***
Через пару дней, во время обеда, когда Ойкава устраивает Куроо допрос с пристрастием на тему «Ты и правда будешь поднимать его в такую рань ради получаса работы, ты что, садист?», Куроо сталкивается с Бокуто. Он по-прежнему носится по коридорам и лужайкам ярким метеоритом, но Акааши, который возвращается к занятиям на следующий же день, он почему-то игнорирует. Куроо видит, как они избегают столкновений, как Акааши обедает в одиночестве под каким-нибудь деревом, а Бокуто прячется от его взглядов за компанией таких же шумных, как он сам, друзей. Акааши сам просит Куроо не подходить к нему во время обеда, но от Бокуто, как выясняется, это его не спасает. Потому что Бокуто сам подходит к Куроо и сам отзывает его в сторону для разговора. — Ты труп, — шёпотом констатирует Матсукава, когда Куроо поднимается на ватные ноги. У Бокуто непривычно серьёзное лицо и грозно насупленные брови. Куроо, не разговаривавший с ним с того самого момента, как он объявился в его квартире вместе с Акааши, вообще не знает, чего сейчас ждать, а потому несказанно удивляется, когда Бокуто прямо говорит: — Я знаю, что Акааши живёт с тобой. Вид у него не такой, словно за один этот факт он готов Куроо убить, но Куроо на всякий случай делает маленький шаг назад: — Ну, да. Но мы не… — И знаю, что «вы не», — нетерпеливо обрывает его Бокуто. Затем вдруг явно смущается и кашляет в кулак: — Акааши не такой. Слушай, я без понятия, что он тебе рассказал… Но я даже рад, что он живёт с тобой. Понимаешь? Куроо отрицательно качает головой. Он сейчас вообще ничего не понимает. — Ну, блин, — тянет Бокуто, почёсывая в затылке. — Это просто… ну… в последние недели нам было тяжело друг с другом уживаться. И Акааши было ещё тяжелее со мной мириться и притворяться, что всё в порядке. Притворяться он умеет, но я слишком хорошо его знаю. И знаешь, что я тебе скажу? Мне кажется, ему везде будет лучше, чем со мной. Мне важно знать, что он будет в порядке, потому что я не хочу, чтобы он думал… ну… что я эгоист. Хотя он наверняка так и думает. В любом случае! Я хочу остаться с ним друзьями, — улыбка Бокуто слабая, заискивающая, на его лице Куроо такую видит впервые — главным образом потому, что не подозревает, что Бокуто умеет улыбаться заискивающе. — А вот чего не хочу — чтобы он думал обо мне плохо. Куроо смаргивает и смотрит на Бокуто изумлённо-шокированно: — Ты о чём сейчас вообще? — Чёрт его знает, — невесело смеётся Бокуто. — Я просто говорю, что думаю. Передай ему, что я… ну, я не в обиде, в общем. Правда. Да, это больно и всё такое, но без лишней драмы, которая нам обоим не нужна, будет лучше, понимаешь? Куроо не понимает, но кивает. — О, и вот ещё, — Бокуто шарит в карманах своей необъятной толстовки и протягивает Куроо музыкальный плеер. — Это Акааши. Он забрал кучу всего необходимого, а это забыл. — Ты не жалеешь? — вдруг брякает Куроо, забирая плеер, и Бокуто хмурится: — О чём? О том, что мы расстались? — Да, — Куроо отводит взгляд и чешет в затылке. В который раз за свою жизнь он ругает собственный длинный язык — когда-нибудь, обещает Яку, Куроо неплохо получит за него. Но Бокуто понуро жмёт плечами: — К этому всё и шло. У нас не было ничего, что можно было бы назвать серьёзными отношениями. Я только рад, что Акааши не стал закатывать скандал. «Серьёзными отношениями? Да вы жили вместе», — хочет сказать Куроо. «Это сильно по нему ударило», — хочет сказать Куроо. Но оба раза он почему-то передумывает, вместо этого как-то полуубито хрипит: — Ну… ладно. Спасибо. Я передам плеер Акааши. — Удачи, — Бокуто улыбается, протягивает ему руку, и Куроо её жмёт. Ладонь у Бокуто сухая, а хватка крепкая и сильная, но он хотя бы не старается переломать Куроо все кости, после чего делает шаг назад и салютует: — До встречи! Куроо пытается ответить на это обычным «Приятно было повидаться», но так и не может ничего из себя выдавить — поэтому только вяло усмехается и возвращается к Ойкаве и остальным. Плеер он прячет в карман. — Гляньте-ка, он ещё жив! — смеётся Ханамаки, уворачиваясь от подзатыльников Иваизуми.***
