Цветы, божества и летучие насекомые определяют многое, не правда ли?

Глава вторая: Шакал

Баттерс, прямо сказать, никогда не отличался сильным здоровьем. Ни физическим, ни душевным. Он был из тех людей, которых сложно любить даже при большом желании. Если человек не конченный козел, а Кайл козлом никогда себя не считал, он так или иначе жалеет людей вроде Баттерса. Мелкий, нескладный, как будто его из конструктора слепил ребенок-аутист. Жуткий набор из выпирающих коленок, медузных вечно-потных ладоней и широко посаженных глаз. Мать наряжает его в отвратительные жилеточки с ромбами, вероятно, пытаясь придать его образу опрятности, но это только добавляет ему ассоциаций со сбежавшим из желтого дома психом. Баттерс говорит невнятно и пискляво, сталкивается с людьми и врезается в стены, на физкультуре занимается хуже самых хилых девчонок и с раздражающей тщательностью делает домашние задания. Его не любит никто. Даже Кайл, хотя он совсем не считает себя козлом. Даже учителя. Окружающие Стотча люди делятся на тех, кто не скрывает свое презрение к этому человекообразному комку недоразумений и жилеток с ромбиками, и тех, кто тщательно поддерживают видимость сочувствия и поддержки. Такие люди, к которым относится и сам Кайл, обычно прикрывают усмешку, когда видят очередное фиаско Баттерса. Иногда Брофловски чувствует, как между лопаток скатывается холодная капелька пота, пока он пытается не ржать, глядя, как одноклассник распластался в луже из обеденного супа и компота. Он видит, как у мистера Маки, помогающего мальчишке подняться, дергается уголок рта, и как сдержанно хихикают самые правильные из девчонок. Кайл в такие моменты испытывает искреннюю жалость к Стотчу. Но не такую, какую нужно. Неправильную. Жалость, которую испытываешь к дохлой кошке в подворотне или к зараженному, в язвах, бомжу. Он благодарит Бога за то, что это не он валяется на полу столовой под гогот Картмана и сдержанные улыбки учителей, что он никогда не станет настолько… жалким. Кайл иногда инстинктивно отходит в сторону, словно Баттерс может заразить его своей жизнью одним лишь прикосновением. Уши Кайла стыдно горят, когда он прыскает со смеху в свою ладонь и невольно оглядывается по сторонам – не смотрит ли кто? - Все, Жиртрест, отъебись от него уже, – говорит Кайл, чтобы перебить чувство собственной гадости, показать невидимым наблюдателям: я делаю, что могу, я поддерживаю слабых! А потом слышит тихое слащавое «Бедняжка…» откуда-то из проплывающей мимо стайки девочек, более омерзительное, чем самые жесткие выкрики Картмана. Он думает, что не одному ему так тошно глядеть на Баттерса, не он один малодушно радуется, что судьба распределила все именно так: бедный мальчишка – на полу, а он сам – в стороне, среди нормальных. Это должно помогать, но делается обычно только еще поганей. Когда они учатся в седьмом классе, незадолго до того, как у Стэна начинается чехарда с Венди, у Баттерса появляется метка, и все становится совсем хреново. Он прямо посреди урока вдруг начинает страшно, как раненая гиена, орать. Вываливается в проход между партами, точно мешок с запертым внутри бешеным животным, и несколько секунд трепыхается в разные стороны, держась за сердце. Все случается настолько неожиданно, да и Баттерс орет столь противно, что весь класс, включая учителя, замирает в презрении. Уже потом, когда мальчишка отключается, неграциозно откинувшись на спину, помещение оглушается причитаниями и возней. Гаррисон матерится, орет на кого-то в трубку телефона и тормошит белого и влажного, как варёное яйцо, ученика. Девочки верещат, и даже Картману не приходит в голову хохмить или издеваться. Кайл в этот момент остро чувствует, как у него в животе переворачивается завтрак, а горло забивается комком пульса. Его накрывает холодный липкий ужас, совершенно, как ему кажется, взрослый. Потому что он думает, что Баттерс умер, а сам Кайл так и не нашел в себе силы проявить к нему хоть сколько-нибудь искренней доброты. Что одноклассник, которого он знает почти всю свою жизнь, откинулся, так и не почувствовав себя кому-нибудь нужным. Минуту или, может, вечность спустя прибегает медсестра и сует Стотчу под нос какую-то вонючую дрянь. Тот булькает горлом, вскидываясь, а потом снова начинает немелодично орать, как бритвой