Цветы, божества и летучие насекомые определяют многое, не правда ли?

Глава третья: Мотылёк

Погода налаживается, как и, в принципе, все остальное. Небывалое для декабря тепло проходит, уступая место нормальным, адекватным морозам. Поначалу весь город покрывается плотной коркой льда, от которой сталкиваются, буксуя колесами, машины и падают, ломая руки и подворачивая ноги, пешеходы. Когда влажность спадает, бороться с гололедом становится проще. Все дорожки осыпают крупной солью, от которой на ботинках проявляются некрасивые белесые разводы. Начинается период снегопадов. Нежные мохнатые снежинки падают с неба как стаи ленивых, добрых насекомых, покрывая все более или менее горизонтальные поверхности пушистым белоснежным покрывалом. Под ногами хрустит мягко и звонко, прямо как в детстве. Из такого снега только форты и лепить. Ханука в этом году начнется ближе к двадцатым числам, и чем она ближе, тем более набожными становятся родители Кайла. На улицы выставляют большие искусственные ряженые елки, владельцы магазинов обклеивают витрины бумажными узорами и цветастыми Санта-Клаусами, по школе развешивают плакаты-объявления о предстоящем зимнем бале. Венди Тестабургер отвечает за организацию этого слащаво-романтичного, но все-таки слишком традиционного, чтобы его игнорировать, мероприятия; ее лучшая подруга Бебе — за оформление зала. Близятся экзамены. Кайл мирится с родителями и заново включается в учебу. Атмосфера в семье устаканивается. Айк приносит домой медаль с междугородней олимпиады для школьников младшего возраста, и это становится поводом для очередного семейного пиршества. Брофловски пару раз зависает со Стэном, но лишь приходит к неутешительному выводу, что с каждым месяцем они все сильнее отдаляются и все меньше друг друга понимают. Марш без конца рассказывает про организацию бала, к которой его припрягла девушка, и про спортивные стипендии в колледжах разных штатов. Кайлу скучно его слушать, но самому рассказать ему как будто и нечего. От этих посиделок появляется отвратительное ощущение, что они со Стэном никогда друг друга не знали, а познакомились только что, через какой-нибудь сайт знакомств, как тогда с Жанет. Хуже не придумаешь. Баттерс хорошеет с каждым днем. Лицо его приобретает здоровый, розовый цвет, руки перестают трястись, и он даже пару раз спокойно общается с одноклассниками, ничего не роняя и не заикаясь. А его вечная улыбка от уха до уха из защитной маски превращается в искреннюю эмоцию — Кайл видит это по его глазам. — Мы собираемся в кино, — говорит Кенни, стоя после уроков на развилке у школы. Стотч по левую руку от него сияет так, что хочется прикрыть глаза, чтобы не ослепнуть. — Хочешь с нами? — Не, мама просила сгонять с ней по магазинам, — отвечает Кайл и улыбается почти искренне. Он бредет домой, делая круг через парк, потому что никаких планов у него на самом деле нет. Дома ест до отвала, пылесосит в комнате, делает домашку и смотрит какой-то проходнячковый боевик. Спит без сновидений здоровые восемь с половиной часов, чтобы на следующий день повторить все то же самое. То, что раньше было злостью и толкало на споры с учителями, пламенные речи или революционные лозунги против системы, превращается в апатию. Такую глубокую, что Кайл перестает отслеживать, какой на календаре день. Музыка не слушается, игры не играются, а первая попытка что-нибудь почитать заканчивается получасовым ступором в одну и ту же страницу. Получается только убираться — для этого мозги включать не нужно вообще. Комната Брофловски превращается в образцово-показательное обиталище: ни одной лишней пылинки, все на своих местах, хоть для рекламы мебельного магазина фотографируй. Шейла радуется положительным изменениям в жизни сына настолько, что даже дарит ему то, что он ожидал получить не раньше, чем к Новому Году — второй монитор для его компьютера. Кайл изображает восхищение, за один вечер подключает пахнущий заводом и пенопластом экран — сокровище по меркам любого школьника — к своему рабочему месту, и усаживается в кресло, чтобы покидаться в монитор мелкими комками бумаги. По экрану лениво ползает заставка — логотип производителя — и представлять ее мишенью для мусора Кайл находит гораздо более интересным занятием, чем что угодно, для чего техника изначально предназначена. Стоя перед зеркалом с зубной щеткой во рту и мятной пеной на подбородке, Кайл думает, что тогда, в комнате Маккормика, вместе с пламенной речью, призванной столкнуть лбами упрямых Меченных, из него вылетело что-то