Цветы, божества и летучие насекомые определяют многое, не правда ли?

Шейла реагирует на сообщение сына о том, что он собрался пойти на Снежный бал, как на второе пришествие Иисуса Христа. Кайл всеми силами уверяет ее, что идет один, просто потому, что его позвали друзья, но мама до последнего кокетливо улыбается и приговаривает что-то вроде: «Такой ты скромный у нас, не хочешь раскрывать свою спутницу». Она берет сыну в аренду костюм, не самый ужасный в мире, но лучше бы вообще никакого не брала. Отец с запредельной гордостью учит его завязывать галстук и долго, но безуспешно уговаривает зализать назад волосы какой-то вязкой дрянью для укладки. Самым ужасным событием вечера становится презерватив, сунутый рыжему в нагрудный карман пиджака. — Что? Пап! — возмущается Кайл, вспыхивая до самой шеи. — Говорю же, я иду один! О-ДИН! Слышишь? Я там с друзьями буду! — Не говори своей маме, что я тебе его дал, — отвечает Джеральд тихо, как шпион, передающий секретную информацию. Так, как будто вообще пропустил слова сына мимо ушей. — Она этого не одобряет, но я-то тебя понимаю. Я в свое время тоже, знаешь ли… — Господи, все, стоп! Не желаю этого слушать! Спасибо за подарок, папа. Кайл ретируется из комнаты, чтобы не умереть от остановки сердца. Он выбрасывает резинку в мусорку под своим компьютерным столом, стараясь к ней лишний раз не присматриваться, потому что ему и так нелегко, а с ней в руках вообще какой-то ужас. За то время, что прошло между событиями в комнате Картмана и днем бала, Кайл успел сто раз передумать, а потом вернуться к своему первоначальному решению. Пока он стоит перед зеркалом в своей комнате, облаченный в костюм, такой черно-белый, что рыжина его головы кажется какой-то особенно яркой, приходит время передумывания номер сто один. Какой же, все-таки, бред! Я ни за что не пойду на бал с Картманом. На бал! С Картманом! Где это видано? Как друга он меня позвал, как же! Небось, планирует какие-нибудь непотребства. Или вообще сам струсил и не появится сегодня, а я буду дураком выглядеть. Я могу сказать, что заболел. Я как раз кашлял сегодня утром. Здоровье надо беречь. Рыжий хватается в приступе злости за затянутый под самое горло галстук. Рука сжимает узел черной ткани и замирает. Кайл теряет запал тут же, как будто ветром задуло. Он выходит из комнаты поникший и разочарованный, проигравший самому себе. Родители провожают его как первоклашку на первый учебный день. Айк улыбается загадочно и хитро, словно знает что-то, чего не знают они. Отец так горд за старшего сына, что даже разрешает ему взять свою машину, добавляя: «чтобы девушки вешались, а парни завидовали». Цирк, одним словом. К школе Кайл подруливает на десять минут раньше запланированного. Первое, что он слышит, когда выходит из машины на школьную парковку — это переругивание двух знакомых голосов. — Ну не дергайся, пожалуйста! У меня так ничего не получится! — У тебя и так ничего не получается, идиот! Ой, подожди-подожди, эта херня меня сейчас задушит! — Не задушит, он так и должен быть. Вот, отлично же получилось! Кайл заглядывает за соседний автомобиль и видит за ним Кенни, кряхтящего, как повешенный. Рыжий узнает друга, в основном, по дымящейся во рту сигарете. А потом промаргивается, потому что не может поверить своим глазам — на однокласснике смокинг! Самый настоящий! И галстук, и туфли, и все, что полагается! А рядом с ним Баттерс в ужасающей розовой с черной спинкой жилетке. Брофловски присвистывает, обращая на себя внимание. — Кайл, мужик! Ты пришел спасти меня от этого маньяка? Он нацепил на меня эту херь, и она душит меня, душит, я тебе клянусь! Прямо тут сейчас кони двину! — Кенни вытаскивает изо рта сигарету, цепляется пальцами за галстук и строит рожи, которым позавидовали бы голливудские актеры. — Поблагодарил бы его лучше, — Кайл ржет, потому что вид Маккормика в официальной одежде — это что-то невероятное. — Ты в кой-то веки выглядишь, как нормальный человек, а не как кошак помоечный. Гляди-ка, даже патлы свои причесал! Кстати, привет, Баттерс. Крутая э-эм… жилетка. — Привет, Кайл! Спасибо, я ее сам выбирал! — Верещит