magnum opus

Этой ночью Акааши разрешает Куроо (тот не спрашивает, но по лицу пострадавшей стороны видно, что это всё-таки разрешение) спать на диване. С выключенным светом тело Акааши под боком ощущается особенно остро, а каждый его вдох будто вспарывает ночную тишину ножом. Куроо долго ворочается, не имея ни малейшего понятия, куда деть ставшие вдруг слишком длинными ноги или руки — что люди делают с руками во время сна? — Куроо-сан, перестаньте, — сонно шикает на него отвернувшийся к стене Акааши, когда тот в тысячный раз за последние полчаса пытается сменить позу. — Иначе вернётесь на раскладушку. — Командуешь мной в моём же доме? — обидчиво тянет Куроо. Спина Акааши отвечает колким: — Принимаю меры, — а затем он разворачивается, Куроо даже успевает уловить всполох металлических глаз в темноте, и к нему в одно мгновение прижимается чужое тело — тёплое, дышащее и живое. Акааши как-то горько вздыхает, утыкается лбом Куроо в грудь и предупреждает: — Шевельнётесь — уйду. Куроо так и застывает, будто на него слёту запрыгнул мурчащий кот, которого теперь категорически нельзя прогонять. Зато он наконец находит применение своим рукам: осторожно обнимает Акааши за плечи и хмыкает на ухо: — Ну, и где же наши разговоры по душам о том, как мы оба жалеем о случившемся? Акааши слегка поднимает голову. Если он о чём-то и жалеет, то явно о том, что Куроо вообще задал этот вопрос. И в эту же секунду об этом жалеет сам Куроо. — Просто всё случилось так спонтанно… — пытается оправдаться он. — А вы что, жалеете? — взгляд Акааши вдруг холодно сверкает — или Куроо так кажется в темноте. — Вам сначала нужны признания, а уже потом постель? Не думал, что вы из романтиков. Куроо моргает. Такого явного отпора он абсолютно не ожидал. — Я… то есть тот бестолковый поцелуй говорил сам за себя. Или это было недостаточно для тебя красноречиво? Надо было сказать «о боже, Акааши, я по уши в тебя втрескался и хочу тебя трахнуть»? Акааши не отвечает на его вопрос. — То есть вы не жалеете? — В суде я буду всё отрицать, — пытается улыбнуться Куроо. — Но без адвокатов могу и поделиться: я хотел этого с самого начала. А ты? — Я сплю с вами в одной постели, — пространно отвечает Акааши. — Вы мне скажите. Если я пожалею об этом утром — вы узнаете. Куроо пожимает плечами, бормочет невнятное согласие и, сочтя их странную беседу на этом законченной, закрывает глаза. Кудряшки Акааши мягко щекочут подбородок — отвлекают. Весь он целиком — отвлекает. — Если хотите знать, — вдруг говорит отвлекающий Куроо от нормальной жизни последние месяцы Акааши, — Бокуто-сану я не доверял точно так же. Когда я… показал ему… он тоже сказал, что они не уродуют меня. — Потому что так и есть, — язык Куроо от упоминания Бокуто как-то склеивает. Он не уверен, что вспоминать бывших через пару часов после секса — хорошая идея. — Просто… Акааши, эти шрамы — это неважно. Я полюбил тебя не за то, что ты идеально красив… — Неужели. — …а за то, что ты весь целиком — вот такой, — игнорирует шпильку Куроо. — И за шрамы я тебя не разлюблю. Чего ты боишься — того, что люди будут тебя осуждать? Того, что я буду? Акааши снова вздыхает. Протяжно и горько. И Куроо вдруг понимает, что он улыбается: — «Вот такой»? — Ты знаешь, что меня бесит твоя привычка отвечать вопросом на вопрос? — Куроо-сан, — Акааши на мгновение закатывает глаза и ёрзает бёдрами. Теперь Куроо вклинивает своё колено ему между ног — случайно — и давит смешок от того, как сводятся брови Акааши. — Послушайте. Давайте всё проясним. У нас был секс. Мы лежим в одной постели. Я считаю, что это можно назвать взаимной симпатией. Я хочу… расставить всё по местам. Как-то обозначить