— У тебя прекрасный музыкальный вкус, — говорит Куроо вечером, когда Акааши возвращается с лекций. К тому времени как Акааши, который всегда задерживается в университете дольше самого Куроо, приходит домой, Куроо уже успевает прослушать добрую половину песен на его плеере, рассудив, что ничего постыдного и тайного там не будет. Однако огромная часть этих песен состоит из того, что Куроо слушает сам, и он попросту не может оставить этот факт без внимания. Акааши прячет усталую улыбку: — Правда? Откуда у вас мой плеер? — Бокуто отдал, — без тени вранья отвечает Куроо. — Я разговаривал с ним. Он… сказал, что ты забыл его, когда забирал вещи. — Он не сердится на вас? — Акааши вдруг смотрит на Куроо со странной озабоченностью. — За то, что я живу с вами? — Не-а, — Куроо прячет смешок. — С чего бы? Наоборот. Бокуто сказал, что… Он прикусывает губу, так и не в силах передать то, что Бокуто ему сказал. Почему-то ему кажется, что Акааши этого знать не захочет. — Что сказал? — торопит Акааши. — Что не злится, — невпопад бросает Куроо. В попытке уцепиться за другую тему разговора он говорит: — Ты подыскиваешь себе квартиру, да? Я к тому, что портрет… — Не волнуйтесь, Куроо-сан, — Акааши слегка улыбается, — я не стану переезжать, пока вы не закончите. Пока он переодевается в домашнюю одежду — он всегда делает это на кухне, хотя Куроо клятвенно заверяет его, что не будет подсматривать, — Куроо переваривает этот альтруистический порыв. Акааши возвращается в комнату, и Куроо тут же спрашивает: — Почему ты так отдаёшься моей работе? Она ведь не должна тебя волновать. — Я не знаю, Куроо-сан, — Акааши в очаровательном недоумении хмурится. — Мне просто нравится то, что вы делаете. Я готов потратить пару часов своей жизни на такой результат. И я… очень надеюсь, что вы получите высший балл за такие труды. Это не я здесь отдаюсь работе, — он позволяет себе лёгкую улыбку, — а вы, по… Почему вы улыбаетесь? — Песня хорошая, — нагло врёт Куроо. В одном наушнике и правда звучит что-то тёплое и грустное, Куроо даже улавливает в тексте что-то про безответную любовь и посмеивается: — Как раз про мой случай. Он поднимается с дивана. Акааши подходит ближе, не спрашивая разрешения, тянется ко второму наушнику и пару секунд с закрытыми глазами вслушивается в слова. Куроо ловит его дыхание на своей коже, замирает, дожидаясь, пока Акааши поймёт. Когда тот открывает глаза на припеве, Куроо готов умереть. — Неужели вы безответно влюблены, Куроо-сан? — одними губами шепчет Акааши, хотя взгляд говорит о том, что он знает. И знает давно — ни капли удивления на лице. — Представь себе, — таким же шёпотом усмехается Куроо. — И кто же этот человек, который разбивает вам сердце? Умом Куроо понимает, что не должен. Но Акааши сам провоцирует — одним своим честным взглядом, трепещущими ресницами и приоткрытыми губами. Куроо посылает всё к чёрту, наклоняется и бормочет: — Ты ведь знаешь. А затем целует. Медленно, глубоко, будто наконец дорывается до того, что не мог сделать уже несколько месяцев — хотя, по сути, так оно и есть. Куроо кладёт холодные ладони на шею Акааши, поглаживает большими пальцами линию челюсти, прижимается к чужим губам упрямо и с силой, не давая отстраниться. Акааши, кажется, даже не пытается — только