Стотч радостно, как девчушка из рекламы. — А ты чего тут делаешь? — Кстати да, хороший вопрос. Я думал, ты все это дерьмо снежно-бальное не особо любишь, — Кенни возвращает сигарету в рот, выпячивает нижнюю челюсть и выглядит, как бандюган, которого почему-то нарядили джентльменом. — А ты, Маккормик, прям обожаешь! Каждый год отплясываешь вальс во фраке! — Тоже верно. Ты один? — Ага, — врет рыжий без запинки, — просто так решил заглянуть. Узнать в кой-то веки, что тут делается вообще. — Пойдем тогда с нами, что ли? А то я себе сейчас все уши отморожу. Как вы ходите вообще без капюшонов целыми днями? Это же ужас какой-то! — Вы идите, а я догоню. Мне позвонить надо, а то потом не до того будет. — Понял тебя, друг, — кивает Кенни с железной серьезностью. — Только сильно не тормози, а то мы всех клевых самочек без тебя разберем. Блондинистая парочка удаляется в сторону школы. Маккормик пританцовывает так, как будто уже пьян в стельку. Кайл смотрит на них с теплой добротой, испытывая какую-то самодовольную гордость за то, как удачно у этих двоих все в итоге сложилось. Он разворачивается, и тут же натыкается на Картмана, присевшего на капот отцовской тачки. Это настолько неожиданно, что напоминает скример в хорроре, и еврею хочется вскрикнуть. — Так ты один, значит? — спрашивает Картман спокойно. «Дерьмо» — думает Кайл и поджимает губы. — А что мне им нужно было сказать? — Ну я даже не знаю. Правду, может? — Слушай, че ты взъелся? Я ляпнул, что первое в голову пришло, вот и все. Как будто им не насрать. — Ладно, как скажешь. Ты сегодня без шапки, — как бы невзначай отмечает Эрик и сует руки в карманы брюк. — Да что ты говоришь? Спасибо, что сказал, а то я уж было не заметил! А ты вообще с бабочкой. Вот это куда более странно. Картман отлипает задницей от машины и двигает в ту сторону, откуда горят огни и играет музыка, как будто потеряв интерес к разговору. Он умудряется выглядеть небрежно и расслабленно даже в чертовом костюме, даже в чертовых лакированных туфлях. — Пошли, что ли. Не до бесконечности же тут мерзнуть. Чем ближе они подходят к школе, тем сильнее Кайл чувствует скапливающийся на корне языка страх. Когда они поднимаются по лестнице и оказываются в нескольких футах от дверей, из-за стекла которых выглядывает коридор, превращенный в какое-то цветасто-карнавальное безумие, он максимально близок к позорному бегству. Рыжий останавливается против воли, глядя на проходящую мимо парочку — парень и девушка в золотом платье, как с картинки. Пара смеется, входит в школу, и на те мгновения, что дверь оказывается открыта, на улицу с удвоенной громкостью выливается какая-то попсовая песня. — Что, передумал? — спрашивает Картман, усмехаясь над тем, с каким ужасом взирает Кайл на двери собственной школы. — Да ты посмотри. Это же какой-то кошмар. — Кошмар, да, тут ты прав. — Что мы там делать-то будем? У меня уже от светомузыки глаза болят, хотя я ее еще даже увидеть не успел. Они стоят какое-то время в молчании. Кайл уже было думает сдаться, мол, ладно уж, куда деваться, если пришли. Но Картман берет слово первым. — Хочешь, свалим и посидим где-нибудь? В школе, я имею в виду. А то у меня с собой ни денег, ни куртки, так что особенно не прогуляешься. — Где-нибудь — это где? — На третьем этаже есть техническое помещение. Оно всегда заперто, но я знаю, где достать ключи. Брофловски несколько секунд размышляет о том, что страшнее — сидеть наедине с Картманом или находится с ним же у всех на виду. Но потом по лестнице взбегает еще одна торопящаяся парочка, и рыжего подстреливает куда-то в крестец. — Да, звучит круто. Ну, всяко круче, чем танцы под попсятину. * Они уходят вправо от главного, пестрящего всеми цветами радуги, входа, огибают в полной темноте школу и забираются в служебную металлическую дверь, как воры. Картман ведет его по тем коридорам, где полутьма, и никого нет. С первого этажа отчетливо слышатся басы музыки, а в остальной школе шаром покати. Они добираются до кабинета директора, и Кайл думает — он сошел с ума! — но кабинет оказывается не только не заперт, но и совершенно пуст. — Этот старый