Цветы, божества и летучие насекомые определяют многое, не правда ли?

— Кааааайл? — Звук подобный тому, что издает пенопласт, которым провели по стеклу, разгоняет сон. — Кайл, я кому говорю! А ну-ка встаньте, молодой человек! Ты почему разлегся на диване, расскажи-ка мне, будь добр. Рыжая голова, распушившаяся до состояния одуванчика, почти как у Боба Росса, выползает из складок пледа. Она трещит, как если бы парень нырнул рыбкой в бетонный пол. Кайл мычит в бессилии и трет разболевшиеся глаза, принимая более или менее горизонтальное положение. — Боже ж ты мой! — Шейла вскидывает руки в своем любимом дебильном жесте, говорящем: «ну сейчас ты у меня за все получишь, дармоед». — Ты на кого похож? Ты что, пил? В котором часу ты вернулся домой? Сегодня учебный день! Посмотри на часы! Помоги тебе Господь, если ты пил! А ну-ка, дыхни! Дыхни, кому говорят! От ощущения, что по мозгам, которые и так ощущают себя не лучшим образом, ездят газонокосилкой, картинка перед глазами у Кайла начинает кружиться. — Я не пил, мам. Могу в баночку пописать, — говорит он хрипло, как самый настоящий пропойца, и делает этим только хуже. Новая волна визгов и причитаний льется в уши зловонным потоком. Брофловски слушает их в пол уха, пытаясь систематизировать собственные мысли. И чем дальше он думает, тем больше сомневается в собственной честности. Может, и правда пил? До такого состояния, что не помнит, как добрался домой? Верится в это с трудом, но как еще объяснить то, что голова тяжелая, как арбуз, а из вчерашнего вечера он помнит только какие-то куцые обрывки? — Мам, успокойся, пожалуйста. Я припозднился, потому что родители Кенни затеяли потасовку, и я не хотел их там одних с этим оставлять. Первая пришедшая в голову выдумка не помогает достичь желаемого эффекта, но мама все же, обнюхав его лицо как умалишенная психичка, немного снижает тон голоса и переключается в своих оскорблениях на Маккормика и всю его семейку. — А я всегда говорила, что нечего тебе там делать! Стюарт — редкостный отброс, и сын его далеко от яблони не упал. Научит тебя плохому, а мне потом разгребать. Видишь, уже в школу опоздал! Быстро приводи себя в порядок и отправляйся, отец тебя отвезет. Позавтракаешь по дороге. Стоя перед зеркалом в ванной комнате, Кайл изучает свое лицо, которое выглядит так, словно он всю ночь долбил в каком-нибудь клубе кокаин. Глаза краснющие, а под ними мешки, которые он сегодня, судя по всему, сможет использовать вместо рюкзака. Рыжий на всякий случай осматривает десна и ноздри. Зубы выглядят нормально, хотя на самом деле он понятия не имеет, как выглядит рот наркомана, жующего кокс. А вот нос воспаленный и красный, как во время простуды. — Ничерта не понимаю, — честно признается он своему отражению и лезет в душ, потому что пахнет от него явно не розами. Пока он собирает в бумажный пакет сэндвичи из остатков позавчерашнего мяса и тостов, за столом над миской с хлопьями сосредоточенно висит Айк, занятия по вторникам у которого начинаются значительно позже, чем в остальные дни. Мальчик тихий и угрюмый, и молчит почти многозначительно. От этой тщательной тишины и позвякивания ложки по тарелке Кайлу становится не по себе, даже волоски на руках протестующе приподнимаются под одеждой. — Бро, ты чего скисший такой? — спрашивает он максимально непринужденно, хотя хрипота в голосе палит всю контору. — Слушай, Кайл, — голос у Айка еще совсем детский, не сломавшийся, но говорит он как взрослый, — ты себя не чувствуешь странно сегодня? Как будто чего-то не хватает. Хлопья в его тарелке — голубые, розовые, желтые — разбухли и стали похожи на крохотные пончики. Мальчик смотрит в них, как будто стесняется посмотреть на старшего брата, как будто тот засмеет его за глупости, которые он наговорил. Тостер выстреливает хлебом, и Кайл пялится на два рыжеватых ломтика, позабыв, что собирался с ними делать. — Это из-за погоды, — говорит он несусветную глупость, лишь бы не грузить младшего тем, в чем сам толком разобраться не может, — всю ночь валил снег, а это на мозги давит. Ну, там, циклон и вся фигня. Айка таким бредом не проведешь, но лучше так, чем признаваться брату, что у него, взрослого и ответственного, у примера для подражания, протекла крыша. В школе Кайл появляется ко второму уроку, уставший, не выспавшийся и разбитый. — Эй, рыжий, ты чего такой отъехавший? — спрашивает