тонко задыхается от удивления, вцепляется пальцами в запястья Куроо, а затем будто обмякает и позволяет ему вести. Он не отторгает, но и не отвечает, и Куроо не знает, чего ему ждать, когда воздух в лёгких закончится. Он выныривает из ощущения собственной безнадёжности в момент, когда его губы обжигает колючим холодом — Акааши мягко отстраняется, смотрит каким-то диким взглядом, ловит ртом кислород. Куроо кажется, что его собственный голос продирается сквозь вату: — Извини. Я не хотел. Этого не повторится, обещаю. Он уже отворачивается, когда Акааши ловит его за запястье. Пальцы у него холодные и подрагивают так же, как голос, которым он говорит: — Я подозревал. Куроо ждёт продолжения, но его не следует. Каждая секунда в давящей тишине оборачивается пыткой, поэтому он хрипит: — Ты подозревал, что я влюбился? — Это… было заметно, — Акааши отводит взгляд. — Будет нечестно говорить, что вы мне не нравились. Но я не хочу думать, что всё это только из-за… моего состояния сейчас. — Думаешь, я просто пользуюсь ситуацией? — тихо спрашивает Куроо. Хотя если Акааши скажет, что так и есть, то Куроо не будет отрицать, но: — Я говорил о себе, — Акааши качает головой. — Не хочу думать, что вы — попытка моего подсознания найти замену Бокуто-сану. Куроо молча кривится. Вот это было больно. — Тогда извини, — сипит он вместо жалких попыток оправдать себя. — Я… считай, что этого не было. Знаешь, что? Надо забрать у Яку раскладушку. У меня скоро спина задеревенеет. Так что я поеду. Вернусь к вечеру. — Я приготовлю ужин, — тихо отвечает Акааши. Куроо выключает плеер, стараясь не думать о том, что песня теперь всё время будет ассоциироваться у него с этим моментом. Помявшись, кладёт его на стол и молча выходит в коридор. И только на улице, когда Акааши рядом не оказывается, касается пальцами своих губ и пытается вспомнить ощущения. Словно весь мир рушился под ногами — лучше и одновременно хуже чувства даже не придумаешь.***
— У тебя такое лицо, словно ты узнал о том, что болен сифилисом, — делится с ним Яку, когда Куроо приезжает к нему за раскладушкой. Как он будет тащить её через полгорода — он не знает. Как вынести Льва, который оказывается у Яку дома и разносит кухню в попытках приготовить попкорн — он тоже не знает. — Очень смешно, — оценивает Куроо, а про себя добавляет: «И очень близко». К счастью, читать мысли Яку не умеет, потому что если бы умел — Куроо нарвался бы на лекцию на тему «Дегенерат, он пару дней назад расстался с парнем, ты скотина бесчувственная или что». Куроо понимает, что заслужил, даже согласен с тем, что скотина. Целоваться с Акааши спустя рекордных восемьдесят часов после того, как он сам себе разбивает сердце — это чересчур. — Серьёзно, Куроо, — Яку перехватывает его пустой взгляд и хмурится. — У тебя явно что-то случилось. — Почему ты так решил? — Ты даже не пошутил в ответ, — Яку, судя по лицу, снова ставит ему диагноз «клинически больной депрессией». — Давай признавайся. Это Акааши? — Яку, уйди, — шипит Куроо, — и не лезь. — Значит, Акааши. Куроо мучительно кривится, будто своими словами Яку вогнал ему в сердце ржавый гвоздь, а Лев из кухни вдруг кричит: — Яку-сан, отстаньте, пусть Куроо-сан пострадает спокойно! — Ты ему рассказал? — тут же вскидывается Куроо. Яку шаркает ногой по полу, сцепляя пальцы в замок за спиной, но Куроо не сдаётся: — Ему! Мориске, знай, я был о тебе лучшего мнения! — Он лезет в мой телефон, пока ты закидываешь меня своими депрессивными сообщениями! — гаркает Яку. — Что мне делать — ногами его из комнаты выпинывать, когда ты решишь нажаловаться мне на свою жизнь? — Да! — Это было обидно, — убито комментирует Лев из кухни. Куроо