по стеклу водят. Кайл замирает, забывая, о чем только что думал, а потом выдыхает в раздражении — когда же он заткнется? Метка у Баттерса, как говорят врачи, «проблемная». Она проявляется на ребрах, с левой стороны, и у тринадцатилетнего мальчика начинаются проблемы с сердцем. Он становится еще более зеленоватым, тихим и менее складным. Его на полгода переводят на домашнее обучение, и Кайл думает, что так ему будет только лучше, но затем, по какой-то неведомой причине, бедолагу возвращают в школу. У мальчишки с завидной регулярностью, два или три раза за год, случаются приступы. Иногда дома, после чего он просто тихо пропадает на несколько дней, иногда в школе, за обедом или на какой-нибудь экскурсии. Через какое-то время даже самые преданные своему делу шутники перестают над ним издеваться, потому что страдает пацан основательно, и каждый раз Кайл вздрагивает в испуге, что в этот-то раз организм одноклассника не выдержит. Любимым для всех занятием становится игра в детектива. Школьники, младшие и старшие, учителя и врачи, родители и уборщики соревнуются в предположениях, от чего же беднягу так регулярно плющит. Картман уверен, что соулмейт Стотча — великовозрастная шлюха, случайные связи которой так страшно отражаются на парнишке. Школьный психолог не устает толкать речи о том, что такие боли могут быть вызваны глубоким отрицанием своей судьбы, и настоятельно рекомендует детям никогда не отказываться от своих Меченных. Мама Кайла удрученно вздыхает, говоря: «Как же много испытаний Господь возложил на плечи этого бедного мальчика…». А сам Кайл с каждым разом только сильнее поражается, насколько вся эта система меток портит людям жизнь. Он думает, что если все это и правда придумал Бог, то у него, должно быть, отменное чувство юмора. Однажды Кайл видит метку Стотча. Не он один, почти все парни класса видят ее. Кроме, разве что, Кенни, который и так никогда не является на физкультуру из принципа, а в этот день вообще не показался в школе. Беднягу Баттерса скручивает прямо в душевой кабинке, также резко и неожиданно, как и всегда. Парень уже не орет, как когда-то, что не удивительно, после стольких-то приступов. Марш, который моется с ним по соседству, чует неладное первым — слышит приглушенный грохот, словно кто-то уронил на пол мяч для боулинга, обернутый в одеяло. Он выключает воду, прислушивается, но вокруг такой плотный звуковой заслон из галдежа и шума льющейся воды, что он плохо слышит даже собственный голос. — Эй, Баттерс! Лео, ты там как? — интересуется он через стенку. Стэн не думает слишком долго прежде чем вскрыть кабинку, потому что с Баттерсом можно ожидать чего угодно, и медлить — не лучшее решение. Он видит одноклассника, скрючившегося на полу, прямо под льющейся из душа водой. — Мужики, тут у Стотча опять! Алло, люди! Стэнли колотит по хилым дверцам кабинок, как по барабанам, сообщая, что пора вызывать «скорую». Один за другим перекрываются краны, шум спадает толчками, превращаясь в плотную тишину, влажную от пара и вздрагивающую от капель, срывающихся с душевых леек на кафельный пол. Они вытаскивают Баттерса в раздевалку сообща, хватая его под локти, и за талию, и вообще за что придется десятком мокрых рук, как суперзвезду на рок-концерте. А потом стоят в тесной раздевалке, как зрители жертвоприношения, пока Токен бегает за тренером. Голые, истекающие под ноги лужами, молчаливые и ошарашенные. Почти на всех специальные непромокаемые бинты. У кого-то, кому повезло заиметь метку на заднице или на пузе — большие белые пластыри. А на Стотче, всхлипнувшем последний драматический раз и потерявшем, отвалившись на скамью, сознание — ничего. Зато на груди крупная по меркам меток, удивительно красивая и мужественная для столь нескладного парнишки волчья морда с длинными, торчащими вверх, как два маяка, ушами. — Это что, собака? — нарушает тишину Клайд Донован. — Да не, волчара, — отвечает кто-то, кого Кайл не видит в общей толпе. Голос напоминает ему Такера. — Это Анубис, — говорит Брофловски, выждав паузу, а потом добавляет. — Бог смерти. Египетский. Тело человека, голова шакала. — Вот дурной… Кто же в школу без повязки приходит? — Упавшим голосом спрашивает Стэн. А потом вбегает тренер и разгоняет их дурным басом: «Чего встали, дурни?! Он вам экспонат