наши с вами отношения. Выделить границы. Называйте как угодно, суть одна — понять, хотите ли вы и дальше… вот так. Куроо качает головой: — Хочу. Однозначно хочу. А ты слишком громко вздыхаешь, это обычно подразумевает под собой противоположный ответ. — Я не знаю, — кается Акааши. — Я… о боже, я правда не знаю. — Сам вызываешься выделять тут какие-то границы, а потом рассчитываешь отделаться простым «не знаю»? — Куроо-сан, — снова зовёт его Акааши, начиная понемногу злиться, — это слишком сложно. Долгое время я относился насторожённо ко всем людям вообще, стеснялся собственного тела, считал себя кем-то неправильным. Мне потребовалось слишком много времени, чтобы заверить себя, что Бокуто-сан любит меня и таким — настолько много, что, когда я наконец смирился, выяснилось, что нам лучше расстаться. Теперь вы. Я не знаю, как мне реагировать на вас. Вы мне нравитесь, — на этом простодушном признании сердце Куроо делает сальто, — но я не знаю… в какой степени нравитесь. Он замолкает, будто намекая этим, что сказал всё, что хотел, но Куроо не верит. У Акааши внутри наверняка ещё много слов, по одному на каждую его нераскрытую для Куроо грань (добавить в блокнот любовь к проникновенным разговорам по ночам), он просто, видимо, не знает, какие из них нужны Куроо и какие он готов произнести. Он боится верить Куроо, боится открываться ему, потому что такие страхи не выбросишь из головы просто так. Куроо знает, потому что до сих пор ни одна живая душа в мире не в курсе, как он боится пауков. Кроме Яку — Яку разве что далёких предков Куроо поимённо не перечислит. — У меня есть отличный способ выяснить, в какой степени я тебе нравлюсь, — мягко усмехается Куроо наконец. — Я слушаю. — Завтра суббота. Я приглашаю тебя на свидание. Акааши вдруг, к удивлению Куроо, тихо усмехается: — Я так и знал. В кафе? В кино? В парк? Будете ходить и намечать, на фоне какого задника с меня лучше содрать одежду? — Как неприлично, — хохочет Куроо, — мне нравится. Нет уж, совместим приятное с полезным, я потащу тебя в картинную галерею. Акааши молчит долго и крайне задумчиво; Куроо кажется, что он взвешивает все «за» и «против», а по итогу его пошлют. Но Акааши говорит только: — Согласен, — и тут же поворачивается к Куроо спиной. — Спокойной ночи, Куроо-сан.

***

Галерея — одно из не очень многих мест в городе, где Куроо нравится, но это место крайне особенное. Ему здесь не просто нравится, ему здесь действительно нравится. Залы разных стилей со спрятанными в рамки портретами, пейзажами, натюрмортами и эскизами, высокие светлые колонны, расчерчивающие холл галереи, гулкие шаги по мраморному полу и запах искусства — Куроо во время практики проводил здесь едва ли не дни и ночи. Он по пальцам может пересчитать те картины, о которых знает меньше хотя бы пары строк, и поэтому у самого входа он честно предупреждает Акааши: — Как только я переступлю порог, ты не отделаешься от меня на протяжении всего дня. Уверен, что готов идти на такие жертвы ради ответа на простой вопрос? Акааши улыбается: — Абсолютно, Куроо-сан. …и через несколько часов Куроо обнаруживает себя на середине двадцатиминутной лекции о Джоконде. О да Винчи он может говорить часами, если не днями, ему просто не представляется возможности, потому что Яку вечно затыкает ему рот, как только слышит «Леонардо» из уст Куроо. А Акааши — Акааши идеальный слушатель. Куроо, включающий свои никому не нужные познания об истории искусств где надо и не надо, с лёгкостью может сказать об интересе в глазах тех, кого донимает, и Акааши не просто интересно, он, кажется, (насколько можно судить по его почти всегда одинаковому лицу) в восторге. Куроо водит