еще. Что он там потерял что-то важное, то, что заводило механизмы в его мозгах и заставляло жить, а не существовать. Он представляет себя пустой оболочкой, в которой только желудок для переваривания маминой выпечки и руки для уборки в комнате, но у него даже не получается толком об этом погрустить. Все меняется, когда до Хануки остается чуть больше недели, а класс сдает свой первый в этой волне контрольный тест. При чем с той стороны, откуда этого можно было ждать меньше всего. Картман подсаживается к нему без спросу, пока Кайл сидит на скамейке в парке и разглядывает лениво проезжающие по далекому серпантину гор машины. На той самой скамье, на которой он пару недель назад прицепился с расспросами к Баттерсу. Скамейка эта, право, идеально подходит для того, чтобы просиживать на ней свою задницу в одиночестве. Теперь рыжий это понимает. Перед скамьей, вмерзшей в землю, несколько футов обледенелой земли и сугробов, которые заканчиваются обрывом, отгороженным от парка хилой оградкой. Под ногами западная часть города — улицы, прохожие, магазинчики с улыбающимися из витрин Санта-Клаусами — вдалеке, ближе к горам он рассеивается, превращаясь в редкие полузаброшенные фермы, и постепенно упирается в горы. Если просидеть здесь достаточно долго, вытерпев мороз и раскрасневшись лицом, можно дождаться заката, удивительно красивого на фоне в целом довольно грязного пейзажа. Кайл поворачивается к подсевшему однокласснику, выплывая из сонной дремы, но тот молчит, как будто вообще не заметил его. — Чего тебе, Картман? — Ничего. Посидеть пришел, не видно, что ли? Если думаешь, что, начав сюда приходить, ты приватизировал это место, то ты ошибаешься. Лицо у Картмана каменное - орехи колоть можно, а еще какое-то удивительно взрослое. Брофловски впервые замечает, как он вырос. Овал лица заострился мужскими чертами, рядом с ушами, в том месте, где однажды будут расти бакенбарды — скромная щетина. Еще чуть-чуть, и детская округлость щек спадет окончательно, и тогда по нему уже сложно будет с уверенностью сказать, что ему нет двадцати. «Это что, получается, я такой же, как он? Такой же повзрослевший?» — думает Кайл и пытается визуализировать в памяти человека, которого он видит в зеркале каждое утро. Получается плохо. Он помнит только какие-то отдельные черты: рыжие волосы, напоминающие спутанный поток медной проволоки, еврейский тонкий нос, мелкие зубы. Не уродливые, но и не красивые - никакущие детали собственной внешности никак не желают собираться в единый образ. Кайл отворачивается обратно к горам, незаметно для самого себя проваливаясь в рефлексию, и даже успевает забыть, что сидит не один, пока Эрик снова не подает голос. — По дороге сюда видел двух этих голубков. Смотреть тошно, да? — На кого? — уточняет рыжий отрешенно, строя из себя дурачка. — На Маккормика с Баттерсом, на кого же еще. — А-а. Не, мне нормально. — Уж не ты ли приложил к этому руку? — спрашивает вдруг Картман и смотрит на одноклассника с интересом. Кайл пожимает плечами, явно давая понять, что не собирается это обсуждать. Одноклассник продолжает, будто ответ его и не интересовал на самом деле. — Это ты правильно. Может, парочка из них и не самая приятная на свете, но смотреть на то, как хилый коньки отбрасывает, было и того хуже. — Неужто тебе было не насрать на то, что со Стотчем происходит? Заливай об этом кому-нибудь другому. — А мне насрать, — отвечает Картман с преувеличенным пренебрежением в голосе. — Просто неприятно, когда рядом кто-то постоянно одной ногой на том свете. Если это не моими стараниями устроено, конечно. — Нет, правда, чего ты пришел? Если что-то нужно — так сразу и скажи, а не тяни кота за яйца. Тебе что, заняться нечем? — А тебе? — Не отвечай вопросом на вопрос. — У тебя тупые какие-то вопросы. Захотелось — пришел. И завтра приду, если захочется. Не нравится моя компания — пиздуй. Только вот я тебе слова плохого не сказал, так что из нас двоих ты окажешься мудаком. — Ты действительно хочешь, чтобы я поверил, что у тебя нет какого-то корыстного умысла? Что ты не задумал очередную гадость? Перекрестись, Жиртрест, ты бредишь! — Когда я тебе в последний раз что плохое делал, жид? Может, я это перерос? Кончай вариться в детских обидах, рано состаришься. Кайл замирает на секунду с приоткрытым ртом, потому что действительно не может вспомнить, когда у них с его заклятым врагом детства в последний раз были стычки. Если подумать, Картман вообще не показывался толком в последнее время, как припугнул его кто. — Ты назвал меня