музейный или что? Помогите мне его завернуть во что-нибудь, кретины тупоголовые, не тащить же его в таком виде!» Одноклассники договариваются никому не рассказывать об увиденном, но информация все равно расходится по всей школе за какие-то пару дней. Все обсуждают самую знаменитую в округе метку тихо, по углам. А когда Баттерс снова возвращается на занятия, усиленно делают вид, что ничего не произошло. * На окраине города, обнесённая с западной стороны проредившимся от времени забором, стоит лачуга неопределенного цвета. Когда-то она, возможно, была зеленой. Сейчас она серая, грязная, где-то кирпичная, где-то разрисованная баллончиком, цвета трещин, паутины и бетона. Какая угодно, но однозначно не зеленая. Рядом гараж такого же цветового решения, не сильно отличающийся ухоженностью или размерами от основной постройки. Деревянные зубцы забора отделяют участок от свалки — пристанища облезлых озлобленных собак — и улицы без названия, на которой всегда можно найти крэк или незакомплексованную женщину, высота каблуков которой превосходит, порой, длину ее юбки. По двум сторонам от дома выросли из земли столбы линии электропередач. Связанные друг с другом проводами, они напоминают близнецов, старых и злобных, безмолвных сторожей у ворот в волшебный замок. Они скрипят от сильного ветра и злобно гудят напряжением, точно ульи с электрическими пчелами. На одном из проводов висят, стремясь вниз, к земле, перевязанные меж собой шнурками кеды. Они были не похожи на нормальную обувь еще в те времена, когда служили своему владельцу по своему первоначальному предназначению. Кенни Маккормик отправил их дотлевать на провода два года назад, когда в подошве одного из них образовалась дырка размером с десятицентовник, которую никак невозможно было залатать. Они служили ему много лет, и он не решился их выбросить. Повесил на провода перед домом так, чтобы их было видно из окна его спальни, как флаг собственного маленького государства. Кенни вообще имеет странную привычку помечать свою территорию, обвешивая, обклеивая, подписывая и раскрашивая все, что он так или иначе считает своим. Его комната похожа то ли на нежилой склад, то ли на свалку. Или на комнату психопата из какого-нибудь дешевого триллера. Попривыкнув за несколько лет к обилию хлама, Кайл непостижимым для себя образом влюбляется в это странное, не похожее на спальню помещение. В то, что разглядывать его можно бесконечно, всегда находя что-то новое, неподдающееся объяснению. Краска со стен по большей части облупилась еще, кажется, в прошлом столетии, но этого почти незаметно за тем, сколько на нее понавешано. Бесчисленное количество женщин: голых, очень голых, иногда, ради исключения, одетых в настолько пошлые костюмы, что лучше бы и не одевались. Еще автомобили и мотоциклы. Несколько постеров к фильмам, старым и не очень. Дорожные знаки, побитые и покореженные, стащенные откуда-то автомобильные номера, треугольный флаг местной баскетбольной команды в почти приличном состоянии и американский флаг в таком состоянии, что настоящий патриот не выдержал бы такого зрелища. В пробелах между этим тоже интересно. Внизу, у пола, детская мазня, оставшаяся еще с того времени, когда Кенни делил эту комнату со своим старшим братом. За пространство между плакатами борются не на жизнь, а на смерть надписи, рисунки (по большей части, не отличающиеся своей оригинальностью — все те же сиськи и машины), кричалки и цитаты неизвестного происхождения, уходящие под листы с голыми девками или огибающие их. Хуже всего досталось стене возле кровати. По сравнению с ней, все остальное выглядит вполне систематизированным и упорядоченным. Карточки, бумажки и таблички-предупреждения тут клеятся и прикрепляются кнопками друг на друга, спорят, рвутся, обвисают, а маркерные надписи идут поверх, игнорируя любую логику, перепрыгивают на штукатурку и снова возвращаются на бумагу. Абсолютно все стены утыканы гвоздями, чтобы было, на что вешать всю эту красоту. Кайл как-то раз представил, как будет выглядеть комната, поснимай они со стен всякую дребедень, но такие мысли грозили приступом трипофобии, и он оставил эти попытки. Шкаф, утопленный в стену, давным-давно лишился одной дверцы, которая теперь, водруженная на две какие-то бочки, служит живущему в