маразматик никогда дверь не закрывает, — объясняет Картман, по-хозяйски роясь в шкафчике с ключами. — Что же сюда все, кому не лень, не шастают? — Шастали бы, если бы имели яйца хоть раз проверить. Но все заранее уверены, что тут закрыто, и проходят мимо. И так много с чем, на самом деле. Кайл хочет уточнить, с чем именно, но почему-то не решается. Картман идет до самого конца третьего этажа. Туда, где только старая никому не нужная библиотека да грязное окно, выходящее на соседнее здание. Брофловски следует за ним, как турист на экскурсии. Картман отпирает ключом дверь, о существовании которой рыжий и не подозревал до этой минуты, настолько она неприметная. «Техническое помещение» оказывается кладовой. Да, по кладовочным меркам тут прямо-таки есть, где разгуляться, но наполнение самое обыкновенное — швабры, метлы и коробки со всяким тряпьем. Один-единственный щиток неработающего вида в углу и странная железная конструкция, прикрученная к полу болтами, размером с указательный палец. То ли какой-то продолговатый бак с плоской крышкой, то ли горизонтальный котел, короче, что-то непонятное. На потолке две слабенькие лампочки в доисторических плафонах. Картман входит в это безобразие, как к себе домой, и тут же лезет в одну из стоящих на стеллаже коробок. Пока Кайл изучает обстановку, его одноклассник достает то, что он ожидал увидеть меньше всего. Радио. Старое-престарое, с антенной и облупившейся по бокам отделкой под дерево. — Смотри, что тут есть. — Ого, чума! — Восклицает Кайл и отбирает радио себе — поразглядывать. — Обожаю всякий такой раритет.  — Ну слава богу, а то я уж думал, ты такой же потерянный, как остальные. Никто не ценит историю, знаешь ли. — А оно рабочее? — Рабочее-то рабочее, только ловит здесь так себе. — Все равно, давай подрубим! Я таких лет с восьми не видел! Они кое-как дотягиваются проводом до одинокой розетки, упрятанной в самый угол, и устанавливают радио на нижнюю полку. Кайл вцепляется в круглые ручки настройки частоты. Несколько минут слышно только шум, потом через него вдруг пробивается женский голос, но тут же исчезает. Рыжий тихо матерится и начинает крутить бедные колесики с удвоенным азартом. Когда он наконец-таки побеждает старый аппарат, тот начинает с достоинством подчеркивая свой чинный возраст кряхтеть какой-то очень слащавой грустной песней. То ли Лана, то ли Лорд. Или Сия — звук очень грязный и тихий, не разберешь. Так. Стапэ. С каких пор он шарит в женских поп-исполнительницах? Кайл клюет разок носом, отгоняя странные мысли, но все-таки остается доволен. Он усаживается на какой-то тонкий мат у стены и вдруг чувствует атмосферу Фоллаута — любимой игры детства. Ему чудится, что они с Картманом — последние выжившие после ядерной катастрофы, прячутся в каком-нибудь бункере, и на фоне тихонько трещит радио. — Говорил же: плохо ловит, — подает голос Картман, усевшийся на крышку непонятной металлической конструкции, словно оправдываясь. — Все равно круто. Ты что, часто здесь бываешь? — Ага. Это мое тайное логово, — Эрик усмехается и тянет бабочку, развязывая ее. Расстегивает верхнюю пуговицу рубашки, как будто подчеркивает, насколько ему здесь «как дома». — Я ухожу сюда пожрать или поспать, когда все остопиздит. Или почитать. — Ты читаешь? — Не такая уж это и редкость. — Да просто по тебе не скажешь. — А что по мне скажешь? Кайл задумывается и понимает, что до этих самых пор все, что он знал об Эрике Картмане, так или иначе оказывалось неправдой или являлось информацией, устаревшей сильнее, чем это радио. — Тебе шла бабочка. Ты в ней на крупье похож, — выдаёт он наконец почти не в тему. — Скорее уж на официанта. Ты видел, в чем Баттерс пришел? Как жаль, что я не увижу, как это чудо в перьях танцует. — Меня больше Маккормик поразил. Интересно, откуда у него только деньги на всю эту роскошь? Диалог внезапно стопорится и превращается неловкое молчание. Чтобы его развеять, Картман лезет руками себе за спину и достаёт из-за пояса плоскую бутылку с жидкостью чайного цвета внутри. Комнатка настолько небольшая, что им достаточно потянуться друг к другу руками, чтобы передать ее