жидом, — говорит рыжий упрямо, чтобы сказать хоть что-нибудь. — Ты назвал меня Жиртрестом, — отвечает Картман с готовностью, и Кайл понимает, что эту битву он проиграл. * Брофловски продолжает приходить после школы на самую окраину парка, чтобы посидеть на скамейке, повтыкать в горы и, может, выпить сладкий кофе из бумажного стаканчика. Картман приходит тоже. Поначалу рыжий упрямо делает вид, что он против этого, но, наперекор своим словам, не перестает появляться на этом пятачке грязного снега, усыпанного окурками и шелухой от семечек. Иногда они подолгу молчат, иногда обсуждают вещи разной степени бессмысленности. Изредка спорят о чем-нибудь, не стесняясь в выражениях. На четвертый день они выходят из школы вместе, переглядываются, и, не сговариваясь, топают в сторону парка. В этот вечер, лежа в собственной кровати, Кайл с ужасом осознает, что это действительно происходит. Картман становится единственным человеком, с которым он по-настоящему разговаривает. Он даже подозрительно напоминает ему друга. У Картмана предпочтения в играх, за которые его мало вздернуть на виселице, дебильная привычка раздвигать колени, занимая большую часть скамейки, и способность долго и уверенно говорить вообще о чем угодно. Он то ли прокачал за эти годы свою демагогию до каких-то космических масштабов, то ли действительно имеет развёрнутое мнение обо всем на свете. Все это раздражает Кайла, особенно то, что рядом с Картманом он чувствует себя непривычно неэрудированным, но у одноклассника есть один неоспоримый плюс. Он не похож на кого-то, с кем они встретились через сайт знакомств. Разговаривать с ним так просто, как будто они делали это всю жизнь. Кайлу странно от того, как неожиданно в его жизни вырос такой вот собеседник, но он настолько давно не обсуждал ни с кем простых вещей - Марвел и DC, политику, интернет-тренды, школьных новичков и проебы учителей - что он не находит в себе права жаловаться на это. Однажды они обсуждают родителей Блэка — самого богатого парня в городе — чьи родители уже несколько месяцев не могут развестись. Поговаривают, что Линда Блэк, прожив всю свою жизнь в счастливом браке с не-своим-соулмейтом, вдруг встретила того, с кем совпала ее метка, позабытая и ослабшая за многие годы, и ускакала за границу, бросив и детей, и мужа, и богатую жизнь. А потом Картман говорит то, от чего Кайл моментально сникает и испытывает желание провалиться под землю здесь и сейчас. — Да уж, без меток-то оно всяко проще и понятней, правда? — говорит Эрик, потягиваясь. — Если ты веришь, что никто не замечает твою ногу перемотанную, то ты глупее, чем я думал. Убитый голос Кайла выдаёт его настроение с головой. Он смотрит в сторону заходящего солнца и не может видеть реакцию собеседника. Впрочем, она ему совсем неинтересна. Он не собирался обсуждать эту тему и ждет, когда Картман, смутившись разоблачению собственного вранья, переключится на что-нибудь другое. Он не переключается. Молчит дольше, чем нужно, а потом вдруг заговаривает голосом, которым впору читать стихи на собраниях поэтов-аристократов. — Знаешь, моя мать… Она ведь не «пустая» на самом деле. Кайл прикрывает глаза, неуверенный, что сможет вытерпеть еще одно скамеечное откровение от человека, от которого этого совсем не ожидаешь. Но прервать Картмана будет настолько невежливо, насколько это вообще возможно, и он мысленно прощается с надеждой на спокойную, необремененную сложными разговорами, посиделку. — Она хорошая, на самом деле. Мама моя. Только так уж вышло, что для счастья ей нужно постоянно быть у кого-то в подчинении, постоянно быть угнетенной. И Меченный ее был… Блять, короче, может ей и норм было бы всю жизнь с ним прожить. Только она залетела. Мной. — Картман усмехается, как будто подошел к самой ироничной части истории. — Знаешь, то, что у вас с ненаглядным связь, не означает, что он не будет пиздить тебя ногами по беременному животу. Любовь бывает разная, и все такое. Поэтому я свою метку игнорирую. Из принципа. Ничего они хорошего не дают, одна от них хуйня в мире. Кайл оборачивается, чувствуя, как тяжело у него в желудке, и видит одноклассника, побагровевшего до самых волос, как при сильном жаре. Он впервые задумывается об Эрике Картмане не как о наборе клише и раздражающих качеств, а как о человеке, живом и дышащем. И понимает, что совершенно его не знает. Столько лет спустя он словно сидит бок о бок с незнакомцем. — Мне жаль твою мать, Картман, — говорит он наконец. Кайл хочет замолчать, заткнуть себя, но слова сами начинают выливаться