у него Картман, выглядящий каким-то странно обеспокоенным. — Как будто друга потерял. Кайл уже было хочет поделиться своими переживаниями на тему выпавшего из памяти вечера, но потом одергивает себя — кому это он вообще собрался душу изливать? Может, еще и утешительных обнимашек попросить? «Эрик, на меня мама накричала, пожалей»? Тфу. — А тебе какое дело, Жиртрест? Поиздеваться пришел? Одноклассник хмурится на мгновение, но потом все-таки трескает харю в довольной усмешке. — Ну надо же поддержать подружку, у которой кончилась любимая мыльная опера. Я прав, кудряшка? Всю ночь плакал о том, что Роберто с Марианной разошлись? — Отсоси, — мямлит Брофловски, морщась, как лимон проглотил, и уходит побродить по коридорам в поисках Кенни. Он находит Стэна с перевязанной после падения на футбольном поле ногой, Бебе Стивенс, раздающую у подножья лестницы какие-то листовки, Клайда Донована, нацепившего дебильную рэперскую кепку и Твика в облитой кофе рубашке. У всех вокруг обычный школьный день, суматошный и шумный. Кенни не видать до самого пятого урока. Он вваливается на математику через десять минут после звонка, улыбаясь всеми зубами и сияя, как новенький цент. Раскланивается перед учителем, изображая итальянский акцент, чем страшно веселит весь класс, и шумно приземляется за свою парту через ряд от еврея. Кайл взывает к нему бровями, руками и эмоциональными волнами. Откликается Маккормик на рыже-кудрявый сигнал бедствия с опозданием, после того, как долго роется в сумке, вываливая на стол всякий хлам, чешется то тут, то сям, как собака, которую одолели блохи, и смотрит постоянно куда-то не туда, мимо Кайла. «О, привет, друг! Как жизнь? У меня все окей! Я проспал! Я не могу найти ручку!» — посылает Кенни жестами, когда они все-таки устанавливают контакт. Рыжий может прочесть в этом разве что: «Я машу руками и улыбаюсь! Машу руками и улыбаюсь!». Брофловски отмахивается, мол, никакого от тебя толку. Маккормик демонстрирует всю красоту своих больших пальцев и снова заныривает в сумку. Кенни не выглядит так, как будто вчера пил или занимался чем-то таким. Он вообще свежий, как цветочная поляна, и даже какой-то удивительно чистый. Эти размышления нагоняют на Кайла еще большую тоску. Он совершенно не может уследить за преподавательской нитью и только изучает друга взглядом в попытке уцепиться за какую-нибудь подсказку. А потом ему на голову точно сваливается кирпич. Синяк. Вчера у Маккормика был синяк на пол лица, ведь так? Они еще подшучивали над ним весь учебный день. Кайл вытягивается над партой, пытаясь присмотреться к той половине лица товарища, что сейчас отвернута в другую сторону. Да нет, совершенно никакого космоса, даже самого маленького. Щеки только розовые, как у младенца. Замазал тоналкой, что ли? Бред какой-то. В левое ухо прилетает что-то маленькое и мокрое. Приходится оторваться от разглядывания Маккормика и развернуться в другую сторону. Туда, откуда на него с соседней парты взирает Жиртрест, злобный и какой-то зеленоватый. В руках у него трубочка для стрельбы жеванной бумагой. Детский сад, ей богу. — Чего тебе, Картман? — спрашивает Кайл самым тихим шепотом, на который только способен. — Хватит вертеться, рыжуха, ты меня отвлекаешь! — отвечает Эрик в такой же манере. — Чего? А не пошел бы ты… — парень не договаривает, спотыкаясь взглядом о пустующую парту в первом ряду. Баттерса нет в школе, но до этого он даже как-то не обратил на это внимания. Опять в больницу уволокли? Брофловски сам не понимает, почему его вдруг так ошарашивает воспоминание о Стотче. А потом он вдруг вспоминает Анубиса. Двух Анубисов. Одного из них он видел вчера, на груди у Кенни. Что-то среднее между татуировкой и родимым пятном поверх тощих птичьих ребер. — Эй, Кайл! Прием, Хьюстон, вызывает Земля, — шепчет Картман и машет ладонью через проход, пытаясь обратить на себя внимание. — Жирный, завали, блять, хлебало. — Кайл огрызается зло, во весь голос, так, что слышит это весь класс. Учитель прерывается на полуслове, замерев с мелом в руках, Эрик бледнеет, как покойник — моментально, точно кровоток отключили — и все, абсолютно все смотрят на еврея. Его отчитывают за субординацию урока и выписывают ему билет на одно дополнительное занятие. Кайл принимает его с видом человека, которому и приговор к повешению был бы сейчас нипочем. Остаток урока он не поднимает