рыжему. Содержимым бутылки оказывается виски неизвестного Кайлу названия. Впрочем, в алкоголе он разбирается также, как Кенни в балете. — Я чистяком от силы раз в жизни что-то такое пил, — признается рыжий, рассматривая плоскую бутыль. — Ещё и без закуски… — Я могу сбегать в зал, притащить какого-нибудь грызла. — И не лень тебе туда-сюда носиться? Ладно, и так сойдёт. Если без фанатизма. Кайл тратит какое-то время на то, чтобы скрутить с горлышка тугую крышку, а потом прикладывается к ней губами. Делает маленький глоток на пробу и чувствует, как моментально загорается язык, горло — всё. — Ух, черт! — комментирует он и утыкается носом в рукав собственного пиджака. — Эх ты, неженка. — А нам не влетит, если кто сюда придет? — Сюда никто никогда не приходит, — прозаично откликается Картман и отбирает у него бутылку, чтобы сделать пару крупных глотков. — Ты правда так часто бухаешь, или это все-таки понты, чтобы меня впечатлить? — Я просто периодически пью конкретно этот вискарь. Так уж получается. Ну и понты, конечно, тоже. Рыжий смеётся и снова тянется за бутылкой, потому что теперь желание напиться этой жуткой дрянью становится принципиальным. Семнадцать ему лет, в конце концов, или нет? Когда, если не сейчас, ныкаться по кладовкам и бухать из горла? Живи, пока молодой. * — Я тебе не верю! Ты втираешь мне какую-то дичь! — Да я клянусь тебе всем, чем хочешь! Думаешь, мне легко? Он, может, прямо сейчас отделывает какую-нибудь знойную красотку в своей этой Калифорнии! — Мы точно об одном человеке говорим? О твоём братце-недомерке из Коннектикута? О Кайле, мать его, Шварце? Да у него стекла в очках были толще, чем моя задница! — Мать ему операцию на глазах оплатила, так что никаких у него теперь очков. Базарю, он метр девяносто пять, загорелый, как скотина и перестал жрать таблетки по любому поводу. — Но так ведь просто не бывает! Ты хочешь сказать, из двух Кайлов мне достался более ущербный? — Ох, иди знаешь куда, Жиртрест? Я тоже парень не промах. Были бы у моей семьи бабки, чтобы жить на побережье, расцвести также было бы не проблемой. Кайл булькает, прикладываясь к полупустой бутылке, и откидывается на стену. Он вдруг представляет себя с Картманом со стороны, и это поднимает в нем новую волну смеха. Сидят в помятых белых рубашках, как офисные планктоны на корпоративе, и не разговаривают, а кричат, потеряв ощущение громкости. — Ты чего ржешь, рыжий? — Да ты посмотри на нас. Разоделись, как дебилы, чтобы пол ночи в какой-то ссаной пыльной кладовке просидеть. — Э, давай-ка вот только без оскорблений! Пыльная, не пыльная, но уж точно не ссаная. Я, между прочим, никого кроме тебя сюда не приводил. — Ох, боже, какая честь! Спасибо, Картман, я страшно польщен! Кайл смеётся снова, потому что ну такое у него состояние, смешливое. А потом вдруг музыка в радио глохнет и превращается в сплошной шум. — Сигнал пропал, — говорит Картман то, что и так понятно. — Твоя очередь ловить волну. Я своё уже отмучился. Эрик спрыгивает с насиженной железяки и присаживается на корточки у шумящего прибора. Он насилует его добрые несколько минут, перенаправляет антенну так и этак, но ни одна радиостанция не желает находиться. — Не, бесполезно. Может, тучи, — удрученно резюмирует Картман и щёлкает выключателем, погружая комнатку в суровую, звенящую тишину. Эрик не возвращается на железку, а плюхается на задницу прямо так, словно случайно упав назад. Теперь их лица на одном уровне, и Кайлу не приходится задирать голову, чтобы смотреть на него. И без музыки, пусть даже тихой, говорить вдруг становится очень сложно. Атмосфера меняется на какую-то странную, не неловкую, но близко к тому. — Покурить бы, — мечтательно говорит рыжий, чувствуя, как этого просит алкоголь в его крови. — Может, поцелуемся? — Спрашивает в ответ Картман, как будто подхватывая диалог. Также просто и внезапно, как он несколько дней назад позвал рыжего на бал. И как у него это выходит? Этот вопрос, по всей логике, должен напугать Кайла. Или хотя бы смутить. Но он просто задумывается, спокойно, без истерик, какими он сопровождал почти все, что он делал до сегодняшнего