Цветы, божества и летучие насекомые определяют многое, не правда ли?

Мама настаивает на том, что Кайл должен остаться дома еще хоть на пару дней с таким упорством, что он уверен — в прошлой жизни она явно была бараном. Еще чуть-чуть, и мама загородит собой выход из комнаты, выставит рога (грудь) и все, можно писать завещание. — Мамочка, послушай, — приговаривает рыжий сладко-сладко, таким голосом надо романсы петь, — ты же слышала врачей, в сидении дома нет никакой необходимости. — Много эти врачи понимают! Я же вижу, что ты сам не свой! — в глазах мамы маниакальный блеск, но голос даже слаще, чем у сына. Они оба будто пытаются переиграть друг друга в нежностях и слюнявостях. Еще бы ему не быть не своим! Он и так отлежал себе все, что можно отлежать, забыл родной запах улицы — выхлопные газы, бомжи, красота! — и окончательно прокис мозгами от ничегонеделания. А тут еще и перед носом неиллюзорно маячит перспектива продолжать лежать в постели обложенным грелками и розовыми подушечками, чтобы мама бегала вокруг него, как заботливая курица-наседка, закармливая домашними кексами и отпаивая молоком. Ну уж нет, увольте. Лучше смерть. Лучше он подавит из себя любезности и побудет идеальным сыном, чем согласится на продолжение этой заботливой пытки. Кайлу настолько хочется заняться чем-нибудь, что уведет его подальше от кровати, что руки сами тянутся к учебникам, к отвалившейся от стены гаража полке — к чему угодно, прямо сейчас, пожалуйста, Господи, можно побольше и без хлеба. Мама этого не одобряет. Она бы предпочла, чтобы Кайл был болен долго и основательно. Чтобы у него не было сил сопротивляться ее заботе. Обездвиженный, обессиленный, страдающий, прикованный к кровати он устраивает ее гораздо больше свободно бегающего по городу. Осознание такой жуткой потребности мамы к уходу за ним здорово пугает. И вызывает ассоциации с «Мизери». Кайл книжку, к слову, не дочитал — не выдержал, больно уж отвратительно. А сейчас он почти чувствует себя Полом Шелдоном. Брр, жуть. Брофловски выскакивает из дома на полчаса раньше необходимого, потому что ему кажется, что каждая лишняя минута в компании мамы отнимает у него шансы вообще когда-нибудь отсюда выбраться. На нем шапка — зеленая, ушастая, почти такая же, какую он проносил все детство. Рыжий с неприязнью осознает, что голова — одна из самых невинных частей тела — превратилась у него во что-то интимное, что хочется прикрыть и спрятать от посторонних глаз. Шейла при виде сына, натянувшего головной убор, пускает слезу и лезет обниматься. — Какой же ты у меня все-таки хороший! — говорит она, стискивая его в жарких объятьях. Так, словно провожает не на экзамен, а на фронт. Кайла отвозят на машине, чтобы не дай бог чего, чтобы принцесса не помялась и не заблудилась, и от этого он чувствует себя помолодевшим лет на восемь. Школа — это маленький город. Со своими отшельниками, знаменитостями, городскими праздниками и правительством. А маленький город внутри другого маленького города — это что-то ужасное. Только переступив старый, стоптанный тысячами прошедших через него учеников порог, Кайл тут же понимает, что все обо всем в курсе. На него смотрят даже те, кого он прежде в глаза не видел. А уж знакомые, пусть даже мельком, парни и девушки обсасывают его взглядами и шушуканьем, как вернувшегося с того света. Кайл остро ощущает, что еще немного, и он начнет заикаться и ронять вещи, совсем как бедный Баттерс, который варился в этом почти все старшие классы. Вот кто не смотрит на еврея и не пытается лезть с расспросами, так это Картман. Стоит, уткнувшись в телефон, возле какого-то кабинета, как будто приклеенный к коридору из какой-то другой картинки. Кажется, даже тень не отбрасывает, чтобы подчеркнуть, насколько ему все по барабану. — Привет, — говорит Кайл непринужденно, выплыв у него перед самым носом. — О, наша местная знаменитость вернулась, — отвечает одноклассник и убирает телефон в карман. Картман хочет сказать что-то еще, уже открывает рот, но тут на Кайла вешается Стэн, а за ним, словно по команде, его окружает стая одноклассников. Шумные, веселые и настолько дружелюбные, что становится неловко. Поговорить с Картманом не удается — рыжего сносит дальше по коридору человеческой волной, как стихийным бедствием. Учебный день засасывает в себя с головой и несется с такой скоростью, словно пытается наверстать упущенное в больнице время. Кайл носится как шарик от пинг-понга, перескакивая между друзьями, учителями, директором, и так неоднократно. Он вместе со всеми сдает тест по английскому и сразу договаривается с преподавательницей о пересдаче сегодня же после занятий большой контрольной по физике. Голова почти не болит, истосковавшиеся по работе мозги щелкают задания, как орешки. Он чувствует небывалый подъем от того, насколько продуктивно проходит его день. Над физикой Кайл сидит добрые полтора часа — он самонадеянно верил, что сможет сдать все без повторений и подготовки, но неделя овощного режима сказалась на нем сильнее, чем он рассчитывал. Похожая на страшную злобную ведьму учительница сидит с ним поразительно долго, не поторапливая и не ворча над ухом. И если такие привилегии всегда сыплются на хилых больничных мальчиков, то он не против загреметь в стерильную белую комнату еще разок. Когда Брофловски выходит из школы, небо уже темно-синее, бархатное, несущее в себе настоящую праздничную атмосферу. Он двигает в сторону дома, поплотнее натянув шапку на уши, но проходя мимо развилки вдруг замирает в задумчивости. Это, разумеется, полная глупость. Картман ни за что бы не стал дожидаться его в парке до самой темноты. Да и кто вообще