из него, как будто его языком управляет кто-то другой, а вовсе не он сам. В голове точно лопается перезревший гнойник с мыслями. — Но я не думаю, что ты прав. Месяц назад я бы согласился с тобой полностью, от и до, но сейчас… Я как будто только недавно смог сам для себя признать, что на самом деле вся эта муть меточная ни в чем не виновата. Она дает людям то, что им нужно, подталкивает в нужном направлении. Мы сами все херим. Понимаешь? У нас есть свобода выбора, и мы используем ее, чтобы наполнить мир дерьмом, страданиями, разводами и дележкой имущества. Понимаешь, что я имею в виду? Картман смотрит молча и сурово, как будто задержав дыхание, а Кайла несет. Несет основательно. Он вдруг впервые за многие дни вскипает эмоциями, от которых горят уши, а в носу ощущение, как будто туда затекла хлорированная вода. — Знаешь, я… я, сколько себя помню, протестовал, плевался и орал на каждом углу о том, как мне хорошо без метки. Глотки готов был перегрызть любому, кто заикался о Божьем замысле. Шел против системы, ага. Но вот сейчас мне почти восемнадцать, и я вдруг осознал, в чем вся суть. То, что есть у тебя, что было у мамаши Блэка, да и вообще почти у всех. Надежда. Надежда на то, что где-нибудь есть твой человек. Я только сейчас смог честно признаться, что завидую. Завидую тебе, Стэну, всем. И всегда завидовал. Кайл делает паузу, потому что голову вдруг словно сжимают в тисках. Приступ мигрени, по-видимому, накативший из-за переизбытка эмоций, ударяет в виски, проходится по всей голове и концентрируется в затылке. У него щиплет глаза, ему тошно, что он толкнул очередную речь в стиле Звездных Войн, и он сжимает зубы, чтобы не скатиться в совсем уж позорное состояние. Сводит брови и смотрит на Картмана блестящими глазами. — Ты действительно думаешь, что у тебя есть право игнорировать то, что тебе с такой легкостью преподнесла жизнь? — Я думаю, что ты драматизируешь, — отвечает одноклассник, выждав паузу. — Я просто пытаюсь в кой-то веки быть честным с самим собой. Я наконец-то… — он не договаривает, роняя потяжелевшую, кажется, на все сто фунтов голову в ладони. — Эй, мужик, ты чего? Неужто рыдать вздумал? — В голосе у Картмана такая растерянность, словно его заставили нянчиться с младенцем. — Мечтай, Картман. Голова разболелась, — честно признается Кайл, для убедительности проходясь пальцами по вискам. — Таблетки не найдется? — Не найдется, — аккуратно выдыхает Эрик, присматриваясь к рыжему как к человеку, который вот-вот упадет в обморок. — Дерьмо. Они сидят в тишине еще пару минут. Кайл со старанием разминает голову и шею, крутит ею туда-сюда, но это не производит ровным счетом никакого эффекта. Он поднимается на ноги, лохматый и насупленный, чтобы как можно скорее добраться до дома и закинуться обезболивающими. — Прости, чувак. Я знаю, что это выглядит так, словно я наговорил хуйни, а теперь сбегаю от разговора, но эта голова меня реально доконает. — Да какие вопросы. Иди, никто не держит. Картман остается сидеть где сидел. Наверное, чтобы подчеркнуть, что он собирался торчать на этой треклятой скамье независимо от того, будет у него компания или нет. Кайлу не хочется оставлять его вот так, но ему больно даже думать о том, чтобы просидеть здесь еще хоть минуту. Он жмет однокласснику руку, сухую и горячую даже на морозе, и уходит из парка, срезая по сугробам, напрямик к автобусной остановке. * Первое, что нужно сделать, войдя домой - выпить две таблетки обезболивающего. Кайлу даже не приходит в голову раздеться или разуться, так и топает на кухню в скафандре с рюкзаком за спиной. На полу остаются водные следы ботинок, мама голову оторвет, но сейчас, право, не до этого. Рыжий подвисает с коробкой в руках и глотает еще одну белую капсулу, тем самым опустошая последний блистер, что остался дома. Брофловски наступает на задники ботинок, выбираясь из обуви, кое-как протирает салфеткой три следа из десяти, и идет поваляться в комнату. Проходит двадцать минут, а ему не становится лучше ни на йоту. Приходится сделать себе ледяной компресс из маленького мокрого полотенца - так делают кисейные барышни в каких-нибудь дешевых мыльных операх. Он бы откинулся на кушетку с пафосом и слезами, чтобы поддержать образ, да только кушетки у него нет. За окном темнеет, волосы мокнут, полотенце нагревается, и Кайл каждую минуту переворачивает его то так, то сяк в попытках охладить трещащую голову. Голова охлаждается. Охлаждается так, что немеет лоб, а все тело покрывается мурашками. Но ощущение, что мозги превращаются