дня. Смотрит на терпеливо ждущего одноклассника и переваривает собственные желания. — Ладно, — отвечает он наконец и отваливается от стены, пододвигаясь ближе. Они встречаются где-то на пол пути друг к другу. Кайл закрывает глаза, когда понимает, что их приходится скашивать к центру, настолько они с Картманом близко. Поцелуй выходит каким-то почти умиротворенным. Таким, как будто для них это привычное дело. Пока они трогают друг друга губами и языками, Кайл задается вопросом — а сколько людей до него целовал Картман? Может, с некоторыми из них он даже спал? Не мог же он все эти годы просидеть в кладовке на третьем этаже школы, читая книжки. Кайла полностью поглощает интерес к этой информации, да и он хорошо понимает, что если не спросит сейчас, по пьяни, то, может, не спросит никогда. Приходится шатнуться назад. — А можно вопрос? — Валяй. — Как много людей ты целовал? Ну, исключая… меня. — Двоих. Однажды на спор. И ещё был один парень, не отсюда. — Парень? То есть ты гей? — А ты нет? — Я, наверное, нет. — Наверное? Это как? — Ну, вообще-то, мне нравятся девушки. Всякие разные. — И ещё я. — Ну так это не я придумал, это все метка. Картман неожиданно отодвигается. С таким видом, словно ему под нос сунули кучу дерьма. — Чего? — Спрашивает Кайл разочарованно. И думает про себя: «Целоваться больше не будем?» — Метка, да? — Ну, а что? — То есть все вот это сегодня — это просто сраная метка? — Ты же сам говорил, что она — часть меня. — Я не говорил, что ты можешь скидывать на неё ответственность за свои ебаные поступки. Или на меня. Или на кого-либо ещё. — А как? — Спрашивает Кайл, туго соображающий от выпитого и испугавшийся той злости, которая вдруг вспыхнула в Картмане. — Решать сам, как ты и хотел, блять! Думать головой! — Ты то говоришь «отключи думалку», то «думай головой»! Определись уже, хочешь ты, чтобы я искал во всем этом дерьме логику или нет! — Да не в логике дело, твою мать! Не в логике! Это тебе не задачка по физике! Ты сегодня хотел прийти? Хотел или нет? — Хотел! Я же пришёл! Что ты тупые вопросы задаёшь? — Да потому что я не хочу, чтобы ты воспринимал это все как сраную игру, как ебаный курортный роман. Тебе от этого так просто не сбежать, если влезешь. Понимаешь? Я твой сраный соулмейт, в конце концов. Уж не знаю, кто это так распределил, но мне нахер не сдалась наша связь злоебучая, если ты будешь делать вид, что тебя силой заставили. Кайл давится словами и смотрит почти обреченно, потому что у него такое чувство, как будто его поставили к доске и отчитали при всём классе. — Что ты хочешь от меня прямо сейчас? — спрашивает он, наконец, с нотками обиды в голосе. — Чтобы ты сказал, что хочешь здесь находиться. Только не ври. Ни мне, ни себе. Не скидывай это решение на метку или на вискарь, они тут не при чем. Только ты и я. Кайл смотрит вниз, в пол, и искренне задумывается. Он представляет себя бок о бок с Картманом, образ которого в его голове дробится на «раньше» и «сейчас». — Почему ты всегда доставал меня? Звал жидом, ненавидел мою мать, делал мне такое, за что обычно не прощают? Этот уточняющий вопрос слетает с языка сам, как потянул кто. Картман тормозит, ударенный в самое слабое место. Молчит очень долго и выглядит потерявшимся в собственных мыслях. Когда он начинает говорить, то звучит так, словно читает наизусть давно позабытое стихотворение. — Потому что был тупым ребёнком. Был Жиртрестом, понятия не имеющим, как работают люди. Я никому никогда не нравился, так уж повелось. Думал, единственный способ получить что-то от людей — добиться этого силой. Ну не силой, так хитростью, как это не называй — дерьмовый способ. А ты… а к тебе я понятия не имел, как подступиться. Я бы дергал тебя за косички, будь ты девкой. Ненависть, которая была между нами все детство, было лучшим, чего я мог от тебя добиться. Это была хоть какая-то эмоция. Живая, понимаешь? А когда до меня самого начало доходить, к чему все это, ты окончательно завис сначала с Маршем, потом с Маккормиком. — Картман останавливается, чтобы подышать носом, глядя куда-то вниз, и уже не находит в себе сил продолжить. — Блять, ну и