сказал, что он приходил туда сегодня? В последний раз, когда они разговаривали, Кайл наговорил ему много срани, за которую теперь ему стыдно. Вполне возможно, что именно из-за этого одноклассник и не интересовался его отсутствием. В конце концов, то, что они короткое время приходились друг другу скамеечными собеседниками, ничего толком не означает. Может, намечающаяся дружба все это время была только у него в голове, потому что он на контрасте с кислым и апатичным периодом в своей жизни напридумывал себе невесть чего? Кайл переваривает все эти размышления, совершенно отчетливо понимая, что ему нужно сразу идти домой, никакой необходимости делать крюк через парк нет и быть не может. Но потом все-таки поворачивает влево, по протоптанной в снегу тропинке, добавляя про себя: «ну просто на всякий случай» и «я все равно хотел прогуляться». Кайл выходит к пяточку грязной промерзлой земли, к маленькой смотровой площадке, смотрящей на западную часть города, меньше чем через четверть часа. В отдалении горит, помаргивая, одинокий фонарь, вокруг которого носится мелкий неторопливый снег. Горы чернеют силуэтами на фоне синеватого неба, в двадцати футах от обрыва трое каких-то мальчишек дошкольного возраста лепят снеговика. Скамейка, разумеется, пуста. «Разумеется.» — повторяет про себя Кайл и точно, совершенно точно не испытывает разочарования. Брофловски разворачивается, чтобы побыстрее уйти домой, потому что чувствует себя полнейшим идиотом из-за того, что вообще решил прийти сюда. Он не успевает сделать и нескольких шагов, как видит Картмана, уплетающего какую-то неопределенного вида булку, завернутую в бумажный пакет. Тот стоит у ларька, в котором Кайл раньше постоянно брал кофе. На плечах его куртки кучки снега — замело. Кайл замирает в каком-то странном трансе, а его одноклассник продолжает вгрызаться в еду, пока на его плечах оседает все больше и больше снежинок. Эрик замечает его через несколько секунд, случайно подняв взгляд, и тут же примерзает к земле, как будто его по меньшей мере застали за кражей этой несчастной булки. Прямо так, с не пережёванным куском во рту и крошками на лице. Это выглядит настолько комично, что Кайл плывет в улыбке, подходя к нему. — Приятного аппетита, Картман. — И тебе не хворать, — отвечает одноклассник, утирая рот рукавом куртки и убирая еду в боковой карман рюкзака, мол, ты ничего не видел. Он выглядит сконфуженным, и это веселит Кайла вне всякой меры. — Состариться можно, пока тебя дождешься. Брофловски хочет вслух удивиться: «Все-таки ждал! Меня ждал!», но не решается смутить Картмана еще сильнее. — Я физику сдавал, — говорит он вместо этого и чувствует, как рушится последняя стена между ним и человеком, которого он полжизни считал своим заклятым врагом. В самом деле, как можно ненавидеть такую душку? Булочка его смутила, утю-тю. Картина маслом: Великий и Ужасный Эрик Картман хомячит пирожки на морозе. Кайл запомнит это на всю свою жизнь. Они идут прогуляться по парку, потому что сидение на скамье в такую погоду грозит обморожением самого ценного. — Ты почему меня в больнице не навестил, жирный? — интересуется Кайл без злобы, с иронией в голосе, и точно знает, что Картман в ответ обзовет его жидом. — Знаешь, жиденок, я хотел. Только вот твоя истеричная мамаша меня выгнала ссаными тряпками, как только я решил наведаться к вам, чтобы узнать, что к чему. А у меня, между прочим, есть гордость. И за что она меня не любит, ума не приложу... — Ты приходил ко мне домой? — спрашивает Брофловски в искреннем удивлении, потому что хождение друг к другу в гости — это уже какой-то следующий уровень. — А что мне было делать? Ты как сквозь землю провалился! Ни здрасте, ни до свидания, хоть морги обзванивай. — Мне приятно, что ради меня ты был готов обзванивать морги, — говорит Кайл со смехом в голосе. — Которых у нас в городе, к слову, всего два. Может быть, это было бы и проще, чем пытаться поладить с моей ненаглядной матушкой. Она еще припоминает тебе ту дебильную песню, которую ты сочинил, когда мы были детьми. Помнишь ее? — Как же не помнить своего главного шедевра? Правда когда-то ты за нее мне был готов яйца оторвать. — Переосмыслил некоторые вещи с возрастом, знаешь ли. С моей мамой и правда бывает тяжело. Только сильно ее поносить не дам, даже не надейся. Они идут еще какое-то время, не превышая скорости черепахи, разговорившись о всякой ерунде. Смеются и шутят, потому что настроение располагает, и Кайл думает, что первый день после выписки из больницы стал для него лучшим за последний месяц. Пальцы в ботинках немеют, а голове тепло — не зря шапку надел. Есть все-таки в ней какие-то плюсы, пусть и выглядишь как идиот. Рыжий чуть не наступает на бедную маленькую девочку лет пяти на вид, бросившуюся к нему прямо в ноги. Девчонка сталкивается с ним лбом, смотрит ошарашенно — ты вообще кто и почему встал на дороге, дядя? — и тут же убегает дальше, вереща, как маленькая сирена с помпончиком. Кайл смеется, но для порядку все-таки жалуется Картману, мол, ну и дети пошли. А потом Картман неожиданно заговаривает с ним о том, что он до сих пор не обсуждал ни с кем кроме родителей и врачей. — Так, значит, проявилась все-таки, проклятая? Поздний ты у нас, конечно. И как тебе? Теперь не завидуешь? Ты прямо-таки в человека превратился. Вон, лыбу давишь, на пятилетних засматриваешься. Почувствовал вкус жизни. Рыжий перестает улыбаться, потому что Картман — сама галантность — рубит с плеча. Да уж, чувство такта — не одна из сильных его сторон. Кайл хочет было послать его с такими вопросами, но потом призадумывается и решает — черт бы с ним. Однажды уже развязал при