magnum opus

Проходит две недели. Две недели, за которые Куроо не пишет ни единого портрета с участием Акааши, зато возвращается к яблокам, и Ойкава шутит, что это у него генетическое. Две недели, за которые он пару раз сталкивается с Бокуто в коридорах, и тот всегда выглядит так, будто готов привязать к спине ракету и стартовать на Марс, однако он отворачивается — и плечи у него поникают. Две недели, за которые Акааши заводит дурную привычку бормотать во сне, и Куроо плохо от мысли, что он различает среди этих бормотаний своё имя. Впервые он слышит это, когда просыпается посреди ночи от дурацкого желания взять стакан воды. С ним такое бывает, Куроо этому даже не удивляется, поэтому привычно выползает из скрипнувшей раскладушки, шаркает босыми ногами по полу и вдруг останавливается. Акааши ворочается в своём одеяльном коконе, что-то мычит, и Куроо замирает, косясь в его сторону. Диван поскрипывает под затихшим было Акааши, Куроо качает головой и делает шаг в коридор, как вдруг Акааши выстанывает: — Куроо-сан… Сначала Куроо кажется, что его зовут, однако он дёргается, понимая, что Акааши всё ещё спит и просыпаться не собирается. Следующее «Куроо-сан» выходит у него чуть тише, следующее — шёпотом, а затем он продолжает повторять что-то одними губами. Куроо, преодолевая катастрофическое любопытство, огибает диван и пару секунд просто смотрит на Акааши сверху вниз. Лицо у него не встревоженное, не напряжённое — наоборот, расслабленное, и Куроо даже не может взять в толк, что ему снится, хотя сознание тут же подкидывает пару-тройку идей на этот счёт. — Акааши? — осторожным шёпотом зовёт он, но Акааши только отворачивается и накрывается одеялом. Когда Куроо выходит из комнаты за водой, погружаясь в глубочайшие раздумья, то снова слышит тихий шёпот: — Куроо-сан… Куроо сглатывает — его словно электрическим током прошибает. Он старается утихомирить своё сердцебиение, осушает залпом стакан воды и тихо укладывается снова, но Акааши больше не произносит ни слова. Куроо валяется на раскладушке едва ли не до самого утра, так и не смыкая глаз, в безобразно постыдном желании пытаясь уловить придушенный шёпот, которым Акааши снова произнесёт его имя. Куроо очень интересно, что ему снится, но спросить он так и не решается. — Это психологическое, — указывает Яку, когда Куроо подходит к нему со своими проблемами. — Значит, его что-то в этих снах тревожит. Нет, у вас явно что-то произошло. Он узнал, что ты дрочишь на него? Ты полез к нему с домогательствами, а он тебя отшил? Если так, то знай, я был о тебе лучшего мнения. — Словами не передать, как я ценю твою поддержку, — вздыхает Куроо вместо «Положим, ты частично прав». — Куроо, — строго говорит Яку тоном стоматолога, который просит капризного ребёнка открыть рот и обещает, что больно не будет. — Что, мать твою, случилось? Ты и раньше ходил с настроением ни к чёрту, а теперь… И не вздумай прятать от меня свои бесстыжие глаза, в лицо смотри! — Террорист, — печально вздыхает Куроо. Он только радуется, что кроха Яку не дотянется до него, если вздумает насильно привлечь внимание, разве что в прыжке, и то — они уже как-то выяснили, что Куроо прыгает выше. — Ты точно о чём-то жалеешь. — А ты будущий хирург, а не психотерапевт. — Куроо. — Я поцеловал его, ясно?! — взрывается Куроо — чересчур громко для квартиры Яку, где стены не просто картонные, а бумажные. И замолкает. Яку смотрит на него поражённо, затем кашляет: — И когда? Куроо не смотрит на него: — Недели две назад. — Я точно был о тебе лучшего мнения, — подытоживает Яку, вздыхая. — Нет, серьёзно? Он переживает болезненный разрыв, а ты лезешь к нему целоваться? И он тебе за это даже не врезал? — Нет, — выплёвывает Куроо. — Хотя лучше бы врезал. Я только хуже сделал — мог быть для Акааши другом, который предоставил квартиру и помог в тяжёлый жизненный период, а стал влюблённым извращенцем, который питает нездоровые чувства к своему натурщику. Даже не знаю, что он сейчас обо мне думает. Ведёт себя как обычно, но… чёрт, Яку, убей меня. — Не-а, такой милости я тебе не окажу, — хитро усмехается Яку. Прежде чем Куроо успевает задаться вопросом, кого он цитирует, Яку добавляет: — Наломал дров — теперь справляйся. Рисуй свои яблоки, переживай экзистенциональный кризис, чем там ещё художники в период застоя занимаются… — Самоубийством, — мрачно подсказывает Куроо. — Самоубийством, — вдохновлённо кивает Яку и тут же прикидывает: — Нет, тебе не подходит. Это только для известных личностей, чтобы вызвать резонанс в обществе и поднять цену картин. Тебе для начала неплохо хотя бы экзамены в своей академии сдать. — Как я их сдам, — сквозь зубы интересуется Куроо, — если не могу смотреть на своего натурщика без отвратительных мыслей в голове? Яку беспечно пожимает плечами. Для лучшего друга у него просто ужасный метод помогать в решении чужих проблем, но Куроо от него недалеко уходит: когда Яку жаловался на первый курс в медицинском, Куроо посоветовал ему вспороть вены скальпелем, так что их дружба — садизм с многолетней местью в чистом виде. Даже странно знать, что это началось со случайно пущенного волейбольного мяча в средней школе, который попал Яку по носу. В тот вечер Куроо уходит от Яку с полным беспорядком в своей многострадальной душе. А на следующий вечер начинается настоящий ливень. Апрельские дожди — случай уникальный, любимый Куроо, когда он дома, и ненавистный, когда ему надо выйти на улицу. Сегодня он задерживается в академии до самого вечера, с совета Ойкавы пытаясь обсудить предстоящие экзамены с комиссией. В итоге они сходятся на том, что Куроо безнадёжен. Принесённые с собой портреты Акааши он так и не показывает, даже не извлекая из тубуса, но радуется, что не потащил их в руках — потому что, когда он выходит из здания академии, с неба хлещет так, словно начался второй библейский потоп. Ругаясь сквозь зубы из-за осознания собственной безнадёжности, Куроо спускается по ступеням и раскрывает удачно захваченный зонт. До ближайшей кофейни он проносится за рекордные пять минут вместо десяти, до дома — за пятнадцать вместо получаса. В дом Куроо влетает фыркающим дворовым котом, мокрый до нитки, без единого сухого места на теле, за исключением, пожалуй, карандашных яблок и портретов Акааши в тубусах у него в рюкзаке. Зябко поводя плечами, Куроо кое-как добирается до своей квартиры, пытается трясущимися от сырости и холода руками вытащить ключи, но дверь, опередив его, распахивается сама. — Куроо-сан, — говорит Акааши, сторонясь, чтобы Куроо мог ввалиться в квартиру, — я так и знал. Куроо тянет на смешок, но он ограничивается хмыканьем. Акааши молча отбирает у него зонт, стряхивает капли с него куда-то в ванную, а когда возвращается — с разувшегося и стянувшего пальто Куроо в коридоре натекает приличная лужа. — Ты знал, что я вымокну до нитки, и даже не потрудился меня встретить? — улыбается Куроо Акааши, но его слёту подрезают изящно поднятой бровью: — Я же вам не мать, Куроо-сан, — и Куроо кажется, что Акааши улыбается. Но в последнее время ему много чего кажется — например, что он хороший художник. Жаль, что экзаменационная комиссия не разделяет с ним этого мнения. Куроо делает шаг в комнату — и тут же ловится Акааши за шкирку. — Если вы пойдёте дальше, всё будет в лужах, — резонно говорит он. — А я только что там прибрался. — Акааши, — прикладывает Куроо ладонь к сердцу, — при других обстоятельствах из тебя вышла бы отличная жена. Акааши хмурится: — Я не виноват, что вы не можете поддерживать дома порядок. — А Яку говорит, что у тебя начальная стадия мизофобии, — Куроо показывает ему язык, и Акааши хладнокровно парирует: — Что ещё Яку-сан говорит о нашем сожительстве? «Что меня разорвёт от недостатка секса, если ты не переедешь в ближайший месяц», — хочет сказать Куроо, но сдерживается. К таким подколкам привыкаешь на удивление быстро — тем более что у Акааши после пары недель проживания в квартире Куроо обнаруживается своеобразная раскованность, какой не было в самом начале. Если он такой настоящий, то Куроо очень даже нравится. — Пока вы не затопили не только нас, но и соседей снизу, — строго объявляет Акааши, — ради всего святого, примите душ. Так Куроо оказывается в ванной — Акааши запихивает его туда простым движением руки и вежливо захлопывает за собой дверь. — А потом ты накормишь меня ужином? — кричит