комнате школьнику импровизированным столом. Из шкафного переполненного чрева извергается лавина вещей, которую никогда никто не убирает. «Посмотреть в шкафу» из уст Маккормика вполне может означать «порыться в горе хлама, который из этого шкафа вытек». Кайл не знает, где Кенни берет все эти вещи, но, покопавшись в его залежах, всегда можно найти что-нибудь очень интересное. В детстве такое чувство было простительно и понятно, но прошли годы, а он все также не может перестать испытывать восхищение, приходя в эту комнату. Маккормик живет в условиях, которые, по-хорошему, должны пугать. Но именно из-за того, что он не избалован приставками на рождество и карманными деньгами, он научился создавать свой особенный, уникальный мир из мусора и замороженных вафель. Кайл, приходя сюда, чувствует себя заглянувшим за ширму какой-то другой вселенной. У Кенни добрая и хорошая сестра, которая тоже расписывает стены в своей комнате и до безумия любит своего брата. Не то что тупая сестра Стэна или вообще любая другая сестра любых других парней, кого он только знает. У Кенни всегда пустой холодильник, но он точно по волшебству каждый раз достает откуда-нибудь еду, если у Кайла вдруг урчит живот. «Жрать хочешь? И я хочу. Ща организуем!» И, видит бог, Кайл не ел ничего вкуснее, чем эти бутерброды с пересохшей колбасой и жидкий растворимый кофе. Ему нравится зависать у Маккормика. Он начал делать это после того, как Стэн обзавелся своей личной Венди, и пусть сейчас тот сумел сбалансировать общение и с лучшим другом, и с Меченной, Кайл продолжает появляться тут не реже пары раз в неделю. Ему нравится то, что старший Маккормик никогда не распускает при гостях руки, даже находясь в совершенно неадекватном состоянии, а значит Кенни реже приходит в школу поколоченный. Ему нравится, что и Кенни, и его младшая сестра действительно умеют радоваться мелочам. Рядом с ними ему тоже совершенно не хочется париться о херне, он заражается их беззаботностью и открытостью, воспитанной тяжелой жизнью и теми сложностями, с которыми им приходится сталкиваться каждый день. Кайл идет к Кенни после школы через два дня после того, как у его брата проявляется метка. Дома катастрофа: за выходные он дважды успел помириться и обратно поругаться с родителями, которые никак не отстают от него с этим их сраным психологом. Ему просто необходимо развеяться и вдохнуть той самой Маккормиковской атмосферы, в противном случае можно смело идти вскрываться. К тому же, у друга опять продувает окна, а на дворе зарождается декабрь, и их незамедлительно нужно заделать. Брофловски притаскивает из отцовского гаража баллон со строительной пеной и долго отскребает от старой деревянной рамы прошлогодний слой прокладки, который успел промерзнуть, покрошиться и осыпаться. Он рассказывает другу про Жанетт, про ссору с матерью, и в сто сорок пятый раз изливает из себя свое мнение по поводу меток, жопных половинок и всего остального прекрасного. Кенни восседает задницей в уличных джинсах прямо на собственной подушке, курит, роняя пепел то на себя, то на одеяло и кивает с таким лицом, словно всерьез обдумывает проблемы еврея. Это еще одно чудесное его качество — он умеет молчать и слушать. Да, обычно его не заткнешь. Но уж если ситуация располагает, парень превращается в самого настоящего психотерапевта. Только блокнота с пометками не хватает и большого кожаного кресла. — Прямо-таки так и сказал? Твоей этой истеричной мамочке? Силён, мужик! Может, тебе покурить? — услужливо предлагает Кенни, поджимая губы в сочувственном жесте. — Не хочу я курить, чел. Да, так и сказал. Потому что невозможно уже. Она весь дом вверх дном перевернула, отец бродит синий, как утопленник, ему, кажись, не хуже меня досталось. — А чего Айк? Какая у него, говоришь, метка? Ты все-таки кури, дружище, тебе полезно. — Отстань ты от меня со своим куревом! — Кайл сдувает пружинку волос со лба и принимается насиловать ножом остатки пены с удвоенным усердием, вкладывая в это действие все свое раздражение и злобу. — Ничего он. И про метку я его не спрашивал. Он тихий такой, блин, и пялит сочувственно. Как обычно, короче. Ты бы знал, как мне тошно постоянно ощущать себя неуравновешенным куском говна по сравнению с собственным младшим! — Да, парень у тебя мировой, тут