нем язык, теперь-то уж чего скрытничать. — Да я как-то пока не понял, если честно. Хрен знает… Сейчас я чувствую себя лучше, чем до всего этого, но оно, может, вообще с этим не связано. А так, просто. Отпустило вдруг. — Отпустило от чего? — Да от всего, — Кайл рисует руками в воздухе круги и усмехается. — А. Ну, это хорошо. — В общем, я пока не определился, как я к этому всему отношусь. Слишком уж неожиданно. Знаю только, что не побегу сломя голову искать свою ненаглядную. Я ведь даже не знаю до сих пор, что там у меня, — Брофловски смеется, осознавая всю комичность своего положения. — То есть как это не знаешь? — Картман фыркает смехом мягко и раскатисто, как Санта-Клаус, и вглядывается в одноклассника с интересом. — Как так вышло? Неужто вообще не интересно? — Ну как-то вот так, — Кайл пожимает плечами, засовывая промерзшие руки в карманы пуховика. Мимо проносится спешащий куда-то мужчина в смешной цветастой шапке. За спиной слышатся крики каких-то младшеклашек, перекидывающихся снежками, а больше вокруг никого. Брофловски задумывается о том, что времени-то уже прилично, и скоро мама может послать за ним собак и вертолеты, вдруг сына потерялся. Он думает, что завтра сдавать химию, к которой он совершенно не готов, и уже хочет поделиться своими переживаниями с Картманом, как тот вдруг притормаживает с таким видом, словно сейчас скажет: я утюг забыл выключить. — Я хочу проверить одну вещь, — говорит он вместо этого, глядя застывшим лицом на рыжего и добавляет, — ты, если что, не обижайся. — Окей, — отвечает Кайл, не очень понимая, о чем идет речь. А потом происходит сразу много всего. Картман вытаскивает руку из кармана, смотрит на нее какую-то долю секунды, будто проверяя, на месте ли пальцы. Удостоверившись, что все при нем, делает шаг вперед и тянется к рыжей голове. Кайл было дергается назад, но чужая рука обнимает шею, удерживает и скользит выше, по-хозяйски зарываясь в кудри. Сначала Кайл задыхается от возмущения — «Что этот нигер себе позволяет?». А потом просто задыхается. Шапка сползает вперед, закрывая глаза. Брофловски перестает видеть хоть что-либо, зато, словно в качестве компенсации, вдруг очень многое чувствует. Закладывает уши, и он слышит только свое дыхание, как будто его посадили в металлическую бочку. В затылке, в том месте, где до этого он привык ощущать зуд, гул или боль, вдруг возникает эпицентр всего хорошего, что он может себе представить. Кайл и не знал, что голове может быть так приятно. От нее, по шее и груди, по рукам и ногам стекает расслабляющая, превращающая мышцы в желе волна, как будто ему на голову вылили ведро горячей воды. Рыжему приходится ухватиться руками хоть за что-нибудь, потому что он не столько понимает, сколько инстинктивно чувствует, что рухнет на землю, если этого не сделать. Чем-нибудь оказывается Картмановский локоть. Пальцы, прижимающиеся к его затылку, вздрагивают, хватаются сильнее, и Кайл смутно осознает, что он стонет в пространство перед собой, обвисая пуще прежнего. Ему так хорошо, что в голове нет ни одной связной мысли. Только какие-то образы — размытые, но яркие и светлые. Он чувствует счастье, такое всепоглощающее и густое, что оно кажется почти маниакальным. В груди сладко тянет, и ему чудится, что это от нежности и радости так болит его душа. Он знает, что теперь все всегда будет хорошо, что он согласен простоять вот так, прижавшись головой к чужой руке, до конца своих дней. Проходит несколько секунд, каждая из которых кажется ему вечностью. А потом Картман отпускает его. Отдергивается назад, точно испугавшийся чего-то, и смотрит на свою ладонь безумными глазами. Шапка падает с рыжей головы, волосы вздымаются во все стороны, падают Кайлу на глаза и шевелятся на ветру, как живые. Брофловски предпринимает попытку упасть, но только несколько раз переступает не слушающимися ногами и сгибается, уронив голову и упершись ладонями в коленки. Он дышит как человек, пробежавший кросс. Ледяной воздух обжигает горло и легкие, взгляд отказывается фокусироваться на картинке перед глазами, мысли собираются в кучку медленно и неохотно, как после долгого сна. — Так и знал. Знал, что на голове. Где же еще? Где еще она могла оказаться, как не под твоими чертовыми волосами? Картман говорит тихо и сбивчиво, с нечитаемой эмоцией в голосе. Кайл слышит это словно сквозь плотное одеяло, а потом подмечает то, что дает пинок под задницу и помогает ему прийти в норму. Кайл вдруг ясно понимает, что у него стоит. Стоит так, что собственные джинсы кажутся ему орудием пыток. Желудок делает кувырок, поджимаясь к легким, и дыхание перехватывает в ужасе. Когда он наконец-то находит в ногах силу стоять ровно, волосы его, подсвеченные желтым фонарем, горят, как маленький пожар. И все лицо пылает точно также. — Какого хрена? — спрашивает он тупо, от балды, не сильно понимая, на какой ответ рассчитывает. — Я должен был проверить. Я сдох бы, если бы не узнал наверняка. — Не узнал что? — Кайл трогает руками горящее лицо и начинает вдруг сдавленно смеяться, как будто находит в происходящем какую-то скрытую иронию. — Что ты должен был проверить? Какого хрена вообще произошло? Картман смотрит на него, сжав губы в тонкую белую полосу и выкатив под сведенные брови напряженные глаза. Он молчит, наблюдая, как Брофловски катится в истерику, а когда решает сказать хоть что-нибудь, рыжий тут же его перебивает. — Вы, блять, шутите. Это какая-то ебаная шутка! — Кайл делает пару шагов назад, как будто снова собрался падать, и начинает ржать в голос. — После стольких лет! И потом она… в семнадцать лет она наконец… И вы хотите сказать, что это ты? Что это Эрик, мать