его из зала в зал, останавливаясь над каждой работой. Он старается не слишком грузить Акааши вопросами техники и качества, вместо этого рассказывает ему историю — то, что может вспомнить сам, то, что подсказывают таблички под картинами. Акааши слушает с вежливой внимательностью, задаёт наводящие вопросы, и в целом больше похоже на то, что он выкупил себе индивидуального гида по музею, чем на то, что у него с этим гидом свидание. Куроо в конце вместо платы надеется хотя бы на поцелуй — не зря же он в своё время долгих две ночи зубрил полное имя Пикассо, пока Лев с разрешения Яку, не стесняясь, ржал в голос. — …«Биполярность» — одна из самых известных серий его пера, — рассказывает Куроо, останавливаясь перед тянущимися в ряд работами Томера Хануки. — Он писал её вместе с братом, они смешивали множество разных стилей, смотрели на одни и те же вещи по-новому — и посмотри, что получилось в итоге. Эта выставка кочует из галереи в галерею, и везде перед ней собираются толпы народу. Слишком ярко, необычно и вызывающе. Люди не привыкли, чтобы какие-то разукрашенные картинки указывали им на их же пороки. На картинах Куроо расфокусированным взглядом ловит множество людей в гротескных позах — чужие лица, фигуры, силуэты, где-то надломленные, где-то, наоборот, неестественно прямые. Акааши хмурится, глядя сквозь стёкла своих очков на людей, устраивающих оргии за бокалом вина, купающихся в реках крови, застывших посреди непонятного калейдоскопа из собственных внутренностей. А затем выносит вердикт: — Не лучшая обстановка для свидания. И Куроо смеётся: — Я люблю эти работы, поэтому и показываю тебе. Стиль не мой, я в таком не напишу, но вот содержание… Его философия, мне кажется, выглядит здесь довольно вызывающе. Он не плюёт на весь мир, он плюёт на тех, кто делает его таким. Неудивительно, что людей привлекает этот дерзкий эпатаж: никто не узнаёт здесь себя, все смотрят только на других. — А вы, Куроо-сан? — вдруг хмыкает Акааши, поправляя очки. — Видите здесь себя? — Почему бы нет? — жмёт плечами Куроо. — Я вон тот симпатичный мужчина, который курит на заправке. Или вон тот — у которого под рубашкой шарит ладонями девица. Мой порок — излишняя театральность, а моё проклятие — вечно сбегающие от меня натурщики и проблемы с личной жизнью. Кому нужен парень, который не умеет считать дискриминант, но наизусть знает биографию тех художников, чьи имена даже не выходят за пределы страны? — Вы не умеете считать дискриминант? Голос Акааши звучит обвинительно, и Куроо разводит руками: — Как-то… в жизни не пригодилось. А ты? — Я умею, разумеется. — Нет, — смеётся Куроо, — твой порок. Что тебе в себе больше всего не нравится? И, клянусь, если ты хотя бы заикнёшься про шрамы, я вернусь к так неудачно прерванному тобой монологу о нескольких тысячах трактовок улыбки Джоконды. Акааши закрывает губы тыльной стороной ладони в попытке скрыть смешок, но взгляд остаётся серьёзным. — Наверное… — медленно тянет он. — Наверное, я не умею доверяться людям. Я могу изучать их, общаться с ними, но доверять им у меня не получается. Я знаю некоторых людей лучше самого себя: если меня попросят написать список из десяти пунктов о себе и, например, о вас, я вспомню о себе пунктов пять. Я не привык, — Акааши облизывает губы, — верить тому, что другие говорят обо мне. Я привык это анализировать. Вертеть под разными углами и раскрывать всю подноготную, прежде чем принимать на веру. Это тяжело. И утомляет. Брови Акааши сводятся всё сильнее с каждым новым словом, и Куроо наконец протяжно вздыхает. А затем мягко улыбается: — Не накручивай себя. Ты общаешься с людьми, которые не будут от тебя ничего скрывать. Бокуто