не поспоришь, — резюмирует Кенни, топя бычок в пепельнице — видавшей виды банке из-под сардин. — А чего ты, собственно, так противишься сходить к этому психологу? И родителей примаслишь, и в своем говне, глядишь, разберешься. — В каком таком говне? — Кайла даже от окна отбрасывает от возмущения. Он тычет для убедительности ножом в сторону собеседника. — Никакого говна у меня нет! Не нужен мне психолог, который начнет меня лечить на тему того, какой я бедный без своей этой злосчастной родинки. Как мне нужно раскрыться навстречу любви, поверить в единорогов и принять свою судьбу! Мне и так нор-маль-но. Капиш? — Ну… — Кенни пожимает плечами и обескураживающе улыбается. Вся левая скула у него занята космически-цветастым синяком, челка сальная и острая падает на глаза, но он все равно сияет, как самый распрекрасный Дон Жуан. — Я, конечно, не специалист. Но как по мне, ты не выглядишь, как человек, которому «нор-маль-но». Потом он задумывается на секунду и добавляет: — Только ножиком не тычь. Нераскрывшийся ты наш. Кайл сдувается, грустнеет и, кажется, становится ниже на пару дюймов. Он оставляет нож на подоконнике и плюхается на кровать рядом с другом, уныло ковыряя ботинком грязный пол. Кенни, как обычно, бьет своими словами в самое больное, выворачивает его правдой наизнанку. Отражает те мысли, которые сам рыжий себе боится думать. Спорить с ним — все равно что пытаться поцеловать себя промеж лопаток. Сложно и бессмысленно.  — Ну, ну… — приговаривает блондин голосом заботливой мамы, — не раскисай, брат. Все у тебя сложится. И с меткой, и без нее. — В таком возрасте она если и проявится, то это будет катастрофа. А тебя это что, совсем-совсем не парит? — Во-первых, у меня есть проблемы и понасущней. Например, какой-то рыжий хрен приперся ко мне в дом, ободрал мне прокладку с окон, и теперь у меня тут хренов мороз. А во-вторых, посмотри на меня! Я же красавчик и обаяшка, мне не нужна какая-то метка, чтобы пользоваться успехом у милых дам. Кенни тянется к другу рукой и щиплет его за щеку. Кайл отмахивается, как от назойливой мухи, и они еще какое-то время сидят в тишине. Кенни по-турецки, покачиваясь туда-сюда, как читающий про себя мантру буддист, а Кайл боком к нему, скрючившись над собственными коленями. — И все-таки я думаю, тебе нужно покурить. — Выдает Маккормик уверенно, как диагноз, подсаживаясь ближе и обнимая рыжего за плечи. Кайл не выдерживает. Прыскает со смеху и пихает одноклассника плечом, наваливаясь на него и размахивая кулаками, как при драке. Он трясет и ворошит одноклассника, крича, куда ему и его куреву стоит отправиться, пока Кенни верещит не своим голосом что-то про «Убивают! Насилуют!». Они заделывают окно свежим слоем строительной пены из баллона-пистолета, усаживаются на пол и режутся пару партий в карты. На «рубашке», разумеется, голые женщины. Через час домой возвращается Карэн, принося с собой завернутый в бумажный пакет батон хлеба и небольшой кусок дешевого сыра. Они устраивают пир прямо так, на полу, где сидели, под аккомпанемент из матерных переругиваний Кэрол и Стюарта из-за стены. Запивают чаем, заваренным из одного пакетика на троих. Кенни один за другим отмачивает разной степени дерьмовости анекдоты, от одного из которых его сестра прыскает в кружку, и все вокруг покрывается чайными брызгами. Кайл наконец-то полностью успокаивается. Ссора с матерью отходит на второй план, он даже подумывает последовать примеру друга и сходить разок к психологу. Так, чтобы успокоить домашнюю атмосферу. Его размаривает от бутербродов, и он сам не замечает, как за окном темнеет, а комната погружается в какую-то интимно-сонную атмосферу. В темноте она кажется ему музейным запасником, заваленным древними артефактами. — Надо бы домой, а то сейчас трезвонить начнут… — говорит он, лениво растянувшись поверх груды каких-то тряпок у подножья шкафного развала. — Да, это правильно, и я с тобой — надо метнуться за сигаретами, — подхватывает Кенни, вскакивая на ноги. Мокрый, холодный вечер в лучших зимних традициях маскируется под ночь чернотой своего неба и обнимает ленивым морозом. Не тем, от которого ускоряется шаг и вжимается в плечи голова, а безветренным и молчаливым. На таком хочется постоять подольше, впитать его щеками и ушами до красноты. Друзья идут