его, Картман?! Рыжий ржет так, что по щекам катятся слезы. Он запинается и говорит через силу, через громкий, тупой, страшный ржач. Парень делает очередной шаг назад, поскальзывается и валится задницей в сугроб. Его встряхивает, отчетливо клацают зубы, пару секунд он перезаряжается, глядя на Картмана, как на незнакомца, а потом лицо снова трескается пополам ржущей гримасой. Дети, играющие неподалеку, смотрят на него, как на психопата. И их можно понять. — Может, заткнешься уже наконец? — спрашивает Картман, подходя ближе и возвышаясь над ним, как скала. — А ты что? Ты разве не находишь это уморительным? Это же просто песня какая-то, Жиртрест, а! Самый настоящий анекдот! — Кончай сходить с ума, блять. Тебе по роже дать или чего? — А что ты еще от меня хочешь? Чтобы я лизаться полез? Подержимся за ручки, проводишь меня до дома, всучишь цветочек? И жили они долго и счастливо? Так, что ли? — Только что ты был вполне себе не против такого расклада, да. — Это не я был! Это ебучая метка! — Кайл свирепеет также неожиданно, как до этого впал в приступ смеха. Он скалит зубы и начинает барахтаться в снегу то ли в неуклюжих попытках встать, то ли просто желая отколошматить руками и ногами все, до чего дотянется. Вокруг него поднимаются мелкие снежные облака. — Всё всегда о сраных метках! Вечно они, блять, все путают! Ты только-только стал нормальным чуваком, нахрена вообще все это вылезло? — Она — часть тебя, жид! — Нихуя подобного! Я вполне себе обходился без нее все эти годы! — Рыжий наконец вскакивает, оставляя во вмятине на снегу один только свой рюкзак, и лезет толкнуть одноклассника в грудь. — Какого хрена ты-то такой спокойный? Тебя что, устраивает такой расклад? Что твоя чертова метка говорит тебе спидораситься и уйти в закат рука об руку со мной? Да ты же ненавидел меня всю свою сраную жизнь! — Ты идиот, Брофловски, — Картман толкает его в ответ, только он выше почти на голову и гораздо тяжелее. Рыжего отбрасывает обратно в снег с такой силой, словно его сбил на полном ходу автобус. — Я много лет думал, что ты «пустой». Я был готов отпилить свою ебучую ногу за то, что на ней не ты. Какой же ты все-таки слепошарый, раз так этого и не понял. Картман вдруг меняется в лице, брови расходятся, губы вздрагивают, и он делает шаг назад, шаг к бегству. Кайл лежит на спине, из его легких выбит весь воздух, и он предпочел бы смерть тому, что ощущает его бедный кипящий мозг. Затылок долбит пульсом, и он ничего, решительно ничего не понимает. Отказывается понимать. Кайл в панике закрывает лицо руками и воет, чтобы хоть немного выпустить пар. — Мир сошел с ума! Я сошел с ума! Ты вообще, ты просто пиздец! Я пиздец! О Господи, спасите! Ради всего святого, заберите меня отсюда, я так больше не могу! Дева Мария! Апостол Петр! Господин президент! Кто-нибудь! Брофловски валяется в снегу и продолжает нести бред, чтобы не дать Картману возможности сказать еще хоть что-нибудь. Он боится, что перестанет осознавать происходящее, если тот скажет. Но он не говорит. Кайл продолжает причитать невпопад до тех пор, пока не понимает, что никто не собирается его прерывать. Он убирает руки с лица, садится и видит, что остался один. Даже дети разбежались. Во всем парке, так далеко, как он может видеть, ни души. Как будто он вдруг остался один на всей этой гребаной планете. — Я сошел с ума. — Подытоживает Кайл тихо, себе под нос, и пялится на собственную шапку, кинутую на дороге, как на орудие убийства. * К дому Кайл прибывает в таком виде, словно весь день катался на горных лыжах вместо того, чтобы сидеть за партой. Задница промокла и отморожена, волосы сбились в рыжую уродливую мочалку, содержимое рюкзака словно взбивали в миксере, а в голове все и того хуже. Кайл кое-как приводит себя в порядок, стоя на пороге собственного дома, и несколько секунд глубоко дышит — копит силы на то, чтобы строить из себя нормального человека. Сейчас ему не хватало только маминой паники или, не дай бог, ночного визита к врачу. «Все чудесно, английский и физику сдал!» «Есть не хочу, меня друзья в кафе покормили!» «Мам, завтра химия, пусти подготовиться!» «Я тоже тебя люблю! Честно-честно, сильнее всех на свете!» Кайл вваливается в свою комнату с ощущением, что он проник во вражеский лагерь, как секретный агент под прикрытием. Он сжирает обезболивающее на сухую, без воды, и валится на кровать, чтобы подумать. Думать получается хреново. Его бросает от полного отрицания происходящего в злость на Картмана, потом обратно в отрицание, и снова в злобу, на этот раз на метки — и его, и свою. Кайл мотается по кровати, пару раз вскакивает, чтобы побродить по комнате, стоит у окна, вглядываясь в темноту, потрошит сумку — не завалялась ли, случайно, хоть одна сигарета? Это продолжается несколько часов. Под конец он устал настолько, что с трудом находит в себе силы пойти и почистить зубы. Когда он, наконец, раздевается и лезет под одеяло, в голову приходит другое состояния, абсолютно для него новое. Он вспоминает, как стоял, ухватившись за Картмана и ничего не видя перед глазами. Как ему было хорошо и понятно. Кайл малодушно думает, что не отказался бы, чтобы одноклассник еще вот так подержался за него. Совсем чуть-чуть, просто чтобы отдохнуть от бесконечной мозгоебли и покайфовать немного — ему бы сейчас это было ой как полезно. «Не одноклассник, — поправляет Кайл себя мысленно. — Картман не просто мой одноклассник. Он даже не мой друг. Он мой, мать его, соулмейт.» Эта мысль, впервые оформленная в такие страшные слова, шокирует его настолько, что он вгрызается в кулак, чтобы не закричать. Когда его отпускает, Брофловски твердо решает