в суп, даже не думает проходить. Парень морщится и топает к компьютеру, к спасителю нашему гуглу, на предмет каких-нибудь более действенных способов избавления от мигрени. Полотенце остается лежать на макушке, делая его похожим на полоумного. Кайл отлипает от компьютера через десять минут с реальным намерением поискать в доме стебли малины, корень ивы или еще что-нибудь, из чего, по советам интернета, необходимо приготовить отвар. Парень успевает дойти до двери и выглянуть в коридор, а потом вдруг явственно чувствует, как в затылок ему загоняют гвоздь. Рядом точно ударяют в колокол - «бум-м-м» - и его звон-гудение лезет в уши. Кайл то ли вскрикивает, то ли крякает не своим голосом и валится на колени, ухватившись за голову. Боль сильная настолько, что он дважды проверяет свои пальцы, ощупывая затылок — не осталось ли на них крови? Не может быть, чтобы ощущение, что его череп раскололи надвое, было вызвано чем-то кроме травмы. К первому гвоздю присоединяется второй. В глазах темнеет, и Кайл слышит свой крик, искаженный и глухой, приглушенный колокольным звоном в ушах, как при контузии. Он видит чьи-то ноги, вроде бы, Айка, слышит словно издалека какое-то невнятное бормотание и отключается. * В первый раз Кайл Брофловски приходит в себя в какой-то машине, судя по тому, как все под ним трясется. Затылок продолжают сверлить. Он тянется к нему, натыкается пальцами на чьи-то руки, мямлит что-то неразборчивое и снова проваливается в небытие. Во второй раз он открывает глаза, чтобы увидеть белый потолок со слепящими лампами и услышать сразу много всего. Писк каких-то приборов, грохот катающихся по комнате столиков на колесиках и беспорядочный шум незнакомых голосов. Ему на секунду думается, что он умирает. Это страшно. Кайл хочет встать, осмотреться, закричать: живой я, живой, выключите только этот чертов свет! Он пытается сесть, но натыкается на головную боль, которая все еще здесь, родимая, мешает ему нормально двигаться или разговаривать. — Дайте же ему что-нибудь! — кричит где-то рядом его мама, и он тянется к этому голосу как к единственному, что кажется ему реальным. На плечи и грудь нажимают чьи-то руки, нос и рот накрывает пластиковым, пахнущим лекарствами. Он дышит — раз, два, три — и засыпает снова. На этот раз мягко и нежно, как будто его обнимают теплым одеялом, в котором нет ни боли, ни ослепляющего света, ни незнакомых голосов. * Кайл просыпается с ощущением, что он не знает, кто он и где находится. Рыжий долго и лениво лежит, утопая в удобных мягких подушках и слушая размеренный писк, доносящийся откуда-то справа. Первой осмысленной вещью в голове становится его собственное имя. Он медленно произносит его про себя, вдумываясь в каждую букву, и это помогает всему остальному сознанию прийти в норму. Он садится, подтягивая свою задницу ближе к изголовью кровати, и начинает изучать обстановку. Поперек лица, зацепившись за нос, протянулась мягкая пластиковая трубка. Тело обернуто в отвратительного вида хлопковую ткань с завязочками, от такого аутфита сразу хочется начать кричать, видеть духов и слышать голоса. Кайл осознает себя в больничной палате, вспоминая сразу все фильмы и игры, в которых обыгрывалась такая вот сцена. «Вот было бы круто, если бы и правда зомби-апокалипсис, — думает он невпопад. — Выгляну сейчас, а там пустота, грязь и разруха. И я проспал конец света». Добрые и светлые размышления об Армагеддоне приходится прервать, потому что Кайл вдруг замечает деталь, совершенно не вписывающуюся в больничный антураж комнаты. Возле двери, на белоснежной от стерильности тумбочке, стоит, гордо поблескивая позолотой, Ханукия. Тот самый праздничный подсвечник, который обычно служит украшением их гостиной. В двух из восьми ячеек горят свечки, а это значит, что на дворе двадцать шестое кислева, и Ханука идет уже второй день.* Кайл чувствует, как мокнет от пота лоб — сколько он вообще был в отключке? Дверь в палату открывается, и в комнату вплывает с удивительной для ее размеров грацией Шейла Брофловски: сначала необъятная грудь, затем все остальное. Ее крашенные волосы собраны в огромный, похожий на птичье гнездо, пучок. На отросших корнях проступает первая седина. Кайл успевает сказать только тихое «мам», а потом все тонет в непрекращающихся визгах и слюнявых поцелуях. Остановить всепоглощающий поток материнских радостей удается только врачу, прибывшему пару минут спустя. На нем белый халат поверх светло-зеленой формы и очки без оправы. Он трогает костяшками пальцев Кайла за лоб и сухо