молча: Кенни перезаряжает свою говорилку, Кайл витает в облаках, переваривая приятно проведенный день. Под ногами слякоть, по правую руку чернота необитаемого пустыря и грязные сугробы. Маккормик выклевывает ртом из пачки последнюю сигарету и долго чиркает зажигалкой, высекая искры себе под нос. Кайл смотрит на это, потому что вдруг отчетливо чувствует, насколько его друг щуплый. Скрючившийся над зажигалкой, в обвисшей от времени и нестиранности парке, совершенно не подходящей климату этих мест, со спины он выглядит двенадцатилетним. Верхняя одежда словно уменьшает его, хотя логики в этом нет никакой. Кайл думает: «Если его раздеть, выпотрошить, под кожей окажется скелет птицы. Кости у него, наверное, не толще мелких бамбуковых палочек». Но это ощущение противоречит всему, что он знает о Маккормике. Тот крепкий, как скала, гораздо крепче его самого. Еврей несколько раз был свидетелем его драк. В тот момент, когда кажется, что еще чуть-чуть, и блондина переломит пополам, и ты сможешь услышать хруст дробящегося стекла, тот непостижимым образом пружинит, вскакивает и вытягивается, как надувшаяся резиновая кукла, готовый бежать или, если нужно, бить в ответ. Джинсы у него ободраны и забрызганы грязью до самых колен, под задницей пятно от машинного масла. На ногах кроссовки, стоптанные до такой степени, что подошва сплющилась до толщины монеты. На руках щетинящиеся нитками перчатки без пальцев, а сами пальцы тонкие и грязные, как у попрошайки. Когда Кенни, окутанный табачным дымом, оборачивается и давит лыбу, бесхитростную, а от того словно еще более издевательскую, Кайлу чудится, что он читает его мысли. Весь тот бред про птичьи бамбуковые косточки и попрошайкины руки. Своей улыбкой он словно пристыжает его — что, друг, засмотрелся? Но потом Кенни заговаривает на совершенно отвлеченную тему, так неожиданно, что Кайл даже теряется с ответом. — Если все пойдет как надо, к весне мы с Малышкой уже будем вовсю колесить по стране. Я высмотрел на свалке под городом несколько колымаг, в которых вполне можно покопаться в поисках стоящего карбюратора. Главное не наткнуться на этого старого пердуна Томпсона, а то его псы и загрызть могут. Малышка — Франкенштейн от мира автомобилей — должна была «полететь», по словам Кенни, еще полтора года назад, когда он только-только выменял ее у какого-то полоумного деда за кровно заработанные мятые бумажки и какую-то помощь по хозяйству. Летать Малышке не захотелось, а захотелось отправиться на лечебно-профилактическую стоянку в гараж по причине отказавших тормозов. Гараж, судя по всему, показался ей гораздо более уютным местом, чем все дороги мира, потому что корни она там пустила основательно. Кенни нянчит ее уже много месяцев, подлатывая и подкрашивая, меняя и переподключая все, что можно открутить и поменять. И с каждым ремонтом, с каждой маленькой лечебной припаркой, она притирается к сердцу своего владельца все сильнее. Теперь машина, в которой Кенни не проехал и пары миль, стала для него не бессмысленным вложением сил, а домашним питомцем или даже, можно сказать, другом. — Ты с этой железкой загонишь себя в могилу, мужик, — отвечает Брофловски с грустной нежностью в голосе. — Не знаю, куда себя загоню я, но Малышка себя еще покажет, это я тебе обещаю. Кенни улыбается в пространство перед собой почти загадочно и шаркает по жидкому снегу, поднимая в воздух грязные брызги. Они проплывают мимо ободранной автобусной остановки. Впереди перекресток, освещенный желтизной фонарей, слева, через дорогу, небольшой магазинчик с предметами первой необходимости. Дорога, уходящая за него, приведет Кайла домой меньше чем через четверть часа. Вокруг ни души, только смутно мелькает кошачий силуэт возле мусорного бака. Рыжий пересекает пустынную дорогу наискосок, пытаясь высмотреть кошку среди сугробов и не находя ее. Кенни тормозит сзади, путаясь пальцами в мокрых шнурках. Кайл ждет его, думая, что никакой он не мелкий, а совершенно нормальный. И ни разу непохож на двенадцатилетнего. Странная была иллюзия, все-таки. Маккормик распрямляется, словно подтверждая: «Не мелкий, это точно. Только погляди, какие шпалы вместо ног». «Мы с Малышкой себя еще покажем». Кайл слышит эту фразу пугающе-отчетливо, хотя губы у Кенни не шевелятся, когда он сходит с