Куроо на ту сторону, и ему отвечают красноречивым молчанием. — Акааши! Закажи хотя бы пиццу! — С чего бы, Куроо-сан? — резонно спрашивают за дверью, и Куроо улыбается: значит, не ушёл. — Настроение почему-то хорошее, — хмыкает он. Он не слышит, что отвечает Акааши, но наверняка что-то, что ставит под сомнение адекватность Куроо и его мировоззренческую систему в целом. Куроо растерянно смотрит на себя в зеркало: он выглядит так, что из него и вправду можно выжимать вёдра, для пары голодающих африканских детей точно наберётся. Куроо давит траурный вздох по поводу своей ужасной причёски, которая становится ещё ужаснее, когда намокает, но Куроо хотелось бы верить, что он кадрит девушек только благодаря ей. В любом случае, Акааши как-то поразительно равнодушен: он не ведётся совсем. Не то чтобы Куроо не хочет попробовать. Не то чтобы Куроо не пробует. Куроо просто не хочет разрушать те дружеские отношения, которые сформировались у них с Акааши за эти две недели. «Поцелуя не было, — твердит себе он по утрам, когда чистит зубы, заваривает чай или печально смотрит на свои яблоки перед тем, как пихнуть их в рюкзак. — Не было, ты его приснил, радуйся тому, что имеешь». А имеет он в итоге Акааши, который живёт у него и пока не собирается съезжать: каждый раз, когда Куроо пытается аккуратно прояснить этот вопрос, Акааши ничего не отвечает. Куроо даже не против: материально соседство его не напрягает, куда больше его волнует диагноз, который ему ставит Яку, продержавшийся под сообщениями Куроо о святости Акааши неделю, после чего заблокировавший его номер с концами. И последнее его сообщение — тот самый диагноз и есть. «Спермотоксикозник». Куроо смешно и грустно. Он посмеивается, подставляясь под горячие струи воды. После ледяного душа они ощущаются как ожоги, стекают по лицу и волосам, скользят по грудной клетке и позвонкам к паху и бёдрам. Куроо только сейчас осознаёт, насколько продрог, а затем — что у него нет полотенца. — Чёрт, — цедит он сквозь зубы. — Акааши! У нас есть чистые… — Я так и знал, — громко и невозмутимо отзываются за дверью — ещё раз. А когда Куроо шлёпает мокрыми ногами по ковру, ероша волосы, и открывает, Акааши протягивает ему полотенце: — Как вы вообще жили здесь оди… боже, вы ещё и голый. — Разумеется, — Куроо не мигая смотрит на него, а Акааши, наоборот, отводит взгляд. — У меня же нет полотенца. Спасибо. Акааши спешно отворачивается, и у Куроо такое чувство, что он краснеет. — Да ладно! — досадливо бросает Куроо ему вслед, когда Акааши шаркает обратно в комнату. — Ты же видел портрет Ойкавы! Считай, что ты знаешь меня почти так же хорошо, как и он! — Я видел сзади, — уклончиво бормочут из комнаты, — а не спереди. — Тебя размеры пугают? — Куроо-сан, вернитесь в ванную, пожалуйста. Хмыкая, Куроо закрывает за собой дверь, оставляя явно смущённого Акааши в комнате, переживать последствия позора, который, в общем-то, надо переживать Куроо. Но он-то своего тела не стесняется, так почему Акааши должен? На нём даже сейчас тёплый махровый халат, в котором он спит, утверждая, что ему холодно. И переодевается он по-прежнему на кухне или в ванной, для верности защёлкивая дверную ручку. Куроо не пристаёт к нему с расспросами, но тот факт, что Акааши стесняется своего тела, ощутимо бьёт по чему-то внутри — не то по самооценке, не то по той части мозга, которая отвечает за потайные желания. Куроо хочет однажды выяснить, что такого Акааши прячет под своей одеждой — в самых невинных смыслах, на которые только способен его мозг. Хочет сорвать с него все его халаты и домашние футболки из простого любопытства (и немного эстетической составляющей и ещё процентов на тридцать — из влюблённости). Что это — дисморфофобия? Стеснение, стыд, страх, предрассудки? У Куроо, пока он отмокает под водой, язык так и чешется спросить. Однако из душа, с полотенцем на бёдрах и печально-мокрым безобразием на голове, он выходит совершенно с другим вопросом: — Что тебе снится? Акааши, зачем-то переодевшийся в домашнюю рубашку и шорты и болтающий ногами на диване с плеером, косится на него с явной опаской, но, увидев, что наготу прикрывает полотенце, расслабляется. Правда, голос