попросту не приучен лгать, у меня врать в такое прекрасное лицо язык не поворачивается, — Акааши гневно открывает рот, но Куроо не даёт ему и слово вставить: — Я понимаю, что тебе хочется смотреть на меня как на интересный объект для изучения, я ведь и сам сначала видел в тебе натурщика, а потом уже… богатый внутренний мир, — он хмыкает. — Но, может, разнообразия ради попытаешься удалиться от своих конспектов по психологии и посмотреть на меня как на объект для изучения иного рода? Акааши закрывает рот — кажется, попросту не находится с возражениями. Куроо впервые ставит его в абсолютный тупик и, откровенно наслаждаясь этой победой, добивает обезоруживающей улыбкой: — Ну, теперь давай, сколько фактов обо мне ты сможешь припомнить? И Акааши, видимо, выныривая в привычную среду, хватается за этот вопрос, как утопающий за спасательный круг. Он отворачивается от Куроо к картинам, когда, буравя взглядом портрет девушки в светлых тонах, принимается загибать пальцы: — Вы самоуверен, нахален, невозможен и невыносим во всём, что не касается вашего творчества. Вы скорее сова, чем жаворонок, но легко подстраиваетесь под обстоятельства. Вы не замечаете течения времени, когда увлекаетесь любимым делом. Вы абсолютно неспособны поддерживать чистоту в доме. Вы плохо поёте в душе, куда лучше у вас выходит готовка — особенно выпечка. Вам нравятся девушки с длинными волосами, а ваш типаж — люди, которых можно бесить одним своим существованием. Вы ненавидите завязывать шнурки. Когда-то у вас была кошка. Ваш любимый вид спорта — волейбол. Вам нравятся мои очки. Вы абсолютный заучка в душе, просто не признаёте. Вы… — Так, кажется, уже пошёл двенадцатый, — посмеивается Куроо, — хватит. — …влюблены в меня, — спокойно заканчивает Акааши. И, слегка поворачиваясь, поднимает бровь — что вы можете на это ответить. Куроо не может. Куроо пару раз открывает и закрывает рот, напоминая самому себе выброшенную на берег рыбу. Несправедливо. Несправедливо, что Акааши затыкает его одной так не вовремя сказанной фразой, в то время как Куроо нужно придумывать пошлые намёки и нарываться на оскорблённые взгляды и поджатые губы с риском получить коленом между ног. — Какая наблюдательность, — наконец усмехается Куроо, стараясь, чтобы это звучало не слишком жалко. Боже, у них вчера был секс, можно перестать вести себя как мальчишка из пубертатного периода. — Ладно, вот тебе ещё один факт обо мне: я хочу поцеловать тебя здесь и сейчас. Губы Акааши трогает ироничная усмешка — «Только ли поцеловать, Куроо-сан?» А дальше Куроо ничего не видит: он перехватывает запястье Акааши и дёргает его на себя. Поцелуй случается внезапно, но предсказуемо, и Куроо испытывает мстительное удовлетворение от того, что Акааши ломается первым — приоткрывает рот, отвечает на прикосновения, не пытается оттолкнуть и на этот раз даже не робеет. — Ну что, не жалеешь? — шепчет Куроо ему в губы, и вместо ответа ему в рот проталкивают язык. Осознание того, что они делают это посреди оживлённой картинной галереи только подогревает интерес к происходящему, и Куроо даже любопытно, как далеко они зайдут, прежде чем совесть возьмёт своё, но Акааши отстраняется. Выглядит он… странно. Будто пытается отыскать в своём пьяном сознании трезвую ниточку нравственности, за которую можно зацепиться, и не находит её. — Может, хватит на сегодня экскурсий? — предлагает Куроо, хмыкая. — По-моему… Акааши уже отворачивается. Стыдливо мажет тыльной стороной ладони по краснеющим губам и бросает за спину: — Может и хватит. Кажется, вы утомились всё время говорить. Губы у него действительно ярко-красные, в контраст бледным щекам — он попросту не умеет