головы от собственной тетради, усиленно делая вид, что что-то записывает. — Метка? Ты решил скрыть от меня свою сраную метку? — Это он шипит через зубы уже после занятий, стоя в тени школьного фасада по щиколотку в снегу. Кайл пихает Кенни в плечо: один раз, другой. Не сильно, но достаточно, чтобы передать в этом жесте тот злобный импульс, что копошится в душе. Его волосы горят и без конца двигаются, подчеркивая настроение. — Остынь, мужик, остынь! — Кенни поднимает руки в защитном жесте и вертит головой по сторонам. — Не ори только, ради бога. Пойдем прогуляемся, а то мы тут на глазах у всех как рассорившаяся парочка. Кайл задыхается от возмущения. Пока он хлопает ртом, как выброшенная на берег рыба, одноклассник уже ковыляет к дороге, не оставляя ему выбора — приходится идти следом. — Рыжий, какая муха тебя укусила? О чем ты вообще взъелся вдруг? — спрашивает Кенни с таким видом, словно его голого вытолкнули на мороз. — Ты прекрасно знаешь, о чем я, не просто же так сбежал подальше от свидетелей. Я тебе, значит, каждый раз душу выворачиваю, а ты забыл упомянуть, что у тебя есть ебучий соулмейт? Да еще и не кто-нибудь, а наш чертов Баттерс! С каких пор ты в пидоры записался? Он из-за тебя, получается, полудохлый ходит? Нравится издеваться над убогими? Как будто ему и без этого хуйни в жизни не хватало! Кенни идет впереди, шагая с такой скоростью, будто пытается сбежать. А когда вдруг замирает и разворачивается, лицо у него злое-презлое. — Не лезь в это, Брофловски. По-хорошему предупреждаю. Рыжий стопорится на секунду, но лишь на секунду, а потом снова напирает, повышая голос. — Не лезть? То есть как это не лезть? Ты действительно хочешь, чтобы я забил на то, что из-за тебя этот додик загибается на глазах у всего честного народа? Ты себе клоуна нашел, что ли? Весело тебе, да? Маккормик отворачивается, делает пару шагов, но потом возвращается на место, передумав, и Кайлу в зубы прилетает чужой кулак. Рыжий пропускает момент, когда сам кидается на друга и начинает бездумно колотить его куда придется. Кайл не умеет драться. Он не делал этого лет с четырнадцати, когда у них с Картманом еще было принято колошматить друг друга по поводу и без. А Маккормик умеет. Он бьет не сильно, но метко, не машет руками просто так и уворачивается с каким-то сверхъестественным проворством. Они падают в грязный снег, на тропинку вываливаются учебники, и Кайл чувствует, как по подбородку стекает из разбитой губы кровь. У него все силы уходят на то, чтобы держать оборону, а Кенни даже умудряется говорить сбившимся голосом. — Если ты так сильно беспокоишься о Баттерсе, что же ты с ним не поговорил даже ни разу? Знаю я вас, защитников хреновых. Делаете вид, что вам не поебать, а сами только и ждете, когда он пропадет из вашей жизни, перестанет вас, неженок, смущать своим присутствием! Кайла отбрасывает на спину с такой силой, что из легких пропадает весь воздух. Он лежит, взмокший и помятый, пытаясь отдышаться, а Кенни пыхтит рядом с таким видом, словно готов переломать ему все кости. Он выглядит не как боец, но как какой-то дикий зверь, сбежавший из клетки. Кайл давит остатки самосохранения, стараясь не думать о том, что видеть друга таким, на самом-то деле, довольно страшно. — Умный, да? Что-то я не вижу, чтобы ты ему шибко помогал. Давно бы образовали свою счастливую гейскую семейку и жили бы припеваючи. Или тебя твой собственный соулмейт смущает? Кенни дергается, точно пришпорили, и Кайл думает, что сейчас он снова его треснет. — Да потому что лучше так, чем если связь установится, а я продолжу подыхать! Понимаешь, тупая ты башка? — Маккормик бьет ладонью мимо рыжего, в землю, и их обоих обрызгивает поднявшейся в воздух слякотью. — Чего-чего? — Кайл садится, кряхтя, готовый снова полезть в драку, но Маккормик явно больше не настроен продолжать сражение. — Чего слышал, идиот. Насмотрелся вчера сам не понимая на что, а сейчас даже вспомнить ничего не можешь, я прав? — Кенни горько усмехается и утирает с лица грязь, поднимаясь на ноги. — Послушай меня, дружище. Я сам знаю, как будет лучше. Не лезь в это и ради, блять, всего святого, держись от Баттерса подальше. Не нужно ему ни про что из этого знать. Наломаешь дров — сам же себя потом простить не сможешь. Кенни смотрит на него долго и пристально, и этот взгляд словно прибивает Кайла к земле намертво. Блондин