выдаёт напряжение: — Почему вам интересно? — Потому что ты разговариваешь, — честно отвечает Куроо. В глазах Акааши мелькает удивление: — О чём? — Бормочешь, — хмыкает Куроо. И, выдержав необходимую артистичную паузу, добавляет: — Моё имя. Акааши не давится воздухом и не округляет глаза, вопреки всем ожиданиям. Только кашляет в кулак: — Правда? — Я записал на диктофон, хочешь послушать? — Я почему-то вам не верю, — хмыкает Акааши. И правильно, потому что Куроо бесстыже блефует. Акааши вздыхает и складывает ладони на коленях, будто заправский школьник. — Куроо-сан… Да, вы мне снитесь, но… — И что я делаю в твоих снах? — вкрадчиво спрашивает Куроо. Он надеется на пикантное продолжение — и зря. — Рисуете, — Акааши изучает свои ногти. — Но… не как обычно… А так, как вы предлагали в самом начале. Без одежды. А может, и не зря. Куроо с трудом подавляет желание облизать губы. — И? — Я просыпаюсь, когда вы отдаёте мне работу, — Акааши пожимает плечами. — Такое бывает, если зацикливаться на какой-нибудь навязчивой идее. Ничего удивительного. Куроо с этим в упор не согласен, но — так далеко в повседневных разговорах они ещё не заходили. Акааши кажется вполне расслабленным, потому Куроо пользуется случаем: — Ты всё ещё не хочешь, чтобы я нарисовал тебя вот так, да? — Куроо-сан… — Я помню о твоей причине, — перебивает Куроо, решая, что если он надавит чуточку сильнее, то уже вряд ли что-то потеряет. — И… — Куроо-сан. — …и сейчас её нет, — с нажимом продолжает Куроо. — Так почему ты… Акааши вдруг поднимается на ноги и с какой-то озлобленностью дёргает себя за футболку. Взгляд у него колючий и неприятно обжигающий; Куроо замирает и затыкается, смотря ему в глаза, и ловит воздух губами, когда понимает, что Акааши раздевается. — Вот почему, — злобно цедит Акааши, комкая футболку. Куроо перехватывает дыхание. Кожа у Акааши молочно-белая, практически идеальная; росчерк ключиц похож на резкий взмах мощных птичьих крыльев, грудная клетка тяжело вздымается и опускается, будто удерживая копящееся внутри напряжение, светлые ареолы сосков почти не выделяются на фоне кожи. Куроо жадно собирает взглядом каждую линию на груди Акааши, затем ведёт взгляд ниже — и не удерживается от удивлённого вздоха. Совершенную белую кожу на животе перечёркивают три длинных шрама, похожих на давно зажившие следы от когтей, — бледные рубцы, будто одним свистящим взмахом нанесённые на кожу. Куроо делает непроизвольный шаг к Акааши. Тот отшатывается, но Куроо ловит его за запястье. — Ты прятал от меня это? — тихо интересуется он. — Пустите, — просит Акааши вместо ответа, нервно выдыхая. Он пытается вывернуться, но Куроо держит крепко, впиваясь взглядом в шрамы на животе. От этого взгляда Акааши явно становится не просто неуютно — страшно. Он весь покрывается мурашками, и Куроо чувствует его дрожь. — Куроо-сан, пустите!.. — Акааши, — почему-то шёпотом зовёт его Куроо. — Акааши, перестань. Это глупо. — Для вас, — давит Акааши, делая новую попытку отступить на шаг. — Я… Да отпустите меня уже, я хочу одеться! — Акааши… — Вы не понимаете, — Акааши кладёт вторую руку на пальцы Куроо, сжимающие его запястье. — Это… это с самого детства. Они уро… — Уродуют тебя? — Куроо приближает своё лицо к его, дышит в щёку и ловит на своей коже такое же судорожное дыхание. — Брось, Акааши. Это же пустяк. Ты красивый, ты всё равно красивый, слышишь? Акааши качает головой: — Нет. Такой натурщик вам точно не нужен. — Акааши, ну что за!.. — досадливо цокает Куроо. Он сам не понимает, когда отпускает Акааши, но тот не вырывается и не отходит — так и замирает в дюйме от него, просто смотрит ему в глаза, открыто и чуть ли не впервые с явным страхом. Куроо берёт себя в руки и раньше, чем мозг координируется с телом, кладёт ладони Акааши на лицо, поглаживая большими пальцами скулы. — Ты красивый. У тебя нет основания не верить мне. Прятаться за таким пустяком… — Это для вас пустяк, — шепчет Акааши. — Мне было всего семь, когда соседский ротвейлер оставил мне на память эти шрамы. На спине снизу следы от укусов, если хотите взглянуть. Не дожидаясь реакции Куроо, он разворачивается. Куроо съедает взглядом вздыбившиеся острые