нормально смущаться. Куроо расфокусированным взглядом ловит высокий, статный силуэт в очках в небрежно наброшенном на плечи пальто на фоне огромного пейзажа… проходится глазами по приподнятому подбородку, ярким тонким губам, расправленным плечам, за которыми щедрыми мазками простирается солнечный хвойный лес — и его прошибает током. — Стой так, — просит он, хватаясь за сумку, в которой лежит его блокнот. — Стой и не шевелись. — Куроо-сан? — Меня озарило, — делится Куроо. — Озарило! Стой. Мы никуда не уйдём. Я вернул себе вдохновение. Он оглядывается по сторонам, но не замечает ни одной скамейки или диванчика — ни одной, с которой его устроил бы выбранный ракурс. Поэтому Куроо просто падает на пол, сводит пальцы в прямоугольную рамку, вычленяя ненужные детали, и подносит карандаш к белой бумаге. Впервые за долгое время рисовать страшно — страшно всё испортить. Куроо уверен в своих силах, но с Акааши он боится допустить даже один несовершенный мазок. Если он найдёт нужные позы и окружение — экзаменационная комиссия у него в кармане, а лучшие художники академии будут драться за право заполучить себе натурщика Куроо Тетсуро. — Не знал, что для возвращения вашего вдохновения нужно вас поцеловать, — ровно отмечает Акааши, не поворачивая головы. Куроо только качает головой: — Я тоже не знал. Он готов драться на остро заточенных карандашах 2Н со всеми художниками мира, чтобы заполучить себе право безраздельно владеть только этой моделью. Куроо не то сводит, не то заводит — он рисует лихорадочно, боясь, что момент будет упущен, а такие портреты, пусть даже в виде неряшливых эскизов, всегда выходят самыми удачными. Пальцы слегка подрагивают, когда он вырисовывает кудряшки на голове Акааши и намечает неясный контур его губ, но это можно поправить; Куроо боится упустить порыв к творчеству, пока он не угас совсем. — Мы придём сюда завтра? — спрашивает он, не отрываясь от карандашных набросков. — И послезавтра? Я захвачу с собой акварель. — Пожалуйста, — Акааши мягко ведёт плечами. — С одним условием. — Каким? — Этот портрет вы точно покажете комиссии. — Куроо молчит, стирая уголок воротника пальто Акааши, и тот осторожно зовёт: — Куроо-сан, у вас хватает моих портретов. Они уже подойдут для предоставления, верно? Но вчера вы даже не достали их из тубусов. Я не знаю, по какой причине, но если вы стесняетесь меня, то не лучше ли мне вовсе перестать быть вашим… — Акааши! — слишком резкая линия, очерчивающая скулу, съезжает вниз, и Куроо стискивает зубы. Чёрт. — Я не стесняюсь тебя. И как натурщика так просто не отпущу, ты лучший из тех, что у меня были, — и тех, что приводит Ойкава. — Это снова комплимент? — хмурится Акааши. — Да, — нахально выплёвывает Куроо, ничуть не смущаясь. — Ты красивый, тебя приятно рисовать, в твоей внешности есть что-то, что притягивает взгляд, и поэтому портрет привлечёт внимание. Ты трудолюбивый, покладистый, с тобой легко и приятно работать, но иногда ты, — Куроо тыкает в него карандашом из своего положения по-турецки, — просто невыносим. Я не показывал комиссии тебя, потому что те работы пусть и хороши… — Они чудесны, Куроо-сан. — …не несут в себе почти ничего особенного, — не слушает тот, — только показывают, что я могу срисовать тело человека вот так и вот так. Всё равно что попросить калькой скопировать картинку в учебнике. У тебя есть то, что притягивает взгляд, но мне нужен цвет, нужны тени, чтобы это показать, и вот это — это будет то самое оно, что они хотят видеть. Мастерство художника, эталонную работу и красоту, потому что они все там чёртовы эстеты. И ты, Акааши, нравится это тебе или нет, идеально вписываешься в их представления о том, что