вот. Это ваше. Я только недавно понял, что не стоило их забирать, если вы собираетесь делать из этого портфолио… А сейчас, если честно, я не знаю, когда смог бы их вернуть. Он принимает от поражённого Куроо чай, привычно дует на поверхность, смотрит прицельно на неё, не на Куроо, с которым с момента своего появления так и не встречается взглядом. Куроо откладывает портреты — с ними можно разобраться и потом — и кусает губу. Дожидаясь, пока закипит чайник, он успел подумать над происходящим и пришёл к одному выводу, который сейчас тихо озвучивает вслух: — Бокуто? Акааши вздрагивает. Смотрит на Куроо безумными глазами, так, что сразу становится понятно: угадал. Акааши хорошо цепляет на лицо маску безразличия, но такие моменты у него физически не получается прятать. — Мы расстались, — отрешённо сообщает он своей чашке, в которую вцепляется обеими руками. Куроо непроизвольно сжимает кулаки: — Вы с Бокуто? Расстались? Акааши неровно кивает. Лицо у него такое, словно он уже гадает, как будет в этом чае топиться, а Куроо — Куроо просто не знает, что ему делать. Когда Яку в последний раз сказал, что его бросила девчонка, Куроо только посмеялся, потому что знал: Яку не обидится. Когда Ойкава плакался из-за Иваизуми, Куроо позволял обнимать себя и бормотать полупьяный бред. Когда его самого бросили с полгода назад, он даже не переживал особо, просто осушил две пинты пива и завалился спать. Что делать с Акааши сейчас, он не знает. Отчасти потому, что какая-то мизерная тёмная частичка его души всегда хотела, чтобы это произошло. — Почему? — тихо спрашивает Куроо. Он не питает особых надежд на то, что Акааши ответит, но он вдруг давит: — Мы просто… решили всё закончить, — он ставит чашку на колени и поднимает на Куроо затуманенный взгляд, словно он плохо соображает, что говорит. — Даже ссоры не было. Бокуто-сан сказал, что больше так не может, и я с ним согласился. Обычно говорят, что отношения изжили себя. Что ж, наверное… я знал, что рано или поздно это случится. Акааши рассказывает всё это сухим, безучастным тоном, но голос у него странно вибрирует, и Куроо кажется, что глаза у него красные вовсе не от сотни бессонных ночей. Он деликатно умалчивает об этом, как и о том, что друг-утешитель из него никудышный. Вместо этого он подвигается к Акааши: — Я заберу это, — и тянет на себя его чай. — Нужно кое-что покрепче. — Куроо-сан!.. Акааши вскидывается, но как-то вяло: Куроо с лёгкостью освобождается от его хватки на своём запястье и встаёт с дивана, намереваясь отыскать завалявшуюся где-то среди бардака бутылку вина, подаренную Яку на Рождество и вообще чудом уцелевшую с образом жизни Куроо. — Нашёл, — оповещает он. Акааши принимает закупоренную бутылку неуверенно, но, видимо, какая-то часть уверенности Куроо передаётся ему, потому что он не возражает сразу — явно раздумывает. — Это правда помогает? — Если не поможет — я схожу ещё за одной, — невесело усмехается Куроо. Чай он выплёскивает в мусорное ведро, а обратно чашку вручает, когда в ней плещется налитое до половины вино. — Поверь, это именно то, что тебе сейчас нужно. Акааши делает первый нерешительный глоток под пристальным взглядом Куроо, жмурится и откидывается на спинку дивана. Куроо смотрит на его подрагивающий кадык, а единственная мысль, которая бьётся в его сознании: что ему сейчас с этим делать. — Значит, тебя приютить? — спрашивает он, когда Акааши делает второй глоток, уже чуть более уверенный, и кивает. Позволять ему пить вино из чашки для чая — не лучшая из идей Куроо, но Акааши не жалуется. — Надолго? — Я не знаю, — честно отвечает Акааши. — Возможно, на пару недель, пока я не найду себе другую квартиру. Мы с Бокуто-саном… — Живёте вместе, — Куроо механически кивает. — Знаю. — Жили, — поправляет Акааши, и на этом слове его голос предательски надламывается. Он делает третий глоток — самый большой из всех. — Это была съёмная квартира, но её нам подыскал дядя Бокуто-сана, и он оплачивал почти всю сумму… Он говорил, что уходить куда-то сейчас нет нужды. Но я сам отказался остаться. Это… дело принципа. Если бы я остался, — и Куроо видит, как чашка дрожит в его руках, — всё бы вернулось в норму уже утром. Но закончить надо было давно. Вы… — новый глоток, — понимаете? Иллюзия любви не любовь, это просто как… ощущение, что всё идёт не так, как должно быть, ты просто раз за разом убеждаешь себя, что всё хорошо… — Так, перестань, — велит Куроо, потому что Акааши сбивается на бессвязные бормотания. — Молчи и пей. Утром со всем разберёмся, — он глушит смешок кулаком. — Знаешь, не думал, что кто-то когда-нибудь изъявит желание провести в моей квартире больше, чем одну ночь. — Куроо-сан, — Акааши смотрит на него каким-то пустым взглядом, — пока