поговорить с Эриком завтра еще раз. Теперь-то уж нормально, как мужики. Выяснить все без криков и истерик. Он ведь нормальный чел, ему наверняка тоже вся эта пидорасня никуда не уперлась, надо только нормально все по полочкам разложить. Главное голову беречь, а остальное приложится. Кайл ворочается и думает до четырех утра, не приходя ни к каким новым выводам. Его просто как будто внутривенно накачали кофе. Даже глаза закрыть не удается — страшно, как в детстве. Вот закроешь глаза, и из шкафа тут же вылезет бабайка. И не укусит, не съест, а хватанет за голову и будет держать. Сука. Крыша, вернись на место, без тебя мозги продувает. Завтра все утрамбуется. Завтра все будет нормально. «Завтра» становится страшным разочарованием. Картмана нет ни на экзамене по химии (который Кайл, к слову, каким-то чудом сдает на минимальный балл), ни на остальных занятиях, ни вообще где-либо. Брофловски открещивается от настойчивого предложения Стэна пойти «зависнуть где-нибудь» и чуть ли не бежит к треклятой скамейке, на которой несколько недель назад все началось. Он не находит Картмана ни на ней, ни вообще где угодно в парке. Обегает его несколько раз, но добивается только потной спины и серьезной одышки. В среду все становится еще хуже. Кайл не спит, плохо ест, зато жует таблетки в запредельных количествах, потому что затылок ноет, как мразь. А придя в школу, парень снова не обнаруживает там причину своего состояния, и это расшатывает его психику окончательно. Брофловски остается с учителем один на один, чтобы поинтересоваться, не связывался ли с ним Эрик Картман, не явившийся на финальный тест. — Это я у тебя должен спросить, молодой человек. Если увидишь — передай, что у него будут крупные неприятности, если причина для неявки не окажется уважительной. Кайл полчаса крутит в руках телефон, раздумывая над тем, стоит ли позвонить однокласснику. В итоге так и не решается, потому что его мутит от мысли, что придется разговаривать такой важный разговор по телефону. А потом он в панике думает: актуальный ли телефон Картмана у него записан? Может, он три раза уже успел его сменить. Когда они вообще в последний раз созванивались? Остаток дня проплывает мимо него в тумане. Брофловски на всякий случай проверяет парк еще раз, хотя заранее знает, что никого там не найдет. Вечером, сидя в комнате и в сотый раз переживая позавчерашние события, он вдруг слышит тихий стук в дверь. Так стучаться может только Айк. — Привет, мелкий, — говорит Кайл, впуская брата в комнату. — Что-то хотел? — Тебе помочь ничем не нужно? — спрашивает младший бесхитростно. — Если ты про учебу, то я все сдал, завтра только объявление результатов. — Я не про учебу. — Айк мотает головой и смотрит черными-пречерными глазами ребенка, в которых ни грамма детскости. — Ты можешь обдурить маму с папой, но не меня. Кайл хочет провалиться сквозь землю. У него в последнее время частенько возникает такое желание, но он так и не научился превращаться в лужу. Приходится просто плюхнуться на кровать и стыдливо прикрыть глаза рукой. — Из нас двоих я старший, Айки. Я должен тебя поддерживать и помогать тебе, не наоборот. — Когда будет нужно — поможешь. Ты ведь из-за метки сам не свой, да? Что-то произошло после того, как ты вернулся из больницы. Я сразу тогда понял. — И за что ты нам такой умный достался? — Так я прав? Не хочешь рассказать? Айк усаживается на кровать рядом со старшим братом. Ноги его еле-еле достают до пола. Кайл сдается, потому что сопротивляться безукоризненному детскому авторитету невозможно. — Прав, конечно. Нужно быть идиотом вроде наших родителей, чтобы не заметить, как меня плющит. — Рыжий делает паузу, вздыхая, как перед прыжком в воду. — Я, вроде как, встретил своего соулмейта. Вот так сразу, представляешь? Еще пару недель назад я был уверен, что останусь «пустым» на всю оставшуюся жизнь. А теперь все несется с такой скоростью, что я, кажется, скоро вылечу с орбиты Земли. Айк кивает, словно такого ответа он и ждал с самого начала. — Ты не согласен с тем, куда привела тебя твоя метка? — Я не… я не «не согласен». Ну то есть… Тфу. Я просто не ожидал, что все будет так быстро. И с такой неожиданной стороны. Это просто ужас какой-то, я до сих пор от шока не отошел. — Так тебе нравится твой соулмейт или нет? — Слово «нравится» Айк произносит картаво, и это, почему-то, трогает Кайла живое. Напоминает ему, с кем он говорит. — Нравится-нравится. Но не в том смысле, понимаешь? Как друг. — Я точно знаю, что есть меченные, которые остаются просто друзьями. Может быть, и у вас так будет? Брофловски старший было цепляется за эти слова, как за спасательный круг. А потом вспоминает свой стояк тогда в парке, и снова сникает, как пришибленный. — Хуже всего то, что я никак не могу с ним… блять, то есть с ней, — Кайл сжимает зубы, потому что он только что мало того, что спалил всю свою пидорскую контору, так еще и матернулся при любимом младшем брате. Но Айк сидит также, как и сидел, вообще не меняясь в лице. — Короче я нигде не могу этого человека найти. А поговорить хочется. Я поэтому такой дурной третий день, на стенку лезть охота. — Ты что, не знаешь, где этот человек живет? — В смысле? — В смысле, ты не знаешь, где он живет? — Повторяет младший терпеливо. — Или он сбежал из-за тебя из города? — Я не… Я что, должен к нему домой идти? Прямо вот так вот, с размаху? — Ну, тебе же нужно с ним поговорить. — С ней, — упрямо поправляет Кайл, все еще не готовый к тому, чтобы открыто признаваться брату в однополости связи, которую выдала ему судьба. — Как скажешь, — просто отвечает Айк и спрыгивает с кровати. Демон, а не ребенок. * Небо давит