интересуется его самочувствием. — Чувствую себя прекрасно, доктор! — отвечает он, не сумев сдержать взявшуюся непонятно откуда язвительность. — Но было бы неплохо узнать, что же все-таки стряслось. Врач выпрямляется по стойке смирно, поправляя отвороты халата. Они с матерью долго переглядываются, и у рыжего возникает неприятное чувство, что они связываются друг с другом телепатически. Демоны. «Взрослые». И кто им вообще дал право вести себя так, как будто его здесь нет? — Дорогой, случилось чудо, да еще и прямо под «праздник огней»! У тебя появилась метка! Это ли не доказательство Господней благодати? Кайл смотрит на маму в полной уверенности, что у бедной женщины окончательно поехала кукушка. Потом на врача в поисках поддержки. Поддержки он не находит — мужчина в очках кивает и поджимает губы в сдержанной улыбке, мол, подтверждаю, так дело и обстоит. Рыжий приподнимает руку, как будто не свою, и указывает на собственную голову пальцем. Пытается одними глазами задать все вопросы сразу, потому что язык подворачивается и становится совершенно бесполезной частью тела. Врач снова кивает и остается стоять — ждет, пока пациент отлипнет. — Вы, должно быть, шутите, — говорит Кайл и смотрит то на маму, усевшуюся к нему не кровать, то на мужчину-очкарика. Губы дергаются в нервной улыбке. Хочется заржать, но он сдерживает этот порыв, не желая показаться поехавшим, ему и цветочков на рубахе хватает. — Боюсь, чтобы ты смог узнать, какая у тебя метка, тебя придется обрить, — говорит мама, сочувственно пожимая губы, и гладит его по волосам. — Но это ничего, я всегда знала, что тебе пойдет короткая стрижка. — Еще чего, — огрызается Кайл, скидывая мамину руку. Он машинально оглядывается по сторонам в поисках камер, телеведущего - чего угодно, что подтвердит его теорию о глупом розыгрыше. Не найдя ничего похожего, рыжий снова смотрит на врача, потому что от матери внятных ответов не добьешься. — Вы хоть знаете, сколько мне лет? Какая к черту метка? Это вообще законно? — Это немного необычно, но такое иногда случается, — отвечает тот по-профессиональному терпеливо. Кайл с неудовольствем думает, что такая манера выработалась у него за годы общения с неадекватными пациентами. Он что, один из таких? — Именно поэтому мы оставим тебя в больнице еще на несколько дней, чтобы понаблюдать за твоим состоянием. Обычно в таком возрасте метки сопровождаются осложнениями, так что тебе, можно сказать, повезло. Но ты пролежал под сильными обезболивающими несколько дней, и теперь организму предстоит от них отвыкать. Так что боли могут вернуться, тебе придется с ними справляться самостоятельно, без помощи сторонних препаратов. Ты можешь предположить, почему метка вдруг появилась? Может быть, как-то поменялось твое к этому отношение? Кайл сжимает руки на одеяле, не переставая ощущать, что его надули. Разыграли, как маленького. Если не сам врач или мама, то сразу вся жизнь. — Не хочу я этого всего, — говорит он просто так, из упрямства, не в силах противостоять желанию ляпнуть что-нибудь колкое. — У меня экзамены. У меня нет времени. Я только смирился с тем, как все было. Не нужна мне ваша сраная метка. В затылке как будто происходит мини-взрыв. Кайл сжимает челюсти и хватается за голову, скрючившись. Мама охает. — А вот этого не надо… — говорит врач с ноткой злорадства в голосе. — Тебе нужно научиться подбирать выражения. А то и у тебя, и у твоего соулмейта будут проблемы со здоровьем. Ты ведь не хочешь, чтобы голова продолжала болеть? — Конечно он не хочет, доктор! — отвечает за него Шейла, поднимаясь с постели. — Он просто не пришел в себя после пробуждения! Я с ним поговорю, мы с отцом с ним поговорим, все будет хорошо, я вам обещаю! Она выпроваживает врача вон из палаты, не прекращая сыпать обещаниями и заверениями, что «все будет просто замечательно». Потом приходит медсестра и отсоединяет Кайла от всех приборов, кроме капельницы. — Придется тебе пока полежать с ней, там физраствор, ничего серьезного, — объясняет милая, кажущаяся подозрительно знакомой, молодая девушка с именем Линда на бейджике и указывает на утопленный в руку катетер. — Она на колесиках, видишь? Так что можешь свободно передвигаться по палате. Туалет вон там. Телевизор работает, но кабельного тут нет. Можешь выходить из палаты, когда хочешь, кроме как ночью, с девяти вечера до восьми утра. На первом этаже у нас магазинчик с книгами и журналами. Кайл инстинктивно улыбается девушке, которой на вид лет двадцать пять, не больше. А потом вдруг думает о