ваше вино приносит больше пользы, чем вы. Куроо в ответ только тускло улыбается: — Прости, из меня не лучшая жилетка. Но… Акааши, что бы там ни было, я сочувствую тебе, правда. И одновременно рад — за то, что вам хватило смелости закончить так. — Нельзя было паразитировать друг на друге, — шепчет Акааши в чашку вместо внятного ответа. Куроо отмалчивается — попросту не знает, что сказать. Как психолог, Акааши наверняка чувствует и понимает куда больше, чем сам Куроо, у которого ни одни отношения не длились дольше года. У него есть опыт в том, что называется «любовью на одну ночь», а с появлением Акааши — ещё и в том, как влюбиться и страдать от этого. А Акааши, сидящий рядом и глушащий боль от расставания с парнем в его, Куроо, вине, об этом даже не подозревает. — Я уступлю тебе диван, ладно? — обещает Куроо. — Пока посплю на полу, а завтра съезжу к Яку за раскладушкой. — Куроо-сан, я и сам могу… — Тихо. Ты пришёл ко мне, так что будешь спать там, где я тебе скажу. Акааши невесело смеётся в чашку — и не отвечает. А Куроо, глядя на стремительно исчезающее вино, думает о том, что за второй бутылкой идти всё же придётся. Однако Акааши хватает одной чашки, после которой он вытягивается на диване и принимается буравить взглядом потолок. Куроо, занятый освобождением места под свою новую кровать, слышит, как он бормочет: — Я не пойду завтра на занятия. — Правильно, — сходу одобряет Куроо. — Оставайся. С таким количеством алкоголя… — Я не о том, Куроо-сан. Я не могу видеться с Бокуто-саном. Не хочу. Куроо прикусывает язык: — Я не подумал. Извини. Акааши не отвечает, только ёрзает на диване — Куроо видит его чёрную макушку волос и проклинает себя за тот день, когда попросил у Ойкавы помощи в поиске натурщика, потому что именно он обернулся в жизни Куроо катастрофическими последствиями. — Я вернусь завтра в квартиру, — шепчет Акааши в потолок, — заберу свои… вещи. Лучше будет, если Бокуто-сан не застанет меня. — Ты уверен, что ваше расставание было… — Куроо, выгребающий из комода одеяло, кашляет, — необходимым? — Не знаю, — Акааши поворачивается и смотрит на него мутноватым взглядом. — У нас слишком разные характеры. Чаще всего они балансируются и компенсируют друг друга, но в нашем случае… сложно мириться. Находить компромиссы. Идти на уступки. Все важные решения превращаются в долгие споры на тему того, как будет лучше, а потом мы разгребаем последствия. На всякие отношения подобное действует либо укрепляюще, либо деструктивно, — Акааши печально улыбается самым уголком губ. — Это парадокс. Мне просто нужно время свыкнуться. И Бокуто-сану… тоже. — Да, — загипнотизированно повторяет Куроо, — свыкнуться, — и, покусав внутреннюю сторону щеки, спрашивает: — У тебя ведь нет сменной одежды, да? Акааши оглядывает свой джемпер, в котором пришёл, и качает головой. Куроо без дальнейших расспросов бросает ему халат: — Держи. Поспи в этом, а завтра… — он отмахивается. — Что-нибудь придумаем. Акааши разворачивает огромный махровый халат и садится на диване. Куроо тактично отворачивается, когда он тянется руками к ширинке на джинсах, и тупо пялится на свой угол для сна, пока за его спиной слышится шорох одежды. Хотя его так и тянет повернуться. — Спасибо, — наконец говорит Акааши. Куроо косится в его сторону: кутаясь в синюю ткань, Акааши неловко переступает с ноги на ногу и повторяет: — Спасибо за халат. И за то, что разрешили переночевать у себя. У меня в городе есть сестра… — Знаю, — опрометчиво хмыкает Куроо, на что Акааши хмурится: — Вы следите за мной? — Разумеется, — с лёгкой головой кается Куроо. — У меня даже есть блокнот, где записано всё, что ты любишь и ненавидишь. И даже все твои милые привычки. Когда дело касается шпионажа — мои навыки взлетают до небес. Акааши слабо, неуверенно усмехается, но оставляет это без внимания. И хорошо — потому что блокнот у Куроо и правда есть, и он чувствует себя не то идиотом, не то маньяком из-за этого бьющего по его самооценке факта. — Правда, спасибо, — снова благодарит Акааши. — Я не знаю, что смогу для вас сделать, чтобы как-то… — Даже не смей меня благодарить! — машет руками Куроо. — Всё нормально. Оставайся здесь столько, сколько понадобится. — Всё равно спасибо, Куроо-сан. — Ещё раз скажешь спасибо — и я лягу к тебе на диван. В наступившей тишине Куроо почти видит, как хмурятся брови Акааши, после чего он замолкает. Стягивая через голову футболку, Куроо жалеет только о том, что не стал пить вместе с Акааши — возможно, вино избавило бы его от тревожных мыслей на ночь. А пока он может только растянуться в своём углу, пожелать Акааши неуверенное «Спокойной ночи» и ловить его тихие, частые вдохи, а тем временем думать о том, какого чёрта творится с его жизнью.