уходит, завернувшись в свой капюшон, как в скафандр, а рыжий так и остается сидеть. Задница впитывает талый снег, подбитый глаз заплывает медленно, но неумолимо. Парень пытается переварить тот бред, что наговорил ему одноклассник, чем только сильнее путает себя и злит. * Погода сходит с ума. В некоторые ночи температура опускается настолько, что в гаражах у жителей города промерзают и отдают концы газонокосилки, электрические стойки для барбекю и припрятанные на случай конца света консервы. Однажды дом заметает снегом настолько, что утром Кайлу приходится вылезать через окно первого этажа, чтобы расчистить проход к двери — та забаррикадирована намертво. Синоптики с местных телеканалов стараются не выдавать паники, жители получают подробный свод инструкций на тему ледяного апокалипсиса, а потом однажды, ни с того ни с сего, когда некоторые семьи уже готовы отчаливать к теплым берегам пережидать зиму, город словно забывает, в каком месяце находится, и начинает таять. Таять, как сука. Морозы уходят так неожиданно, что ртутные термометры на тех окнах, на которых они еще остались, не поспевают за столь стремительными изменениями, и начинают нагло врать. Движение в городе останавливается по той причине, что машины еще не научились ездить по воде. Улицы превращаются в реки, по которым несется мусор, кошки и повалившиеся от недавних снежных ураганов ветки. По неведомым причинам занятия в школе не отменяют, и ученикам приходится добираться до нее вплавь. В десяти милях от города вверх по дороге, ведущей к автомагистрали номер семьдесят, с горы прозаичного названия «Серебряные каблучки» сходит оползень, и ближайший путь к Денверу оказывается перекрыт. Под этот чудный аккомпанемент всеобщей неразберихи Кайл медленно, но верно, теряет рассудок. С каких пор жизнь превратилась в такой жуткий сюр? Рыжий не знает. Но чувствует, что еще немного, и он будет готов записаться в ряды параноиков, верящих в заговоры правительства, рептилоидов и прочую муть. Мама, то ли окончательно очумевшая от шуточек природы, то ли все еще не отошедшая после побитостей сына, врубает режим массового уничтожения. Дом превращается в концлагерь. Младший, средний и старший Брофловски справляются с настигшей их опасностью по-разному. Айк сокращает количество произносимых слов до абсолютного минимума и учится, по всей видимости, уходить в глубочайшую медитацию. Пару раз за семейным ужином Кайлу чудится, что от его младшего брата за столом только тело, а разум его отделился и улетел в какое-то менее опасное для психики место. Джеральд, словно в противовес приемному сыну, говорит без умолку. Обычно какой-то лютый льстивый бред, которым он бесит Шейлу только сильнее, но не замечает этого либо из принципа, либо по той причине, что других способов справляться со стрессом у него нет. На подбородке у отца две ранки от бритвы, какие бывают у старшеклассников, которые еще толком не умеют с ней обращаться. А Кайл… Кайл сходит с ума. Ночи он просиживает за компьютером, днем чувствует себя восставшим из могилы мертвецом. Он весь учебный день ждет возможности прийти домой и растянуться на кровати, но, добравшись до нее, погружается в очередной приступ нервной бессонницы. Кофе течет реками. В журнал сыпятся пачками двойки. На висках проступают нервные, злые прыщи. Ссоры с матерью с каждым разом все страшнее и разрушительней. В одну минуту Кайл чувствует, что готов сбежать из дома, прямо так, в домашних штанах и тапках. Нырнуть в кошаче-мусорную реку под окнами и уплыть куда-нибудь за горизонт. Потом он видит Айка, пробирающегося на кухню, как вор, чтобы не попасться матери под горячую руку, и отца, по-тихому хлещущего винище. Ему становится стыдно настолько, что он отказывается выходить из комнаты. На четвертый день сумасшествия Кайл сдается и в приступе саморазрушения предпринимает попытку начать курить. Выходит замечательно — ощущение, что он наелся дерьма, селится во рту и становится вишенкой на торте его чудного состояния. Стэн несколько раз пытается развести друга на серьезный разговор, но Брофловски слишком боится, что, вылей он творящееся у него в голове безобразие, Марш окрестит его психом. Так что он отделывается набором вымученных шаблонных фраз и большую часть времени зависает взглядом в какую-нибудь стену. Кенни держится подчеркнуто отстраненно, становясь непохожим на самого