том, что, вполне возможно, именно она выносила из-под него утку все те дни, что он маскировался под овощ. От этой мысли он сначала синеет, а потом багровеет так, что уши разгораются двумя кострами. Не лицо, а светофор, блять. — Ему ничего не нужно, спасибо, — с нажимом произносит Шейла, буравя разболтавшуюся медсестру взглядом. — Вообще-то я хотел спросить, где мой телефон. И можно ли мне получить что-нибудь из нормальной одежды? — давит Кайл из себя, отгоняя дурные мысли. — Ну или хотя бы халат какой-нибудь, а то в этом людям стыдно показаться. — Все твои вещи в тумбочке у кровати, — отвечает сестра, явно оскорбленная тоном его матери. Она достает из шкафа комплект, состоящий из халата, тапочек и маленького вафельного полотенца, а потом спешит покинуть палату, пока взгляд красноволосой женщины не проковырял в ней дырки. — Ну и персонал тут, да? — приговаривает мама, когда они снова остаются вдвоем в комнате. — Понаберут кого попало с улицы. Кайл не понимает, что именно ей так не понравилось в сестре, но делает предположение, что в таком отношении виноваты ее молодость и красота. Мама предпочла бы, чтобы сестры в больнице были сплошь страшные, старые и сварливые. Наверное, такой образ больше ассоциируется у нее с профессионализмом. Рыжего кормят вкусно, но мало. Затылок слегка гудит, но с этим вполне можно жить. В целом, беспорядок в сознании беспокоит его гораздо больше, чем боль в голове. Вечером приезжают папа и брат, и они всей семьей зажигают третью свечу в Ханукии. — Я привез тебе твой плеер, — говорит ему Айк, пока родители о чем-то беседуют в коридоре. — Надеюсь, тебе тут будет не очень одиноко. Без тебя дома скукотища... Кайл обнимает его в искреннем порыве братской любви, потому что он рад Айку больше, чем кому-либо, кого он успел увидеть с тех пор, как проснулся. Мама не дает ему взять в руки телефон до тех самых пор, пока его не оставляют одного. Она из последних сил пытается остаться, говорит, что хочет переночевать в кресле, но от такой перспективы Кайл потеет в ужасе и всем своим красноречием уверяет ее, что ей не нужно так напрягаться. Когда он наконец-то остается один, это похоже на рай. Никто не причитает и не переругивается, по палате не ходят, его не трогают руками, не поправляют ему волосы и не подтыкают под него одеяло. Кайл какое-то время просто наслаждается тишиной, распластавшись на больничной койке, как морская звезда. Потом встает и наворачивает кружок до сортира и обратно, чтобы поучиться ходить с капельницей. Ноги как не свои, словно не три дня провалялся, а пол года. Кайл находит в себе силы выковырять из тумбочки телефон. Голова гудит. На смартфоне загорается приветственный экран включения, телефон какое-то время ловит сигнал, а, когда наконец находит его, начинает вибрировать с такой частотой, что, кажется, сейчас взорвется. Брофловски открывает фейсбук, а там катастрофа. Личные сообщения со Стэном похожи на дневник сумасшедшего — Марш писал ему все эти дни. Задавал бесчисленные вопросы и, не дождавшись ответа, начинал строчить их еще усерднее. > Ого!!! Мужик, это ты? Ты наконец вынырнул? > Йо, — отвечает Кайл, не в силах придумать ничего более вразумительного. > Ничего не говори, ща я всех соберу! Кайла перекидывает в конференцию, состоящую из Марша, Венди, Бебе и — что за черт? — Баттерса. Баттерс начинает строчить сообщение за сообщением, и в них моментально угадывается стиль Кенни. Сразу становится понятно, кто оккупировал аккаунт. > ЭЙ ДЕТКА > ПОДАЙ ГОЛОС > ТЫ ЖИВОЙ??? > ОТВЕТЬ МНЕ МОЯ ЛЮБОВЬ НЕ ТОМИ > Живой я, живой, Маккормик, успокойся > ОН ЖИВ, ТОВАРИЩИ!!!!! 1 > ОН ПОБОРОЛ СМЕРТЬ > НАШИХ ТАК ПРОСТО НЕ ВОЗЬМЕШШ! > Да кто говорил, что я помираю-то? > СКАЖИ НА ТЕБЕ СТАВИЛИ ЭКСПЕРИМЕНТЫ? > НАСКОЛЬКО ПОДОЗРИТЕЛЬНО ВЫГЛЯДИТ ТВОЙ ЛЕЧАЩИЙ ВРАЧ? > ТЫ ЖЕ ЗНАЕШЬ, КАК С КОМАТОЗНИКАМИ ОБРАЩАЮТСЯ ВРАЧИ ДА??? > КАК ЧУВСТВУЕТ СЕБЯ ТВОЕ ОЧКО? ПОЧУВСТВУЕШЬ ХОТЬ КАКИЕ-ТО СТРАННЫЕ ОЩУЩЕНИЯ В ОБЛАСТИ ЖОПЫ ЗВОНИ Я ПРИЕДУ РАЗБЕРУСЬ ОКДА > Баттерс, убери этого ненормального от компьютера, — просит Стивенс и ставит зеленый смайлик, символизирующий то, как ее тошнит от Маккормиковской манеры общаться с людьми. > Или хотя бы отожми ему капс, — добавляет Кайл, смеясь в экран телефона. Маккормик не затыкается — как будто это вообще возможно — и продолжает нести какой-то бред про врачей-психопатов. Сквозь его нескончаемый словарный понос Стэн интересуется про часы посещений и договаривается заскочить к нему завтра после школы. Кенни до последнего настаивает, что надо притащить чего