такое настоящая красота. Куроо переводит дух. Его длинную тираду с пола Акааши встречает слегка нахмуренными бровями в полуобороте корпуса, неуверенно дрогнувшими губами и вздохом. Вздыхает Акааши почти профессионально. — Тогда нарисуйте меня, — вдруг предлагает он. Куроо моргает. — Не здесь. Не так, — Акааши разворачивается, поводит плечами, стряхивая оцепенение от получаса стояния в одной позе, и протягивает Куроо руку, чтобы помочь ему встать, но пальцы не разжимает — наоборот, стискивает на ладони Куроо ещё сильнее и тихо, отчётливо просит: — Напишите тот портрет. Я разденусь для вас. Это будет то самое оно? Куроо тяжело сглатывает. Чувствует, как дёргается его кадык. Карандаш едва не выскальзывает из его пальцев, в низу живота тяжелеет от взгляда Акааши — прямого и пронзительного. На лоб у него спускается одинокая прядь тёмных волос, руки так и чешутся её поправить, но прикасаться к идеально фарфоровому Акааши — страшно. Даром что Куроо в голову лезут яркие картины того, что было вчера. — Я тебя, чёрт возьми, вообще не понимаю, — шепчет он. — Акааши Кейджи, о чём ты сейчас думаешь? — Пытаюсь понять, нравитесь ли вы мне, — честно отвечает тот. — И не сделаю ли я ничего такого, о чём потом очень сильно пожалею. Куроо смеётся: — Единственное, о чём ты пожалеешь, — о моих отвратительных подкатах и о том, что я не умею затыкаться вовремя, — и, не удерживаясь, карандашом заправляет прядь Акааши обратно, а походя шёпотом обещает: — Я нарисую тебя. Любым. Ты мой лучший натурщик, будет преступлением не показать твою красоту. Губы Акааши трогает слабая улыбка: — А вы неплохой художник, Куроо-сан. — Всего-то неплохой? Я рассчитывал, как минимум, на «невероятно талантливый». — Пусть экзаменационная комиссия решит, насколько невероятен ваш талант, — хмыкает Акааши. Он заглядывает Куроо в блокнот, смотрит на собственный эскиз с незаконченным фоном и любопытствует: — На сегодня всё? Мы поедем домой? Куроо, до сих пор не верящий, что у него получается так просто, медленно кивает. С этой работой он будет не просто благословлён, но ещё и спасён, а главное — оценён по достоинству. И Акааши… Акааши, согласный позировать для него без одежды, — ради такого можно и душу дьяволу продать. — Спасибо, — запоздало благодарит Куроо, не поспевая за своими мыслями, — спасибо за разрешение. Я понимаю, как трудно оно тебе далось. Акааши кивает: — Не стоит. Я… на самом деле, это не такое уж и плохое свидание, — он тут же делает шаг назад, мягко и ненастойчиво высвобождаясь из зоны интимного комфорта Куроо, и уже оттуда сообщает: — А теперь поехали. Только давайте сначала заедем в университет, я возьму пару книг из библиотеки. Куроо соглашается — и всю дорогу от галереи до здания университета мучительно раздумывает о том, насколько Акааши понравилось на самом деле. Он не понимает, что с ним творится, что происходит у него в голове при виде Куроо и что он думает по поводу их отношений, потому что Акааши всякий раз находит причину виртуозно уйти от ответа и не обманывать ни самого себя, ни Куроо. Может быть, ему нужно немного времени — свыкнуться, понять и поверить. Про себя Куроо решает, что не станет его трогать, пока Акааши сам к нему не потянется и сам не скажет, чего хочет. Вся проблема в том, что Акааши не знает, чего хочет, а Куроо окончательно запутался. Ни с одним натурщиком раньше не возникало стольких проблем. С другой стороны, Акааши вряд ли скажет Куроо, что он рисует маленькие члены. Этой мыслью Куроо ободряется и даже улыбается, когда Акааши просит подождать во внутреннем дворе и исчезает в здании кампуса. Куроо оглядывается по сторонам: по субботам у большинства групп нет