себя — не орет гиеной и не шутит шутки. Картман вдруг забывает, что основное его занятие состоит в том, чтобы портить Кайлу жизнь, и превращается в спокойного и какого-то почти драматического персонажа. Все вокруг сходят с ума. Ничто не выглядит и не ведет себя так, как должно, и от этого с каждым днем Кайл все сильнее чувствует, как растет дыра в его мозгах. Баттерс появляется в школе к понедельнику, как раз тогда, когда Брофловски максимально близок к тому, чтобы взорваться и пойти во все тяжкие. На нем рубашка в мелкий голубой цветочек, плотно застегнутая под самое горло, которая все равно умудряется выглядеть неопрятно. Глаза синие, как два василька, а под ними сизые лужи синяков. Кайл наблюдает за ним весь день, силясь понять, как судьба вообще могла скрестить настолько разных людей, как Лео и Маккормик. Понять этого не удается, зато удается подметить много нового о своем однокласснике. Стотч пишет на уроках ручками трех разных цветов и мусолит пальцами одежду, пока стоит у доски. При разговоре с кем угодно он постоянно смеется и дергается, но оставшись один сразу становится спокойным, отстраненным, как кошка, устроившаяся на подоконнике. Ровно до тех пор, пока Баттерс не решает открыть рот, он выглядит даже слишком адекватным. Встретив такого человека на улице, рыжий ни за что бы не догадался, что парень постоянно стремится откинуть копыта и совершенно не умеет общаться с людьми. Он пытается вспомнить, всегда ли Баттерс был таким странным, нервным и одиноким. В голове рисуется представление о том, как могла бы сложиться его жизнь, не проявись у него в седьмом классе дурацкого Анубиса над сердцем, останься он «пустым», необремененным всей этой херней. Эти мысли отзываются в душе подступающим приступом депрессии, и Кайл отпрашивается с урока в туалет, чтобы там покурить тайком в приоткрытую форточку. Ощущение, что ему ободрали горло и накормили землей, прекрасно спасает от душевных переживаний. Кайл не собирается, совершенно точно не собирается подходить к Баттерсу и разговаривать с ним. Он помнит, с какой звериной серьезностью смотрел на него Кенни после того, как пару раз заехал кулаком по его бедному еврейскому лицу, и это отбивает всякое желание подставлять свою шкуру под это мутное, запутанное дело, в котором замешаны провалы в памяти и сердечные приступы. Парень досиживает последние уроки, в подробностях смакуя голод, такой зверский, словно в животе разлилась жгучая кислота. Третьим днем он сдуру ляпнул матери что-то про бойкот и отказ от домашней еды, о чем пожалел в ту же самую минуту, но отступать было уже некуда. Кайл не медля ни секунды топает в ближайшую забегаловку и покупает себе самый огромный буррито в своей жизни. Он идет побродить в парк, потому что нервы не дают ему спокойно стоять на месте. На куртку и колени капает соус и жир, под ногами бесконечные лужи, от которых мокнут ботинки и темнеют штаны. Он все бы отдал за тарелку домашнего супа или добротный бифштекс, и чувствует себя прескверно, объедаясь жирной пересоленной едой из кафе-стекляшки. Парень замирает у одной из парковых мусорок, потому что видит впереди, через две скамейки от себя, Баттерса, жрущего мороженое. Брофловски стоит без движения, пока по подбородку течет едой, а в волосах копошится ветер, потому что не может переварить абсурдность ситуации. Видит бог, сбежать из школы, не прицепившись к Стотчу с расспросами, было воистину тяжело. И сейчас, видя, что ноги сами привели его к однокласснику, он с сожалением осознает, что не найдет в себе силы уйти от разговора во второй раз. Кайл выкидывает остатки еды в металлический мусорный контейнер и вытирает руки о собственную задницу, окончательно растеряв остатки приличия. Баттерс не замечает его то ли из-за дерьмового периферического зрения, то ли из принципа. Кайл останавливается у скамейки, на которую приземлился одноклассник, но тот только продолжает лизаться со стаканчиком мороженого и рассматривать что-то внизу, на дороге. — Йо, — говорит рыжий спустя несколько секунд, чтобы обратить на себя внимание, тихо и дружелюбно, но Стотч дергается, как будто ему в ухо крикнули что-то агрессивное. — А! Привет, Кайл, — отвечает парень и часто-часто моргает, протягивая руку с зажатым в ней мороженым. — Хочешь? Рыжий даже теряется от столь неожиданной вежливости. — Э-эм, нет, спасибо, — говорит он, хмуря брови, и