только отмахивается: не всё же ему страдать, а то у него чувство, что он отдувается за всю вселенную. — Ты просто художник, — «утешает» его Яку. — У вас, творческих людей, экспрессивность и депрессия в генетическом коде по умолчанию заложены. — Спасибо, блин, большое, — бормочет Куроо. Раскладушку он кое-как дотаскивает до дома на метро, ловя на себе косые взгляды сидящих и стоящих рядом. Точнее, дотаскивает до подъездной двери, а как собирается поднимать её на восьмой этаж со сломанным лифтом — не знает до сих пор. — Проклятье, — ругается и воет Куроо, когда первый лестничный пролёт заканчивается для него отбитым мизинцем и потенциальным разрывом сухожилий. Раскладушка не выглядит тяжёлой, особенно для него, но она громоздкая и неудобная, и Куроо чувствует, что его достоинство достигнет дна, если он не сможет её втащить. А потом за спиной интересуются: — Помощь нужна? Знакомые интонации угадываются мгновенно. Куроо круто разворачивается, второй раз за день сталкиваясь взглядом с Бокуто. — А ты что здесь делаешь? Наверное, выходит не слишком дружелюбно: Бокуто супится. — Я… к Акааши, на самом деле, — признаётся он, почёсывая в затылке — явный признак неловкости. — Поговорить надо. Просто хочу всё прояснить, у меня вообще впечатление, что он меня избегает, и зря, потому что я не сделал ничего такого, что могло бы его обидеть, и он не сделал ничего, что обидело бы меня… И зачем я тебе это рассказываю? Давай сюда свою кровать, я подниму. Слишком обескураженный, Куроо позволяет Бокуто ухватиться за один край. Вдвоём они с лёгкостью дотаскивают её на восьмой этаж, при этом Куроо хранит траурное молчание, вообще не зная, как Акааши воспримет его появление в квартире после случившегося, да ещё и в компании с Бокуто. Акааши открывает им с абсолютно непроницаемым выражением лица, по которому трудно понять, кого он не рад видеть больше. Куроо слабо машет ему рукой: — К тебе гости. Можете занять комнату, я пока приготовлю ужин, что ли. — Я приготовил, — поднимает бровь Акааши, — вы забыли? — Тогда… гм… — Куроо оборачивается на Бокуто, который терпеливо ждёт, и открещивается: — Почитаю. На кухне. В общем, разбирайтесь. Он стягивает ботинки с курткой и, не глядя в их сторону, утягивается за дверь. Стены в его квартире тонкие, но Куроо уверяет себя, что подслушивать не будет. И тем не менее слышит короткий диалог: — Так я могу войти и поговорить? Ты не сердишься? — Нет, Бокуто-сан, — угадывается усталый вздох. — Но поговорить… — Это займёт всего пару минут. Судя по звукам и шорохам, Акааши позволяет Бокуто пройти. Их «пару минут» растягивается на полчаса, за которые Куроо сгрызает свой любимый карандаш, ломает колпачок у ручки и скатывает в маленькие бумажные шарики две страницы чистой тетради. Он не слышит, о чём они разговаривают, но полагает, что характерные звуки поцелуев и вздохи разобрать точно получится, и в таком случае Куроо вполне сможет методично перепилить себе вены линейкой. Однако ничего не происходит — так ему, во всяком случае, кажется. Бокуто уходит не прощаясь, сверхъестественно тихо, а Куроо, возвращаясь в комнату, застаёт Акааши в прострации пялящимся на диван. — Эй, — мягко окликает его Куроо, — всё нормально? — Да, — Акааши кивает, мнёт в пальцах обивку и повторяет: — Да, нормально. Ничего, за что стоило бы переживать. — Чего он хотел? — Куроо видит лицо Акааши, близкое к тому, чтобы треснуть по швам, но почему-то не заставляет себя заткнуться. — Просил тебя вернуться? — Нет, — Акааши качает головой, — остаться друзьями. Но всё равно как-то… нехорошо получается. Избегая смотреть на Куроо, он поднимается на ноги и скрывается на кухне. — Я заварил