на город тяжелым и бело-серым, бесснежным куполом. Никакой новогодней или рождественской атмосферы, все украшения выглядят издевательскими и гротескно-цветастыми на фоне голых, мертвых деревьев и грязных сугробов. Кайл появляется у дома Картманов сразу после школы. Он не был здесь лет пять, а то и больше. В детстве почти все игры их компании проходили на заднем дворе этого участка, и воспоминания об этом отдаются неприятным ощущением, что он здорово постарел. В рюкзаке греется полугодовой табель. На языке сухо и стянуто, как будто он весь день жевал песок. Рыжему требуется несколько минут, чтобы решиться ткнуть пальцем в кнопку звонка. Дверь ему открывает Лиэн Картман в простом, но изящном домашнем платье. Ее лицо похудело и покрылось паутинкой морщин, однако она все еще производит впечатление красивой, ухоженной женщины. Лиэн улыбается ему сияющей добротой, как будто ждала его весь день, а Кайлу остается только гадать, как много она знает про сложившуюся ситуацию. — Здравствуйте, миссис Картман, — начинает он с выражением бойскаута, продающего печенье, — я пришел к Эрику, чтобы занести ему кое-какие вещи. Он собирается наплести что-то еще, но женщина перебивает его, не желая, видимо, слушать лишнего вранья. — Он наверху. Он будет очень рад тебя видеть. «Это уж как посмотреть» — думает Кайл горько, но только улыбается пуще прежнего и входит в дом. Миссис Картман забирает у него куртку и указывает на лестницу, будто подбадривая. — Если вам что-нибудь нужно — только скажите. Я буду внизу слушать музыку, так что вам не помешаю. Кайл смущается от такого неестественного гостеприимства и мямлит что-то про то, что он ненадолго, только отдать вещи и уйти. Лиэн мягко отмахивается от него и уходит на кухню походкой, которая могла бы быть у двадцатилетней девушки. Брофловски притормаживает у подножья лестницы и поднимается медленно, задержав дыхание. Он чувствует себя идущим к эшафоту, где его уже дожидается палач, намыленная веревка и толпа зевак. — Да твою же мать, мам, я же сказал меня не беспокоить! — кричат из-за двери, когда Кайл стучится в нее костяшками пальцев. Он ждет несколько секунд, а потом повторяет это движение, не желая раньше времени подавать голос. Дверь открывается, поднимая порыв ветра. За ней возвышается Эрик Теодор Картман. Нечесаный, домашний, босоногий и страшно раздраженный. На нем домашние джинсы, заношенности которых позавидовал бы и Кенни. Из дырки на левой штанине торчит колено. Здоровенное — таким убить можно. — Ну чего еще? — спрашивает он, корча раздраженную рожу, а потом вглядывается в рыжего и за секунду превращается лицом в мумию, белую и безэмоциональную. — Привет. Найдется минутка? — говорит Кайл, а одноклассник молчит и смотрит, как с фотографии на документах. — Тебя не было в школе. Вот я и подумал, что ты прячешься здесь. — Я не прячусь, — наконец отмирает Картман, отходя от двери на шаг. — Это моя комната. Я тут живу. Кайл входит в дверной проем и останавливается на безопасном расстоянии от одноклассника. Невольно замечает развороченную постель и ссохшиеся у компьютера грязные тарелки. — Ты пропустил два экзамена. На вручении табелей тебя вспоминали добрыми словами. — Ох ты боже мой, какая проблема. Это же школа Южного Парка, а не Оксфорд. Ничего они со мной не сделают. — Это как посмотреть. Вот припрягут все праздники пахать… — Ты ведь не об учебе поговорить пришел? Вот и выкладывай. — Я пришел, потому что у меня скоро крыша поедет. Нельзя вот так все на меня вывалить, а потом бросить одного в этом вариться. — Ты, по-моему, достаточно ясно выразился о сложившейся ситуации. Я отстал. Что еще тебе нужно? — Да что-нибудь, но не то, что сейчас! Так же рехнуться можно! — Кайл вдруг набухает, как распушившийся петух. — И все-таки, чего ты хочешь? Сделать вид, что ничего не было? Тебя реально устроит такой вариант? — Нет. Наверное, нет, — отвечает рыжий, пытаясь представить, сможет ли он когда-нибудь теперь общаться с Картманом как раньше. Вывод напрашивается неутешительный. А еще очень обидный. Ему, блять, понравилось зависать с Жиртрестом! Правда понравилось! А теперь эта херня все карты спутала, и как жить дальше — не понятно. — Ну, значит, вариантов у нас, как ты видишь, не особо. — «Не особо» — это какие? — Не маячить друг у друга перед носом. Не заваливаться без приглашения. Не пилить мне ногу своими душевными терзаниями, — Картман складывает руки на груди и многозначительно задирает брови. — Прости, — вырывается непроизвольно, потому что взгляд у Эрика больно уж выразительный, пристыжающий. Кайл и забыл, что не у одного него, бедного, маячок на башке. — Но что дальше-то со всего этого? Ныкаться по домам до скончания своих дней? — Может тебе и улыбается перспектива зависнуть в нашей деревне до старости, но мне — нет. Школы осталось полгода протерпеть, а потом умотаю, куда подальше. И поуспокоится твоя несчастная башка, не помрешь. — А другой? — спрашивает Кайл угрюмо, потому что слова Картмана могут быть хоть триста раз логичными и обоснованными, но они Кайлу просто-напросто не нравятся. Разбежаться по штатам, как дети малые. Классное решение. — Что другой? — уточняет Картман раздраженно, точно учитель, который никак не может вдолбить школьнику элементарную таблицу умножения. — Какой другой вариант? — Тебе что, прямо словами описать? — В смысле? — выходит тупо, потому что рыжий упорно не хочет складывать два плюс два. — Ну, для начала, я подойду сейчас и поглажу тебя по голове, как хорошего песика. И тебе понравится. — Блять. Иди нахер, Жиртрест, — вспыхивает Кайл, подбираясь всем телом. — Это не мне понравится, а метке моей ебаной. Губу