покрепче и выпить за здоровье потерпевшего, но его уже никто не слушает. А потом все наперебой начинают рассказывать в чат все, что приходит в голову. О том, что происходило в школе за последние пару дней, как прошла контрольная по физике, как продвигается организация бала, какой бред толкнул местный психолог про его попадание в больницу и еще много всего. Кайл читает это, лежа в темноте в своей палате, и лыбится, потому что не улыбаться, глядя на ту теплую бредовую суматоху, которая творится в чате, невозможно. Все расходятся спать только к часу ночи, и к этому времени Брофловски чувствует себя наобщавшимся и насмеявшимся вдоволь. Он валяется на спине, телефон, нагретый от активного использования, теплит пузо, чуть ниже локтя из руки выходит трубка, тянущаяся к капельнице. Кайл вспоминает, каким одиноким он считал себя последние пару недель, и чувствует себя полнейшим идиотом. Он засыпает прямо так, поверх одеяла, свесив к полу голые ноги. Последнее, о чем он успевает подумать, прежде чем провалиться в сон — это Картман. Его не добавили в чат, потому что все считают его тем говнюком, которым он был несколько лет назад? Или ему просто не интересно было быть частью компании, объединившейся под лозунгом «разгоним больничную скуку одному очень рыжему еврею»? Эти мысли отзываются тупой болью в затылке, но Кайл слишком устал, чтобы заметить это. * Следующие три дня тянутся медленно, точно тугая резина. Кайл спит, как не в себя, с неудовольствием ест больничную еду и без конца смотрит смешные видео на ютубе. Он был бы рад использовать это время на то, чтобы переосмыслить свою жизнь с учетом такого классного нового приобретения как метка (эта сука, к слову, болит постоянно; иногда слабее, иногда сильнее, но вообще без остановок), однако ему вообще очень сложно думать. То ли от ноющей башки, то ли от больничной кислой атмосферы, которая как будто глушит любую мозговую активность. Он пару раз принимает друзей. Первый раз они заваливаются всей толпой, шумные, цветастые, пахнущие улицей (Кайл в своей голове использует слова «пахнут свободой», чем пугает сам себя). Их заставили нацепить белые халаты, но это не помогает нисколько - они все ещё слишком живые, слишком не вписываются в больничную белую стерильность. Кенни носится по палате, как ужаленный, и обнюхивает каждый угол, видимо, в поисках улик, доказывающих надругательство над другом. Баттерс смотрит на полусъеденный кекс на тумбочке и с завистью в голосе говорит: «Круто тебе, сладкое есть разрешают…». В волосах у него две заколки, девчачьи, разноцветные, ужасные. Они ему к лицу. Венди красивая, как лебединая песнь, и ужасно взрослая в своем вельветовом пиджачке дарит ему томик Рэя Брэдбери, явно зачитанный ею до дыр. Кайл вряд ли когда-нибудь прочтет его, но от подарка настолько веет историей, энергией чужих рук и мыслей, что он трогает его сильнее, чем что-либо еще. Никто не говорит с ним про его метку. То ли боясь разозлить, то ли из взявшегося непонятно откуда чувства такта. О Кенни со Стотчем не говорят тоже. Баттерс как будто просто появился в компании, и ни у кого нет никаких к этому вопросов. Кайл принципиально сидит на кровати по-турецки, чтобы не чувствовать себя отходящим в мир иной главой семейства, но от того, как все столпились вокруг его кровати, ассоциации со смертным одром прогнать не удается. Во второй раз, за день до того, как его собираются выписывать, приходит один Стэн. Они болтают о том о сем, Марш помогает ему прикончить порцию безвкусного обеда и подробно описывает, что было на последнем тесте, чтобы рыжему было легче подготовиться к пересдаче. - Кстати... Баттерс с Кенни... они что, того? - спрашивает Стэн, вынырнув из телефона. По нему видно, что вопрос этот беспокоил его давно, но он все никак не находил для него подходящего момента. - Понятия не имею, - быстро и подчеркнуто безразлично отвечает рыжий. - Ага, да, - невпопад бормочет Марш, убирая напряженное лицо в телефон. - Знаю, это их дело. Не то чтобы я был против или типа того. Да я вообще не против, вот прям совсем. Как-то неожиданно просто... — Как там Картман, кстати? — как бы между делом интересуется Кайл. Стэн поднимает голову и смотрит на него в недоумении. — Картман? А черт его знает. Он что, тебе что-то должен? К тому моменту, когда лечащий врач приходит к Кайлу в последний раз, чтобы убедиться, что пациент запомнил все рекомендации по уходу за собственным здоровьем, в Ханукии горят семь свечей. Голова продолжает ныть. Брофлофски почти научился это игнорировать.