лекций, к тому же приближается конец семестра, и те редкие студенты, которых Куроо видит на газоне, либо обложены учебниками, либо кормят друг друга клубникой из пакетика. И от того, и от другого Куроо немного тошнит. Он собирается было дождаться Акааши на скамейке у ступенек главного входа, но у судьбы, похоже, на него другие планы. Потому что светлая макушка под одним из деревьев кажется слишком знакомой. — Кенма? — недоверчиво окликает Куроо, и на звук своего имени Кенма поднимает взгляд. У него в руках извечная приставка (кажется, та же, с которой он приходил к Куроо), светлые пряди волос падают на лоб и прячут за собой насторожённо блестящие глаза, а привычная одежда — толстовка и джинсы — остаётся неизменной при любых обстоятельствах. Куроо на пару секунд застывает: Кенму он не видел давно, чуть ли не с момента его отказа дальше работать с Куроо, и теперь ему кажется, что за это время он стал ещё более… закрытым? Не ожидающий его здесь увидеть Куроо попросту тормозит; Кенма открывает рот, будто хочет что-то сказать, слегка хмурится — видно, что и он в абсолютном тупике. А когда он моргает и встряхивает головой, Куроо уже идёт к нему навстречу. — Давно я тебя не видел, — сообщает он. Кенма отлипает от дерева и делает маленький шажок к нему — выглядит так, будто он ещё не решил, в какую сторону ему лучше бежать. — Как дела? — Нормально, — Кенма смотрит мимо него в спасительное никуда. Неловко переступает с ноги на ногу. — А у тебя? — Не жалуюсь, — рассеянно хмыкает Куроо, тратя несколько долгих секунд на выбор между «всё ужасно» и «всё прекрасно». Кенме как будто наплевать, его уже глубоко не интересует ответ; повисает неловкая пауза. И тут Кенма спрашивает: — Нашёл себе нового натурщика? Куроо поднимает бровь: Кенма, интересующийся чужой жизнью, для него что-то вроде восьмого чуда света. Они наконец встречаются взглядами, и Куроо, явственно ощущая напряжение между ними, которое осталось с того самого дня, когда Кенма сбежал, прокашливается. — Да, — кивает он, — да, нашёл. Он замечательный. — Хорошо. Кенма пожимает плечами. Куроо с каждой секундой их разговора чувствует себя всё более несчастным. — Может, расскажешь о том, как у тебя с учё… — начинает он, но закончить не успевает: что-то слёту врезается в Кенму сбоку, раздаётся всплеск, удар, раздражённое шипение и крик, полный сожаления о своих действиях. Куроо моргает, не веря, что во всём кампусе именно во время его разговора именно с Кенмой именно Бокуто влетает в них именно со стаканчиком кофе. И выливает его именно на Кенму. — О боже, прости! — вопит Бокуто, делая попытку вытереть безнадёжно испорченную толстовку Кенмы ладонью. — Прости, я так торопился, что не заметил! Мне очень жаль! Он не слишком горячий? Всё нормально? Кенма стоит с расширенными от ужаса глазами — всё явно не нормально. Когда Бокуто начинает раздеваться, видимо, чтобы заменить ладонь собственным джемпером, он жмурится и тихо шепчет: «Боже, за что». — Я сейчас… — бормочет Бокуто, елозя по толстовке Кенмы, на которой уже расцветает коричневое пятно. — Прости ещё раз! Я могу дать тебе что-нибудь переодеться, у меня с собой спортивная форма… — он оглядывается по сторонам и только сейчас замечает Куроо. Лицо Бокуто меняет свой цвет с красного на какой-то зеленоватый, и Куроо подозревает, что сам выглядит не лучше. Под его ногой печально хрустит пустой бумажный стаканчик. — О. Привет, — наконец говорит Бокуто совершенно другим тоном. — Привет, — улыбается Куроо. Он лишь надеется, что со стороны это не выглядит как лицевой паралич или гримаса ужаса. Кенма закрывает глаза — наверное, про себя он начинает молиться. — Кофе жалко, — одними