закати. — Ты сам попросил озвучить, — Картман жмет плечами и остается стоять спокойный-преспокойный, как будто его только что разбудили. Ждет, пока рыжий наконец переварит очевидное и свалит с концами. Брофловски зависает, хмурится и неосознанно пялит на чужую ногу. На ту, где под джинсами прячется метка — копия той, что не дает ему спать по ночам зудом в затылке. Это осознание смущает почти также, как когда тебе десять, ты насмотрелся в интернете порнухи и потом не можешь спокойно стоять рядом с одноклассницами. Та самая отвратительная часть взросления, когда тебе приходится смириться, что у людей под одеждой — о ужас! — самые настоящие сиськи-письки. — Если бы ты хоть объяснил, откуда у этого всего ноги растут, было бы просто замечательно, — говорит Кайл наконец почти что грустно и продолжает не-смотреть в лицо собеседника. — Оттуда же, откуда у нас с тобой все всегда росло, — отзывается в пол голоса Эрик и тянется рукой. Кайл вскидывает взгляд, а там Картман, трагичный какой-то, ему бы с таким лицом на сцену. Кайл отшатывается в ужасе, но одноклассник успевает дернуть пальцами рыжую пружинку, вылезшую из-под шапки, и вернуть руку на место. — И какого черта это должно значить? — Давай-ка проясним, — начинает Картман серьезно, как будто предыдущей части диалога и вовсе не было, — ты не хочешь, чтобы метка забивала тебе радары. Так? — Да, не хочу. — Хочешь сам за себя все решить? — Именно. Картман шагает вперед — раз, два — мягко, как кот. Губы расползаются в жуткой улыбке. «Сейчас бабайка будет меня шатать» — думает в панике Кайл и отходит дальше, натыкаясь жопой на стену. — Ты страшно боишься, что я решу снова облапать твою несчастную голову, а под шумок изнасилую, как напившуюся в клубе девку? — Что? Нет! — Кайл хмурится для пущей уверенности, но все равно вжимается в стену, чувствуя, как холодит желудок. — Что же. Хочешь сам — решай сам. Смотри, — Картман поднимает обе руки, демонстрируя крупные, чистые ладони. — Без рук. Кайл сжимается всем телом, как маленькая испуганная девочка, пока его соулмейт принимает упор в стену по две стороны от его головы — слева и справа. Картман приближается, как подъезжающий к перрону поезд — медленный, но неостановимый. Кайл потеет, вспоминает обрывки молитв, но инстинктивно запрокидывает голову, не решаясь разорвать зрительный контакт. Проходит секунда, и к его губам прикасаются чужие такие же, горячие и сухие. Они с Картманом стоят так пару секунд, застывшие в густом воздухе, соприкасаясь губами, как играющие в любовь дети. — Можешь, пожалуйста, расслабиться ненадолго? Отключи думалку. Один раз, ради исключения. И так все мозги себе стер уже. — Говорит Эрик, отстраняясь. Его нечитаемое лицо близко настолько, что Кайл может разглядеть каждый мелкий узорчик в радужках его глаз. — Чего? — То ли пищит, то ли хрипит рыжий сквозь ступор. Он не понимает, почему в выборе «бей или беги» он выбрал третий вариант — стой, как истукан и жди, чем все кончится. — Ты дышать забываешь, чего. Расслабься, твою мать, а то так у нас ничего не получится. Кайл решает последовать совету, потому что у него действительно пересохли немигающие глаза и сжались легкие. Он прикрывает веки, глубоко вздыхает, и уже хочет собраться с мыслями, как его снова целуют. Уже нормально, по-человечески. Это второй поцелуй в жизни еврея и первый поцелуй, случившийся на трезвую голову. Брофловски не решается открыть глаза, потому что не готов снова увидеть лицо Картмана — одного осознания, кто сейчас стоит рядом, хватает сполна. Кайл чувствует чужой язык, лизнувший его в губы. Чувствует, что они с одноклассником соприкасаются носами, и как щеку обдает горячим дыханием. Он старается просто не сопротивляться, но рот сам расходится, голова наклоняется, как будто у мышц шеи кончились силы ее держать, и между зубов вдруг скользит влажное и мягкое. Кайл трогает стену руками, повиснувшими вдоль тела, ощупывает пальцами рельефные обои, потому что это его единственный способ держаться за реальность. Картман вдруг выдыхает как-то особенно душно и переносит ладони со стены на его лицо. Запрокидывает рыжему голову еще сильнее, держит ее так, словно она отделена от всего остального еврейского тела. И тогда все становится совсем уж как в кино. Кайл ловит ритм, двигает языком и дышит, дышит часто и обрывочно, но так сладко, как будто только что вынырнул из воды. «Я сейчас умру, — проносится мельком в голове, а следом возникает еще одна мысль, которая горячит все тело, как в ванну опустили. — От его щек пахнет пеной для бритья. Я целуюсь с человеком, который бреет лицо. Я целуюсь с Картманом. С тем самым. Все это взаправду.» Рыжий готов отдать концы одну секунду, две, три. Он ждет, когда же его бедное сознание кончится окончательно, но оно не кончается. Мир не схлопывается, стена не рушится, они просто продолжают лизаться, долго и вкусно. Когда Картман наконец отпускает его, Кайл уже забыл, что бывает вот так. Что губы может спокойно обдуть отрезвляюще-прохладный воздух, а щеки умеют быть отдельно от чужих ладоней. Что они с Картманом не склеены намертво, а сами по себе. Ему настолько странно остаться у стены одному, что это кажется даже более нереальным, чем все, что было до этого. Эрик отходит в противоположную сторону комнаты и садится на кровать. С непривычки он выглядит слишком уж обычным. Просто парень с просто руками и просто лицом. Кайл, выплывший из своего радужного вондерленда, как будто видит его впервые. — Ну как? — спрашивает Картман с таким выражением, как будто они только что делали что-то совершенно невинное. Смотрели кино или вроде того. Его выдают только красные пятна под