позвонки, скользит ладонями по спине, вызывая у Акааши частую дрожь, и в следующее мгновение он перехватывает запястья Куроо, направляя их ниже, к кромке шорт. Куроо подушечками чувствует грубую, впавшую кожу, а затем видит бледные неровные следы, которые оглаживает пальцем. Акааши трясётся сильнее, и Куроо шепчет: — И чего ты боишься? — Вы второй человек в моей жизни, — давит Акааши, не поворачиваясь, — которому я вообще это показал. — Значит, высокий уровень доверия? — Куроо слегка смеётся, затем хватает Акааши за плечи и разворачивает обратно лицом к себе. Тот тут же прячет глаза, но Куроо скользит пальцами по подбородку, заставляя поднять взгляд. И спокойно повторяет: — Ты красивый, Акааши. И со шрамами — тоже. Это не трагедия, они вовсе не уродуют тебя, слышишь? У меня тоже есть шрам. В детстве я разбил коленку об угол стола, хочешь, покажу? Куроо добивается чего хотел: Акааши неуверенно и всего на мгновение, но улыбается. — Я нарисую тебя любым, — уверенно шепчет Куроо, поглаживая выпирающие ключицы Акааши. Смятую в кулаке футболку он отбирает и не глядя швыряет куда-то на диван, а Акааши даже не сопротивляется, лишь смотрит в глаза не отрываясь. — Я уберу эти шрамы, если хочешь их убрать, и оставлю, если хочешь оставить. Только разреши мне. Страх в глазах Акааши никуда не исчезает, лишь слегка притухает, но Акааши кивает. Так, что это похоже на судорогу — настолько нерешительно и незаметно. Куроо ведёт пальцами по его шее, чувствуя под ними бешено бьющийся пульс, и ловит себя на том, что всё это давно переросло во что-то больше, чем просто демонстрация собственных недостатков. И что Акааши не против. — Это надо принимать за разрешение? — улыбается Куроо, и Акааши отвечает ему искажённым подобием его улыбки: — Принимайте за что хотите, Куроо-сан. Друг к другу они тянутся одновременно. Этот поцелуй чем-то похож на первый: в нём тоже чувствуется продиктованная отчаянием паника, чужое замешательство и страх — Акааши будто сам удивляется собственной смелости, но на этот раз отвечает. Они отрываются друг от друга и тут же целуются снова, даже не успевая вздохнуть. Куроо ведёт — от нехватки воздуха в лёгких, от того, как их вместе со всем телом жжёт огнём, от близости Акааши, запаха его, Куроо, шампуня на его белой коже, от ощущения его губ на своих, от твёрдого знания, что на этот раз — точно не оттолкнёт. Когда Куроо не держат ноги, он толкает Акааши в сторону, на диван, и они приземляются на подушки. Куроо оказывается сверху, садится на колени Акааши и приникает к нему губами снова, пока в мыслях Яку обречённым тоном ставит новый диагноз: «Дорвался». — Куроо… Куроо-сан, — шепчет Акааши в перерывах между скользкими поцелуями. Куроо ловит его взгляд на себе: — Что? Хочешь прекратить? — Нет, — Акааши, кажется, бледнеет, но качает головой. — Я придумал, что вам делать с вашим отсутствием вдохновения. — Это уже не проблема, — живо откликается Куроо, — я почти чувствую, как оно возвращается. Приливает вместе с кровью к самому нужному в таком деле месту. Акааши пробивает на скованный смешок, с которым он приподнимает подбородок, подставляя Куроо свою шею. — Сходите в галерею, Куроо-сан, — улыбается он. — Попробуйте порисовать там. — Мне не нужно в галерею, боже. У меня дома всё равно самое ценное произведение искусства. — Куроо-сан… В выдохе Акааши Куроо, даже не видя его лица (слишком занятый его шеей), угадывает закатанные глаза. Пальцы Акааши гладят голый загривок Куроо, вызывая тонну мурашек, и он радуется, что на нём одно полотенце, которое не составит труда стянуть. Соображает он плохо, Акааши, судя по пелене во взгляде, соображать отказывается вообще, и такой расклад устраивает их обоих. Кажется, апрельские грозы имеют опасную способность пьянить людей, а в случае с Куроо — до фатальной потери пульса и звёзд в глазах, как минимум. Он чувствует себя так, словно только что вышел из пожара. — Куроо-сан… — Куроо поднимает нетерпеливый взгляд: Акааши ловит ртом спёртый воздух в комнате, а затем просит: — Давайте я лучше… повернусь спиной. — Стесняешься? — негромко спрашивает Куроо. Акааши не отвечает, но одного его взгляда хватает, чтобы всё