усаживается на скамейку. — Как ты вообще можешь мороженое зимой есть? Баттерс пожимает плечами, но перестает вгрызаться в стаканчик, словно есть при другом человеке для него стыдно. Они сидят в неловком молчании. Кайл корит себя за то, что не подготовил даже примерного плана, что же он, собственно, собирался сказать. — Так, э-э-э, — мямлит Стотч голосом нежным и высоким, как у купидончика, — ты хотел о чем-то поговорить? — Ну да. Типа. Хотел поинтересоваться, как твое здоровье. Тебя всю прошлую неделю не было на занятиях. Ты как вообще, нормально? — В смысле? Баттерс выглядит по-настоящему изумленным. Его глаза занимают пол лица, как два огромных блестящих блюдца. — В коромысле, блин. Спрашиваю, как здоровье, мужик? Светскую беседу веду. Понимаешь? Кайл чувствует себя распоследним дебилом, но не может заставить себя говорить нормально. Он нервничает и раздражается от любой мелочи, а потому выглядит скорее пугающе, чем дружелюбно. Стотч лупит на него своими огромными влажными васильками и продолжает моргать, как из последних сил. Ему требуется несколько секунд чтобы ответить. — Нормально, я думаю… Меня в этот раз быстро выписали. Наверное, потому что я конфеты не ел. — Конфеты? — Ну да. Мне постоянно там запрещают их есть. Или вообще что угодно сладкое. Говорят, это плохо для сердца. — Парень смотрит вниз, на свои ноги, и добавляет, смущаясь. — А я все равно ем. Прячу под матрасом, чтобы никто не нашел. Кайл чувствует, как в груди у него что-то екает от такой неожиданной откровенности. Баттерс настолько похож на ребенка, что, когда рыжий замечает на его подбородке бесцветный пушок намечающейся бороды, ему проще принять это за галлюцинацию. — А врачи ничего нового не говорят? Может, какие-то новые предположения появились, почему у тебя… почему тебе постоянно так плохо? — Не-а, — Стотч слегка мотает головой и продолжает разглядывать свои ботинки. Мороженое в его руках тает, превращаясь в белую сливочную слизь. — Мистер Кларк говорит, что я особенный. Что обычно такие приступы случаются только у тех, у кого соулмейт умер. Но у меня это постоянно, так что никто не знает, что со мной делать. Мозги под кудрявыми волосами вскипают моментально, как баллон с газом подожгли. Кайл думает, что таких бредовых совпадений просто не бывает. Он прокручивает в голове слова Маккормика, которые он и так уже обмусолил за последнюю неделю, что дальше просто некуда. «Продолжу дохнуть»? Он ведь сказал именно это, так? Кайл не был уверен на сто процентов, он все-таки тогда был ошарашенный от драки, так что ему могло послышаться и не такое. Кайлу почти удалось убедить себя в том, что эти слова — всего лишь очередная шутка его памяти, но сейчас, сидя рядом со Стотчем, он снова начинает сомневаться в собственной адекватности. Парень хочет спросить что-то еще, но Баттерс вдруг заговаривает снова и даже поднимает взгляд со своих ботинок на собеседника. — Знаешь, родители уговаривают меня удалить метку. И врачи тоже. Говорят, это будет проще, чем продолжать жить с приступами. — Удалить? Метку можно удалить? — Кайл фыркает и нервно улыбается. — Это же не какая-то там родинка. Впервые о таком слышу. — Ага, потому что в штатах это запрещено. — Кайлу кажется, что Баттерс собирается заплакать, но он наоборот вдруг улыбается, как будто вспоминает что-то очень смешное. — Меня хотят отвезти в Нидерланды. Там это можно сделать. Родители уже почти накопили деньги. Правда, я читал, что это опасно. А еще осложнения… Но все говорят, что так будет лучше. Говорят, я все равно никогда не встречу свою Меченную. Только я сам должен решиться на операцию. Родители за меня подписать там что-то не могут. Ой! — Блондин вдруг вздрагивает, опомнившись, и смотрит на Кайла с испугом. — Прости, что я тебе все это так наговорил! Просто я постоянно об этом думаю, да и вообще… Брофловски чувствует себя переевшим и смущенным. От того, как быстро и сбивчиво говорит Стотч, идет кругом голова. Он думает, насколько же одноклассник одинок, если с такой готовностью вываливает самое сокровенное на первого заговорившего с ним человека. А потом вдруг с ужасом осознает, что он, наверное, единственный, кому Баттерс рассказал о своих переживаниях. Пожалуй, похожее ощущение испытывает человек, которому волей случая приходится принимать роды у какой-нибудь незнакомой женщины. Свалившаяся из ниоткуда ответственность