тротуара и топает к нему через дорогу. Брофловски хочет крикнуть что-то на кошачью тему, но давится словами, потому что Кенни вдруг подсвечивается так, словно он ангел, готовый вот-вот воспарить в небеса. Рыжая куртка загорается на фоне черноты пейзажа, капюшон слетает от внезапного порыва ветра, а воздух вдруг наполняется громким, как пожарная тревога, гудком. Сначала Кайл видит три хромированных буквы «M A N» между двух слепящих фонарей. Потом — колесо высотой с десятилетнего ребенка, роющее слякотную борозду своими могучими боками. Он опознает в неясном смазанном силуэте фуру с логотипом Волмарта на заляпанном грязью торце и отрешенно думает: «Откуда она вообще выскочила? Секунду назад же не было ничего». Кенни останавливается и в легком удивлении смотрит влево, туда, откуда светят фары, оглушающе орет гудок и визжат тормоза. С таким лицом, словно его вдруг окликнул смутно знакомый голос. Его лицо окутано паром дыхания. Кайл слышит звук, который мог бы издать большой словарь, свалившийся на пол с верхней полки шкафа. Фура проезжает еще футов десять, продолжая сигналить, как заходящаяся в истерике сигнализация. По асфальту за ней смешно, как в детских мультиках, катится кроссовок — раз, два, три, «шлеп» — и останавливается в луже, завалившись на бок. Вдоль подошвы, на некогда белой ткани, маркерная надпись, какие бывают на одежде совсем еще мелких пацанов: «К. МАККОРМИК». Кайл было дергается к остановившейся у перекрестка машине, но в голове вдруг пролетает слово, которое бьет его током от пяток до макушки. «Опять?» Парень замирает, врастает в землю, глядя на промокший насквозь грязно-серый кроссовок и не может пошевелиться от шизофреничности собственных мыслей. От накатившего дежавю сложно дышать, от него звенит голова и сводит скулы. Он тормозит так долго, как может, пока из фуры не вываливается водитель и не начинает орать на смеси английского и испанского. Брофловски забывает, что только что так поразило его сознание, и срывается с места, поскальзываясь. Позже он объяснит для себя этот ступор шоком от произошедшего. Месиво на лице Маккормика делает его неузнаваемым. Кайл валится коленями и ладонями в асфальт, не добежав до друга совсем чуть-чуть, и пригибается к земле лицом, потому что чувствует, что сейчас его вырвет. Водитель вызывает «скорую», все еще путаясь между языками. Потом лезет к Кайлу в истерике, но рыжий не может и не хочет разбирать, что он говорит. Его выворачивает наизнанку полупереваренными бутербродами, а потом он просто сидит, оперившись стертыми горящими ладонями в слякоть, и наблюдает, как из-под оранжевой куртки расползается красное, пугающее и злое. Слез нет, только очень больно сжимается в ужасе горло. Когда налетевшие врачи отлепляют Кенни от дороги, с него течет и капает, а еще он все еще жив. Кайл не знает, как и почему его пускают в «скорую», потому что он не может вымолвить ни слова. Только кивает на вопросы, услышанные словно сквозь плотную подушку. «Ты видел, как все случилось?» «Знаешь его?» «Помнишь его группу крови?» На последнем вопросе он замирает, глядя, как врач ножницами разрезает на искалеченном теле футболку. Двери автомобиля за его спиной захлопываются, где-то над головой орет сирена, машина срывается с места, отбрасывая его спиной во что-то твердое, торчащее из стены. «Ты помнишь его группу крови, парень?!» — во второй раз кричит один из врачей, глядя на него злыми глазами. Рыжая голова поворачивается сначала влево, потом вправо, медленно, как у механической игрушки с кончившемся зарядом. Последнее, что видит Кайл перед тем как разрыдаться, это крупную шакалью голову с невозможно длинными ушами на правой половине груди Маккормика. Чуть выше того места, где на грудной клетке темнеет противоестественная искореженная вмятина. Он видит Анубиса, бога смерти, и закрывает лицо грязными ладонями, не в силах выносить сюрреалистичности происходящего. * Когда «скорая» тормозит у светящихся голубым дверей больницы, Кенни уже мертв, а Кайл выплакал из себя столько воды, что рукава его куртки мокрые насквозь. Его вытаскивает из машины тот самый врач, который кричал на него до этого. Ставит на землю за плечи, как тряпичную куклу, и пару раз без нежности встряхивает, приводя его в чувства. — Слушай меня очень внимательно, парень. Тебе