понять. Он слабо трепыхается, будто силится вывернуться, но Куроо хватает его за запястья, заводит их за шею и пригвождает к спинке дивана. — Акааши, сколько раз я должен сказать, что ты красивый, чтобы ты поверил мне? Акааши откидывает голову назад. Его кадык дрожит. — Куроо-сан… Куроо рывком отстраняется, долю секунды смотрит Акааши в глаза, а затем наклоняется, мажет губами по груди и спускается ниже, к животу. Он сползает на пол, упирается коленями в жёсткий ковёр. Освобождёнными ладонями Акааши зарывается ему в волосы, тянет на себя, просит: — Только не надо… И осекается: Куроо проводит языком влажную дорожку по его шраму. Кожа на нём шероховатая, тонкая; три длинные полосы, которые Куроо зацеловывает быстрыми прикосновениями губ, возможно, и кажутся Акааши тихим ужасом, но на нём смотрятся до крайности аккуратно, будто так и надо. Куроо не видит в этом безобразия, наоборот — покрывая живот Акааши короткими поцелуями, он, кажется, влюбляется ещё сильнее. — Ниже? — ухмыляется он уголком губ, ловя на себе напряжённый взгляд Акааши из-под дрожащих век. Третий шрам заканчивается аккурат у кромки одежды, Куроо прижимается губами к его уголку, одновременно цепляясь пальцами за резинку шорт. — Куроо-сан, — шепчет Акааши на остатках своей свободы воли, — пожалуйста, дайте мне… — Не-а, — Куроо гладит пальцами его шрамы, въедчиво наблюдая, как Акааши вздрагивает от каждого прикосновения и поцелуя. — Я же сказал, что нарисую тебя любым. А я, — он привстаёт и выдыхает Акааши на ухо: — …люблю то, что рисую. Акааши скользит руками по его груди, но на этих словах непроизвольно сжимает пальцы, оставляя пару неровных царапин. — Хорошо, — голос у него серьёзный и глубокий, — я верю вам. И подкрепляет свои слова коротким поцелуем. Куроо кажется, что к утру у него распухнут губы и истощится тело — нельзя так возбуждать одними вздохами и взмахами ресниц, это незаконно. Акааши нетерпеливо сучит бёдрами, избавляясь от шорт, и вместе с ними Куроо заодно стаскивает трусы. Член Акааши бьётся о живот, Куроо тянется к нему рукой, растирая по головке каплю смазки. Полотенце падает на пол. — Куроо-сан, — Акааши, кажется, делает последнюю попытку воззвать к своему трезвому рассудку, потому что взгляд у него такой, что ещё чуть-чуть — и он рассыплется на части. — У вас есть… презервативы? Куроо мешкает. Честно пытается вспомнить, сколько недель тем, которые лежат у него под коробкой акварели в ящике стола, но наконец кивает: — Да… Да, секунду. И он готов поклясться: пока он дефилирует через всю комнату с голым задом, Акааши смотрит. Куроо кожей чувствует въедающийся внутривенно взгляд, вытаскивает наугад один квадратик с фольгой и с облегчением вздыхает: не просрочены. На шелест упаковки Акааши вздрагивает, но охотно подставляется, когда Куроо возвращается на диван. — Попозже, — коротко обещает он, подмигивая. Упаковка летит куда-то в сторону, сам Куроо снова седлает бёдра Акааши, приникает ближе, опаляя дыханием его шею, и тянется рукой вниз. Он обхватывает оба члена, с силой ведёт ладонью вверх, собирая кожу, а затем назад, к основанию, оттягивая. Изо рта Акааши вырывается вздох, Куроо тут же ловит его губами и принимается надрачивать быстрее. Руки Акааши вслепую шарят у него по спине, гладя позвонки, больно впиваясь в кожу ногтями, и Куроо кажется, что всего этого слишком много — потому что в глазах темнеет, дыхание учащается, а в паху разливается знакомая тягучая истома. — Куроо-сан!.. — снова почти умоляюще скулит Акааши ему на ухо. Голос у него такой, словно он тоже с трудом сдерживается, и Куроо останавливается. — Я с тобой чуть не кончил, — тяжело выдыхает он. В глазах мелькают искры, и он плотно жмурится, а когда открывает глаза — Акааши приникает к его губам с такой жадностью, словно это его последний раз. Он действует смелее, приоткрывает рот, и Куроо проникает туда языком, нетерпеливо вылизывая нёбо и кромку у дёсен. Они отрываются друг от друга с пошловатым причмокиваньем; в глазах Акааши гуляет что-то такое, что Куроо иначе, чем жгучее желание, описать не может. Дорожкой из быстрых поцелуев Куроо спускается к его члену. Опаляет дыханием головку, приоткрывает рот и