жжет ладони. Парень тупит, пытаясь выдавить из себя хоть слово, но не успевает — Баттерс вдруг задает вопрос, которого он так боялся. Кайл чувствует, что в руках у него пуповина, и ему выпала честь обозначить начало жизни нового, свежепроизведенного на свет человека. Он от чего-то знает почти на сто процентов, что его ответ решит если не все, то очень многое в судьбе одноклассника. Он к этому не готов. — Ты бы как поступил? Баттерс спрашивает это бесхитростно и просто, с таким нетерпением в глазах, с таким ожиданием, что хочется провалиться под землю. Кайл с усердием вспоминает все те доводы против меток, которые он копил в себе многие годы. Он хочет сказать: «Ты сам должен решать свою судьбу» или «Никакое родимое пятно не должно указывать тебе, с кем связывать свою жизнь», но не может. Потому что такие слова очень легко говорить себе, человеку, у которого никогда не было и не будет метки. Которому ничего и не остается, кроме как идти по миру с завязанными глазами, без ориентиров и подсказок. А Баттерсу, не умеющему общаться с людьми, одинокому и забитому настолько, насколько вообще может быть одиноким и забитым семнадцатилетний подросток — сложно, практически нереально. Кайл не может найти в себе силы, чтобы взять на себя ответственность за пожизненное одиночество, на которое, вполне возможно, подпишет одноклассника эта операция. — Я… я не знаю, чел. Прости. Мне нужно идти. Прости еще раз. Не знаю, зачем я к тебе подсел. Кайл уходит, сбегает, не в силах посмотреть на Баттерса, и чувствует себя самой жуткой мразью на свете. В ноздрях щиплет, как если бы он надышался соли, рюкзак бьет по пояснице, нога утопает в луже, загребая ботинком грязную воду. Ему плохо и гадко от того, с какой легкостью ноги унесли его от чужих проблем. К тому моменту, как он доходит до перекрестка двух дорог, одна из которых уходит к его дому, другая — к дому Маккормиков, он приходит к выводу, что если не сделает хоть что-нибудь прямо сейчас, то не сможет больше считать себя нормальным человеком. Он поворачивает мимо маленького магазинчика, перебегает наискосок дорогу и идет, скрючившись, мимо белеющей снежности пустыря. * Кеды, повисшие на проводах, раскачиваются на ветру, как маятник часов. Перед входом в дом рыжее мутное море таких размеров, что перебираться через него приходится, делая огромный крюк по грязевой насыпи, из которой торчат балки, арматура и мелкий мусор. В гостиной, перед телевизором-коробкой, какие были в ходу, когда Кайл только родился — развал из пивных бутылок. На диване, в том месте, где обычно восседает отец семейства — вмятина с пятнами чего-то неприятного. Кайл минует гостиную и идет в коридор, к двери, обклеенной и расписанной настолько же, насколько и все, что находится за ней. Как будто комната просочилась своим безумием сквозь старое дерево. Он входит без стука, потому что это не тот дом, в котором принято стучать в дверь, прежде чем войти. Первое, что видит Кайл — костлявая задница в широких полосатых трусах, торчащая из-под кровати. Рыжий слегка хлопает дверью, извещая о своем присутствии. Задница выползает, а следом показывается и ее владелец. Кенни, обычно кутающийся в капюшоны и овер-сайз толстовки, выглядит непривычно раздетым. На нем растянутая до неприличия майка и черные носки с дыркой. В волосах комки подкроватной пыли. В зубах зажаты какие-то карточки, а из-под выреза майки выглядывают уши Анубиса. Маккормик по привычке тянется за курткой, валяющейся посреди комнаты, с таким видом, будто его застали за чем-то очень непристойным, но на пол пути замирает, переваривая. Встает он уже суровый и серьезный, наплевав на одежду. Выкидывает изо рта бумажки и гордо складывает на груди руки. — Чего тебе, Брофловски? — Пришел поговорить. — Это я вижу. Кайл делает паузу, потому что из головы вдруг пропали все те речи, что он заготовил по пути сюда. Глядя на раздетого, растрепанного до состояния швабры, домашнего Кенни, похожего на выкуренного из норы зверька, он с трудом соотносит этот образ с тем злющим человеком, который подбил ему глаз и рассек губу. А еще метка, выглядывающая у него из-под майки, отвлекает, притягивает к себе взгляд и смущает. — Я хочу, чтобы ты поговорил с Баттерсом, — выдает он наконец так, словно это политический лозунг. С лицом Маккормика происходит что-то страшное. Оно морщится и кривится, как будто от