губами сообщает он. — Я дам тебе что-нибудь из своей одежды, — снова кидается к нему Бокуто, — только прости! Пойдём, я… — Не нужно, — отмахивается Кенма. Бокуто отпускает его из своей хватки, явно удивлённый такому отказу, и Кенма пользуется этим, делая два быстрых шага назад. — Всё в порядке, спасибо. Оно высохнет. Я… просто сниму её, у меня есть майка. — Уверен? — озабоченно переспрашивает Бокуто, и Кенма со скоростью пулемёта кивает на каждое слово: — Да. Конечно. Всё хорошо. Извините… Мне нужно заниматься. Куроо недоверчиво щурится: — Ты играл в приставку. — Мне нужно заниматься, — упрямо повторяет Кенма. — Рад был встретиться, Куроо. И, разворачиваясь, подхватывает свою приставку, суёт её в рюкзак и опрометью бросается по ступеням в здание университета. Бокуто, явно упавший духом, печально смотрит ему вслед. — Извини ещё раз! — кричит он в мелькнувшую за дверь спину Кенмы и убито косится на Куроо: — Твой друг? — Знакомый, — жмёт плечами тот. — Когда-то был моим натурщиком. — Ага… Понятно. — Куроо-сан? Бокуто-сан? Куроо оборачивается: по лестнице спускается Акааши со стопкой книг под мышкой. Глаза за блестящими стёклами очков смотрят насторожённо, как будто смотрят на морской горизонт и прикидывают, когда на город двинется пятибалльное цунами. — Акааши, — с облегчением вздыхает Куроо. — Забрал? — Да, — кивает тот. — Добрый день, Бокуто-сан. Пауза между ними повисает, по ощущениям Куроо, чуть более долгая, чем стоило бы. А потом Бокуто шаркает кроссовкой по мощёной дорожке и улыбается: — Ага, привет. Ладно… пойду куплю себе ещё один кофе. Хороших выходных. Они с Акааши обмениваются вежливыми кивками и улыбками из категории «мы с моим бывшим всё ещё хорошие друзья», Куроо получает от Бокуто рукопожатие, и тот разворачивается и исчезает за Кенмой. Акааши смотрит ему вслед — чуть дольше необходимого, кажется Куроо, который параноит тоже отчаяннее, чем следовало бы. — Это он пролил на Кенму кофе? — любопытствует Акааши. — Я разминулся с ним на выходе. Вместо ответа Куроо только вздыхает. А Акааши вдруг делает что-то, чего Куроо от него совершенно не ожидал: смеётся. — Когда я разговаривал с ним о вас, — поясняет он свой смех, — ещё когда я раздумывал над предложением Ойкавы-сана поработать с вами… Кенма сказал мне, вы настолько же хороший художник, насколько Бокуто-сан безумный. Тогда я понял, что это лучший комплимент, на который он только способен. — А что думаешь сейчас? — подначивает Куроо. — Думаю, что он не соврал. Идёмте. У вас впереди ещё много работы. — У нас, — поправляет Куроо. Акааши, как ни странно, не думает возражать. Только странно смотрит на придавленный ногой Куроо стаканчик из-под кофе и пару коричневых пятен на дорожке, по которой они уходят домой. Куроо интересно только одно: в том, что Бокуто привыкнуть удаётся проще, чем Акааши, раз у него настроения сменяются быстрее сигналов на светофоре, он не сомневается. Куроо хочет знать, не тяжело ли Акааши смотреть на Бокуто. Сколько времени для него будет достаточно? Надо ли Куроо навязываться? Поступает ли он вообще верно, пользуясь тем, что в тот вечер Акааши пришёл ночевать именно к нему? — Акааши? — тихо зовёт он. Скрупулёзно протирающий свои очки (Куроо отобрал у него книги на прошлом повороте) Акааши косит взгляд: — М? — Не передумал насчёт портрета? Акааши почти не меняется в лице, только приподнимает уголки губ и поводит плечами: — Нисколько, Куроо-сан. Но лучше приступите как можно скорее, пока я не растерял остатки своей смелости. Куроо позволяет себе перевести дух и мягко смеётся: — Откуда она у тебя вообще взялась? — Знаете, — Акааши снова жмёт плечами, — не имею ни малейшего понятия.