придется взять себя в руки. У тебя еще будет время пореветь и посходить с ума, но сейчас ты должен собрать яйца в кулак и сделать то, что действительно важно. Понимаешь меня? Кайл жмурится, потому что взгляд врача, серьезный и холодный, гипнотизирует. Он решает кивнуть снова, чтобы подать хоть какой-то признак адекватности. — Отлично. Тебе восемнадцать есть? — Нету. — Отвечает он одним воздухом. Потом прокашливается, сглатывает остатки истерики и стряхивает с себя чужие руки, придавая голосу твердость. — Нет, мне нету восемнадцати. — И твоему другу тоже не было, правильно я понимаю? При нем нет документов. Слова «не было» делают с Кайлом что-то страшное. Он думает, что его вот-вот вырвет во второй раз, прямо под ноги этому треклятому врачу, который рылся по карманам его друга вместо того, чтобы спасти его чертову жизнь. — Нет. — Отвечает он коротко и зло, глядя вспухшими краснотой глазами в грудь врача, возвышающегося над ним на добрую голову. — Значит так. Сейчас ты позвонишь своим родителям и вызовешь их сюда. А еще родителям своего друга. У тебя есть их номер? — У них нет телефона. — Прости? — У его родителей нет телефона. А если и есть, то я его не знаю. — Значит, иди вон туда, — палец в отвратительных рыжих разводах указывает в сторону дверей больницы, — и передай сестре на ресепшене их адрес, за ними пошлют полицию. Жди там, пока за тобой не приедут. Показаниями и прочими бумажками займешься завтра. Понял меня? Кайл понял. Ему хочется наброситься на врача, напоминающего ему полуседую злобную гориллу, вмазать ему пару раз по роже или хотя бы немного его растрясти. Он понимает бессмысленность своих желаний и сдерживается, сжимая кулаки. Горилла ловит за локоть пробегающую мимо девушку в светло-зеленой форме и просит ее отвести Кайла «куда следует». Сестра представляется Линдой и окружает парня заботливым причитанием и нежными прикосновениями. Его оборачивают в оранжевый плед, который должен, по-видимому, помочь ему справиться с утратой. Кайлу и без него жарко и потно, как в парилке, но у него нет сил сопротивляться. Он сухо и невнятно сообщает сестре за стойкой адрес «потерпевшего». Говоря: «Его зовут Кеннет Маккормик. Мать — Кэрол Маккормик, отец — Стюарт», приходится сделать паузу и подышать, чтобы побороть подступающие слезы. Он старается «держать яйца в кулаке», как повелел врач-бугай из «скорой» с заляпанными кровью руками и злобной рожей, но, позвонив матери, снова заходится в рыданиях. Он плачет в мамино плечо всю дорогу до дома. Как годовалый младенец, с воем и соплями, совершенно не по-мужски. И гадостно ощущает, что она этим наслаждается. Первом делом ввалившись домой, он сует голову в раковину и врубает ледяную воду, от которой трещат замерзающие мозги. И продолжает выть, хотя слез больше нет, как будто он израсходовал весь их запас. Когда рыжий поднимает голову, из зеркала на него смотрит такое чудище, что хочется кинуть в отражение чем-нибудь тяжелым. Распухшая и потекшая тряпка, а не человек. Мама вытирает ему голову, как маленькому, и почти силой вливает в него переслащенный чай вприкуску с двумя таблетками успокоительного. Отец без конца трындит о психологах, специализирующихся на потерях близких, о мужестве и о счастливой загробной жизни. Где-то на периферии маячит Айк, взволнованный и молчаливый. «Обними его, дорогой. Давай вместе обнимем твоего брата» — говорит ему Шейла, и Брофловски тонет в нескольких парах теплых, успокаивающих рук. Кайл дышит в чью-то подмышку и думает о Карэн. О том, обнимает ли кто-нибудь сейчас ее, кормят ли ее чаем и таблетками. Он представляет себе девочку, сжавшуюся в комок на своей покосившейся кровати, пока ее бестолковые родители за стенкой орут друг на друга, может быть, дерутся или заспиртовывают свое горе. От этой картины становится хуже, чем вообще можно себе представить. Настолько, что Кайл снова из последних сил начинает вздрагивать. «Ну, ну, мой хороший мальчик…» — приговаривает мама в его макушку, чувствуя небывалый подъем от возможности позаботиться о нем вдоволь, как она не делала уже много лет. Брофловски проваливается в сон, который больше походит на потерю сознания, два часа спустя. На диване в гостиной, завернувшись с головой в шерстяной плед, пока его мать сторожит его, сидя в кресле.