боли, отвращения и разочарования сразу. Блондин вскидывает руки и начинает ходить взад-вперед так быстро, что у Кайла рябит в глазах. — О, боги, дайте мне сил! Тебя что, в детстве головой вниз роняли? Думал всю неделю, думал, и это твой результат? — Он собрался удалять метку. Кенни замирает, прислушиваясь к ощущениям, а потом отвечает на тон тише и начинает вытряхивать из куртки пачку сигарет. — Вот и славно. Кайл наблюдает за тем, как его друг усаживается на пол лицом к окну, растопырив свои коленки-болты в разные стороны, и закуривает. Ему тоже хочется сесть, потому что он чувствует себя идиотом, глядя на него сверху вниз, но не решается подойти — плюхается где стоял, у двери. Кайл набирает в грудь побольше воздуха, потому что знает, что ему нужно высказать все, что накопилось, разом. Вывалить это из себя одним куском, по-другому не получится. — Я не знаю, что там у тебя в жизни за херня происходит, и, если честно, не очень хочу, чтобы ты рассказывал. Не думаю, что смогу это переварить и жить потом спокойно. Но ведь ты же сраный, мать его, Маккормик. Ты-то уж как-нибудь проживешь — и не из такого дерьма выбирался. Такая уж у вашей семейки особенность, вы атомную войну пройдете. Как тараканы. Просидите в каком-нибудь подвале на воде и мороженных вафлях. А Баттерс… Я вообще не знаю, как он дожил до своих лет. У него дерьмовые родители, дерьмовое здоровье, дерьмовое все. Он с каждым годом все хуевее, неужели ты этого не видишь? И он один. Абсолютно. Никому он не нужен. Может, эта сраная метка — его единственный шанс хоть кого-то близкого заполучить в этой жизни? Не зря же кто-то всю эту систему придумал, не для того ведь, чтобы вам похуже жилось. Вам судьба вывалила все на фарфоровом блюдечке, подписала, как для тупых, куда идти и за кого держаться, а ты ведешь себя как хрен знает кто. Идти против системы можно только если ты вне ее, если ты «пустой». Если тебе во всем мире, среди семи миллиардов человек, не нашлось одного-единственного. В противном случае ты портишь жизнь не только себе, но кому-то еще, кому-то, кто от тебя зависит. Короче. Хватит строить из себя жертвенного героя. Подумай хоть немного мозгами, если они у тебя вообще есть. Ты действительно хочешь, чтобы Баттерс шел не пойми на какую операцию? Чтобы рисковал инвалидом остаться на всю жизнь, а то и того хуже? Кайл чувствует, как горят от сухости глаза, потому что он забывает моргать. Он смотрит на спину друга неотрывно, как будто он может испариться в воздухе за какую-то долю секунды. Лопатки у блондина торчат, как у ощипанной курицы. На плечах россыпь веснушек, о существовании которых Кайл до этого и не подозревал. В руке, упертой в колено, сигарета, наполовину превратившаяся в столбик пепла. Он похож на неподвижного каменного божка, и вставленная в пальцы сигарета кажется дымящейся палочкой с благовониями. Рыжий задумывается на секунду и добавляет. — Ему плохо. И я думаю, что станет только хуже, если он лишится метки. Она для него — обещание, что где-то его ждут. Он, наверное, только этим и живет. Даже если ты самый дерьмовый соулмейт на всей этой гребаной Земле… Без тебя он точно загнется. Как будто ты сам этого не понимаешь. Пепельный хвостик сигареты срывается вниз под собственной тяжестью. Кенни сидит без движения еще несколько секунд, как окоченевший, а потом вдруг еле заметно вздрагивает плечами и роняет голову. Кайл думает, что он сейчас заплачет или рассмеется, но, когда тот поворачивается, лицо у него спокойное и гладкое. Только глаза темнее обычного, а на губах легкая улыбка. — Кто тебя научил так речи толкать? — спрашивает без злобы Маккормик и тушит сигарету, к которой так и не успел притронуться. Кайл чувствует себя абсолютно опустошенным. Ураган, бушевавший в его душе всю неделю, прошел, оставляя за собой выжженную пустыню, в которой нет ни радости, ни злобы, только грусть, теплая и какая-то сухая. Он удивляется, сколько сил у него ушло на то, чтобы сказать все то, что он сказал, и прикрывает лицо ладонями, потому что не может ни смотреть, ни говорить. Он уходит в себя, откинув голову на дверь, и не знает, сколько прошло времени. Когда Кенни опускается перед ним на корточки и трогает его за плечо, на нем уже джинсы и толстовка. — Я с ним поговорю, — говорит он, улыбаясь. — Если ты пообещаешь помириться с матерью и перестать курить. Тебе это все-таки не идет.