с удовлетворением отмечает, как Акааши смотрит на него сверху — он не просит, но явно ждёт, в нетерпении цепляясь одной рукой в обивку дивана. Однако вместо того, чтобы взять в рот, Куроо методично обсасывает фаланги собственных пальцев, обильно смачивая их слюной, и мажет Акааши между ягодиц. Тот весь будто съёживается, но выдыхает, разводит бёдра и откидывает голову назад. Когда Куроо проникает внутрь одним пальцем — на пробу, Акааши тихо стонет. Это только подстёгивает, Куроо добавляет второй палец, вбиваясь сразу до основания, и Акааши вцепляется в обивку сильнее. Его грудь тяжело вздымается и опускается, кадык дрожит, а губы складываются в беззвучное «Куроо-сан». Куроо растягивает его аккуратно, уверенно, стараясь не думать о том, как член наливается кровью от каждого вздоха Акааши, в котором он шепчет его, Куроо, имя. Потому что от одного этого звука Куроо готов кончить. Он добавляет третий палец, выгибает фаланги, поглаживая сжимающиеся стенки внутри, и Акааши вскидывается под ним электрической дугой. — Хватит, — на исступлённом выдохе просит он. Он явно не собирается ничего добавлять, но Куроо понимает: с влажным хлюпаньем извлекает пальцы и, нашарив рукой презерватив, быстрым и дёрганным движением раскатывает его по члену. Плюёт на и без того влажные пальцы, размашисто проводит ими по всей длине и приставляет головку к входу. — Точно хочешь этого? — шёпотом спрашивает он. Акааши смотрит на него затуманенным взглядом, нетерпеливо обвивает свои бёдра вокруг пояса Куроо и подтягивает к себе. Член скользит между ягодиц, Акааши ёрзает, прижимаясь к Куроо, и хрипловато тянет: — Давайте. Его губы округляются в беззвучную «о», когда Куроо делает первый мягкий толчок. Акааши сжимается вокруг его члена, дышит исступлённо и рвано, а затем, стоит Куроо податься назад, стонет — и этот звук настолько неприличный, что Куроо начисто сносит крышу. Он саднящим толчком вгоняет член до самого основания, сам не выдерживает и сбивается на низкий стон. Акааши под ним снова вскидывается, обнимает Куроо за плечи и тянет на себя, вынуждая чуть ли не лечь плашмя, а затем крепко вцепляется в его плечи. — Царапаешься, — цедит Куроо, даже не утруждая себя вдохом. Акааши ловит его шёпот губами, по которым скользит странно довольная улыбка. — Простите, — но искренности в голосе не слышно. — Вы… я думал, вы поменьше. В горле у Куроо что-то гневно клокочет, но Акааши не даёт ему возразить — накрывает губы своими, отнимая весь запас воздуха, и мягко подаётся бёдрами вперёд. Член Куроо скользит внутри, тот стонет Акааши в поцелуй: — Дразнишь меня? — Как будто вы не этого хотели, — шепчет Акааши. Куроо даже не собирается с ним спорить. Он медленно подаётся назад, затем снова толкается внутрь. Акааши ловит его темп, насаживается сам, подмахивая бёдрами, больно царапает спину ногтями, и в отместку Куроо кусает его губы, удерживая рвущиеся наружу стоны. Он чувствует, как напряжённый член Акааши трётся о его живот, и наугад тянется рукой вниз, натыкаясь на чужие пальцы. Прикрыв трепещущими веками глаза, Акааши размашисто надрачивает себе в темп толчкам Куроо, стонет в голос, ничуть не стесняясь, и Куроо, впиваясь взглядом в его лицо, на мгновение даже забывает, кто он, где и что с ним. Зато твёрдо знает: больше он на Акааши никогда нормально смотреть не сможет. Этот образ будто выжигается на сетчатке, Куроо жмурится, в ушах шумит приливающая к голове кровь. А когда он открывает глаза, ловит на себе ответный взгляд, видит приоткрытые в полустоне губы и окончательно сходит с ума. Быстрые толчки превращаются в надрывные. Куроо практически доводит себя до грани, сознательно бросается в самую пропасть, теряясь где-то в стонах Акааши и обжигающих прикосновениях его губ и пальцев. Акааши ловит его ладонь, кладёт себе на член и ведёт вверх, а затем судорожно вздыхает, когда Куроо принимается дрочить. Он ловит общий сумасшедший темп, в глазах темнеет, а в ушах отдаётся особенно громкий стон — и в следующее мгновение Акааши выплёскивается ему в кулак, выгибаясь дугой. Куроо хватает одного его крышесносного вида с блестящими глазами и влажной от пота кожей, чтобы кончить следом. Куроо тяжело