чай, — потерянно бросает Куроо ему вслед. Занятый угрызениями совести, он разгребает завалы в углу, ставит раскладушку и в попытке себя занять тянется за портретами, которые Акааши принёс ему пару дней назад. Он только сейчас замечает, что все они в рамках, аккуратно разглажены и вообще выглядят так, будто с них пыль смахивали. Куроо не знает, заботился ли о них Акааши из чисто эстетических соображений или потому что это работа Куроо, которая ему и правда нравится, но этот простой факт греет душу. Когда Акааши возвращается из кухни с чашкой в руках, Куроо отстранённо замечает: — Скоро ты выхлебаешь все мои жидкости. — Я восполняю запасы, — только и отвечает Акааши, усаживаясь на диване. Пару секунд, судя по всему, молча наблюдает за тем, как Куроо придирчиво осматривает стопку портретов, а затем спрашивает: — Вы собираетесь писать то, что хотели? — А? — Куроо поднимает голову. — А ты не против? — У меня нет оправданий, чтобы быть против, — мягко возражает Акааши, и Куроо только хмурится: — Мне просто показалось, что сейчас не лучшее время для всего этого… Поэтому я тебя не трогаю. Акааши качает головой: — Не думайте, что я ничего с этого не получаю. Так мне проще думать, когда вы работаете, и проще отвлекаться, когда разговариваете со мной. Если вы хотите… — Хочу, — Куроо едва шевелит губами, хотя думает совсем о другом. — Очень хочу, Акааши. Но умалчивает о том, что не лезет к Акааши с этим не из чувства такта — а чтобы задержать у себя в квартире подольше. Даже если с учётом сегодняшнего это «подольше» превратится для Куроо в пытку. Даже если Акааши будет постоянно рядом с напоминанием, что Куроо нельзя к нему прикасаться, нельзя целовать, нельзя сболтнуть неосторожное слово. Поэтому следующим утром он так и не находит в себе смелость разбудить Акааши — хотя встаёт сам и долго пялится в окно на встающее солнце с мыслями о том, как кожа Акааши будет смотреться в этих оранжево-золотых бликах. И в тот же момент понимает, что писать его в такой композиции и в одежде — кощунство. Отсюда вырисовывается тупик. Куроо вздыхает и молча заваливается обратно на раскладушку, остаток положенного ему сна до будильника вслушиваясь в череду ровных вздохов с дивана. — Вы не разбудили меня, — говорит Акааши, когда заходит на кухню за чашкой кофе. Куроо варит его сам, и Акааши каждый раз благодарит его так, словно он жертвует деньги в муниципальный фонд, не меньше. — М? — сонно отзывается Куроо. — У тебя же есть будильник. — Я не о том. О портрете. Куроо посмеивается: — Иногда я думаю, что тебе прямо в радость заниматься таким мазохизмом. К тому же, — он прикусывает кончик языка, но отрекаться от слов уже поздно: Акааши смотрит поверх чашки кофе с сухим любопытством, и Куроо неохотно заканчивает: — В таком свете ты куда лучше выглядел бы… давай, ударь меня, я собираюсь сказать это вслух. Акааши с бледным призраком улыбки тянется через стол и легонько щёлкает его по лбу, когда Куроо выдыхает: — …без одежды. — Вот снова, Куроо-сан, — Акааши качает головой. — Только я подумал, что ещё не всё потеряно, как вы тут же всё испортили. Куроо даже не думает возражать. Когда они с Акааши прощаются у главного корпуса, Куроо про себя отмечает, что он хорошо держится. Однако он знает Акааши достаточно, чтобы понять: за маской напускного безразличия и улыбок там, где надо, он может прятать что угодно — хоть своё недовольство, хоть напряжение, хоть душевную боль. Именно поэтому он старается держаться на расстоянии, соблюдая установленные с самого начала границы. И именно поэтому мечтает однажды сдёрнуть эту маску с лица Акааши и увидеть его настоящие эмоции — те, которые он не доверяет никому и никогда.