глазами и возле ушей. — Нормально, — отвечает Кайл без выражения вообще, как гугл-переводчик. Он остро ощущает необходимость куда-нибудь сесть или просто переместиться, потому что все вокруг выглядит обычным — слегка захламленная пацанская комната, как сотни других таких же. Комната его одноклассника, не более. А стена, в том месте, к которому он прилип спиной, точно обладает какой-то страшной смущающей силой. Силой места преступления. Кайл решает сделать несколько шагов вперед и аккуратно присесть на самый краешек компьютерного кресла. — Так, говоришь, меня в школе вспоминали? Когда там разгрести это нужно? До января не подождет? Картман вдруг заговаривает на подчеркнуто нейтральную тему, ту, которую до этого отказался обсуждать наотрез, и рыжий со злорадным удовольствием понимает, что тот смущен. — А сейчас там тебя и не примет никто. Учителя отправились в загул, а те, кто остался, заняты этим дебильным балом. — Отвечает он с готовностью, потому что да-да, это именно то, что нужно — поговорить об учебе. Иначе рехнуться можно. — Как твой табель вообще? Не сильно тебе репутацию отличника засрала выскочившая отметина? — Трояк по химии. Вообще без понятия, как я ее написал. И еще две четверки. — Мать не съест? — Не съест, если скажу ей, что меня отвлекли амурные похождения по проложенному Господом пути. — Я думаю, она отречется от веры, когда узнает, с кем ее сынишку скрестило. Кайл понимает, что они скатились в обсуждение того самого меньше чем за минуту. Сделали кружок и обратно туда, с чего начали. Как будто все, о чем они могут поговорить, обязательно приведет их к неизбежному выводу: вот они, сидят друг напротив друга, как два столкнувшихся на узкой тропе барана. И как бы они не делали вид, что ничего не произошло, как бы не притворялись обычными одноклассниками, обсуждающими экзамены, у каждого в голове висит напоминание жирными красными буквами. Они соулмейты. Они только что целовались, и бог знает еще что готовы были делать. Брофловски прислушивается к ощущениям, и с ужасом осознает, что ему понравилось. Это смущает его настолько, что он моментально меняет свое отношение к метке, даже не замечая этого. Это не он такой поехавший, это все связь, это она, проклятая. Как там говорил мистер Маки? Нельзя сопротивляться связи? Вот он и не сопротивляется. Это для здоровья вредно. Придется потакать прихотям собственного затылка, такая уж у него нелегкая судьба. — Покажи, — говорит он насуплено, как нашкодивший ребенок, с неохотой признающий свою вину. — Метку, говорю, покажи. Что там хоть у нас? Картман сидит напряженно, приготовившийся к прыжку с самолета, не иначе. Как будто знал, что рыжий попросит именно это. На руках, сложенных вместе переплетенными пальцами, проступают мышцы, о которых шестидесятикилограммовый Кайл может только мечтать. Когда Картман поднимается и ставит правую ногу на кровать, Брофловски инстинктивно подкатывает на кресле ближе, потому что взбухший в голове интерес забивает все остальные эмоции. Эрик задирает голубую джинсу и разматывает бинт. Медленно, как будто под ним у него страшная рана. Кайл видит ногу: крупную, жилистую, покрытую волосами. Очень мужскую. Совершенно не сексуальную. А на ней темно-серого, почти черного, мотылька. С пятнами на спине, напоминающими человеческий череп. Прямо как на постере «Молчания ягнят». Рыжий медленно подкатывается ближе, затаив дыхание. Колесики кресла тихонько шуршат по полу, подчеркивая повисшую тишину. — Не трогай, — говорит хрипло Картман. — Если не хочешь пожинать последствия. Кайл с усилием прижимает руки к коленям и сокрушенно думает: «Что же это за магнетизм такой сраный у этих чертовых родинок?!», а ещё «Неужели у меня такая же? Там, под волосами?» Эта мысль кажется ему чем-то запредельно интимным и важным, как будто он только что узнал чей-то страшный секрет. До этой секунды его собственная метка не казалась ему такой реальной, такой настоящей. Болело себе что-то там в башке и болело. А теперь он знает, как она выглядит, и это почти страшно. — Практически бабочка на лодыжке. Как у маленькой принцессы, которой мама разрешила татуировку. — Говорит он, продолжая смотреть на мотылька, как приклеенный. — Иди в жопу, жид, — отвечает Картман почти обиженно и заворачивает ногу обратно в бинт. Рыжего тут же отпускает, и даже как-то легче становится дышать. — И что теперь? — спрашивает он, когда Эрик усаживается обратно, а молчание становится невыносимым. — А это тебе решать. — Ну, а чего хочешь ты? — Не думаю, что ты готов услышать ответ на этот вопрос. Кайл смотрит на то, как дергаются у собеседника уголки губ, и чувствует, что скулы нагреваются смущением. — Знаешь, я надеялся, что поговорю с тобой, и все как-то станет понятней. Но чёт нихрена. — Хочешь сходить на бал? — Спрашивает вдруг Картман так расслабленно и непринужденно, как будто ничего такого в этом вопросе нет. — Пф-ф, что? Ты приглашаешь меня на бал? Может, мне еще платье нацепить и станцевать с тобой под луной? А в полночь ты превратишься в тыкву. — Сплюнь, Брофловски. И не экстраполируй свои больные фантазии на мое невинное предложение. Этот чертов бал каждый год проходит, а я на нем так ни разу и не был. Можно пронести с собой бутылку чего-нибудь, чтобы не так скучно было. Выпьем вместе — глядишь, поймешь там себе то, что все никак не понимается. Рыжий молчит долго и выразительно, распахнув глаза, как совенок. И уже знает, что согласится. — Я тебя как друга приглашаю, — добавляет Картман уверенно. — Никакого желания нет заезжать за тобой и перед мамашей твоей раскланиваться. «Дерьмо.» — с чувством думает Кайл и роняет голову. — Ладно. Пошли.