валится Акааши на грудь, поначалу путаясь в общей мешанине ощущений и чувств — спина горит от царапин, в паху болезненно ноет, горло пересыхает от стонов, а пальцы дрожат и вовсе непонятно отчего. Акааши в прострации запускает ладони ему в волосы и шепчет: — Вы… о боже. — Для тебя можно просто «Куроо», — посмеивается тот, и Акааши даёт ему несильный подзатыльник: — Предпочту «извращенец». — Все так говорят, — обижается Куроо, — но это неправда! Он находит в себе силы подняться, чувствуя, как Акааши дышит ему на ухо, и спешно сдёргивает презерватив. На ладони мёрзнет и засыхает сперма; ловя на себе взгляд Акааши, Куроо методично обсасывает палец за пальцем и причмокивает губами. — Верно говорят, — морщится Акааши в ответ на это. Куроо собирается нахально возразить, но его — как же, чёрт возьми, вовремя! — прерывает звонок в дверь. Он округляет глаза: — Мы кого-то ждём? — Это… — плохо работая конечностями, Акааши садится на диване. — Это пицца. — Ты заказал пиццу? — Вы просили — я заказал. Акааши не ведёт и бровью. Чертыхаясь, Куроо отрывает в комоде халат, наспех набрасывает его на голое тело и, прихватив с собой кошелёк, выходит в коридор. Голова всё ещё слегка кружится, а член ноет. Рассчитываясь с явно обескураженным курьером (смутно Куроо понимает, что видок у него после секса наверняка тот ещё), он думает, что одного раза будет мало. Когда Куроо возвращается в комнату, Акааши успевает натянуть трусы и закутаться в халат. Он сидит на диване, поджав под себя ноги, и разглядывает валяющуюся на полу порванную упаковку от презерватива. — Будем есть сейчас? — интересуется Куроо от двери. — По правде говоря, я не голодный. — Я тоже, — Акааши поднимает на него взгляд. — Куроо-сан. Сходите в галерею. Куроо натянуто усмехается, усаживаясь рядом с ним, и ногой задвигает упаковку под диван. Он лелеет скромную надежду на то, что сегодняшней ночью ему не понадобится раскладушка. Что в идеале она ему больше вообще — не понадобится. Кто-то может назвать его романтиком, Яку поставит в воображаемой медицинской карте ещё одну подпись с каким-нибудь пигмалионизмом, но Куроо, вопреки его же словам, всегда мало пустого секса на один раз. К чему это он сейчас? — Я же сказал, — смеётся Куроо после пары секунд зависания в пространстве, — мне незачем туда идти. Вся моя галерея вот здесь, и венец её коллекции… На этот раз он видит, как Акааши закатывает глаза. — Сходите, — снова просит он. — Можете даже не брать блокнот. Я бы хотел услышать, что вы можете рассказать мне о последних привезённых полотнах. Они написаны в жанре… кубизма? — Супрематизма, — автоматически повторяет Куроо. — Извините. — Проклятье! — до Куроо наконец доходит; он разворачивается к Акааши с триумфальной ухмылкой на лице. — Я понял. Акааши поднимает бровь: — Что вы поняли? — Зачем ты всё это устроил. — Что я устроил? — Всё, — Куроо наклоняется к нему и шёпотом выдыхает: — Тебе просто нужен был бесплатный гид в художественной галерее. — О, — только и отвечает Акааши. Языком он медленно проходится по своим губам, и если он сделает так ещё раз, то Куроо будет потерян для рая окончательно и бесповоротно. — Что вы, Куроо-сан. Я бы не пал так низко. Я бы не посмел. И потом, — он внезапно обретает серьёзный вид, — вы выставляете виноватым меня, хотя сами пытались соблазнить меня с первой секунды нашего знакомства. — Разве? — Куроо тихо смеётся, и Акааши толкает его ладонью в грудь: видимо, срок нарушения его личной зоны комфорта у Куроо истёк, пожалуйста, вернитесь на своё место и не забудьте закрыть дверь. — Я абсолютно уверен, что свой голый портрет вы подсунули мне специально. У Акааши на лице не дрожит ни единый мускул, поэтому Куроо не может понять, шутка это или нет. Но на всякий случай заранее отъезжает подальше от зоны досягаемости и с другого конца дивана коварно улыбается: — А знаешь, что было бы лучше моего голого портрета? — Ни малейшего понятия, — жмёт плечами Акааши. Кажется, он о чём-то сожалеет: взгляд у него печальный. Если он об общении с Куроо, его можно понять. — Твой голый портрет. Акааши не говорит ни слова. Только выуживает у себя из-за спины диванную подушку и запускает ею в Куроо.