пробило же меня на попиздеть. Исповедь, не иначе. Отпускаешь ли ты мои грехи, святой отец? Кайл смотрит на одноклассника, как на человека, который только что прошёлся по воде. Ощущение, что ему сказали очень много чего важного, не портится даже от ироничной усмешки в последних фразах. — Я хотел прийти сегодня, — признается он искренне. Откровение за откровение — все по-честному. — И все остальное я хотел. Я просто дико всего боюсь, потому что ты со всем этим дерьмом варился всю жизнь, а на меня это вывалилось за какие-то сраные несколько дней. Ну или, может, я сам по себе ссыкло такое неисправимое, не знаю. Они сидят в тишине, уткнувшись глазами в пол, потому что воздух потяжелел от того, сколько честности в него просочилось. — Давай поделаем что-нибудь ещё. А то у меня от этих разговоров все в мозгах кипит. Кайл наконец снова смотрит на Картмана и ждёт, что тот все поймёт сам. Он не понимает. Или просто строит дурачка. — Что-нибудь — это что? — он все ещё спокойный и почти печальный, но в глазах совершенно отчетливо читается желание поиздеваться. Кайл слишком устал от серьезного разговора, слишком хочет простого и интересного, наконец. Он выпил пол бутылки. И растерял последний стыд. Подавись, Жиртрест, поиздеваешься в другой раз. — На чем мы там остановились? Ах, да. Ты, вроде, пытался мне лицо откусить или что-то такое, — говорит Кайл кисло-кисло, нарочито без эмоций. Картман подхватывает игру и пододвигается неспешно, как будто его заставили. Они палятся оба, целиком, когда сталкиваются от усердия зубами. Рыжий рвано выдыхает запахом алкоголя, потому что все, хватит. Наигрались. Их колени соприкасаются, а Картман кладёт руки еврею на плечи, придерживая легко, как фарфоровую статуэтку. Проходит много-много времени. Так, по крайней мере, кажется. Рыжему остаётся только гадать, почему целоваться не надоедает, почему он уже не в первый раз проваливается в этот процесс, как в бездонный колодец, где ему больше ничегошеньки не надо. Картман скользит рукой по рубашечной ткани, трогает повисший на плечах развязанный галстук и как-то незаметно перемещает пальцы ему на шею. — Можно? — Спрашивает он, отстраняясь на каких-то пару дюймов, и проводит указательным пальцам по кромке рыжих волос в том месте, где шея превращается в затылок. Кайла разморило от поцелуя, в голове пустынно и тепло, так что он толком не успевает осознать вопрос, как уже машинально кивает, угукая. Все меняется, стоит Картману только-только задеть пресловутую метку кончиками пальцев. Еврейское тело пробивает насквозь чем-то похожим на удар тока, парень напрягается, хватается рукой за чужое колено и смотрит такими глазами, как будто его только что подстрелили. Картман ловит этот взгляд, тихо рычит где-то в горле и кидается вперёд, как с обрыва. Кайла сжимают губами с одной стороны и ладонью с другой. Крепко, как будто Эрик пытается сплющить его голову. Его целуют, словно на скорость, на конкурс. А Кайла встряхивает один раз, другой. Толчками все напряжение стекает, сваливается вниз, словно под действием гравитации, и все мышцы выше пояса превращаются в студень. Он мычит в бессилии, потерянно осознавая: это финиш. Надежда на то, что он сможет сопротивляться накатившему безумию, потеряна безвозвратно. Карамба, товарищи, мы тонем. Все превращается во что-то дикое, ненормальное за какие-то считанные секунды. Как будто кто-то выкручивает тумблер, отвечающий за концентрацию безумия в комнате. Картман кусается и лижется, как зверь. Прижимается к еврею, напирая, наклоняя в какую-то чумную кривую поддержку над полом. Танго в полуприседе, блять. Когда Картман в попытке перехватить Кайла покрепче сгребает его волосы в кулак и слегка тянет, рыжего выгибает с такой силой, что хрустит позвоночник. Он перестает видеть что-либо кроме грязно-серого потолка, а Картмана тычет носом в его ключицы. В ямку, где устроилась скромная одинокая родинка, между двух расстегнутых рубашечных пуговиц. Кайл слепнет от света слабых ламп, жмурится и стонет на одной дурной ноте, как будто ему больно. А потом, опомнившись, прикрывает рот ладонью. «Да что же это за хрень? Как такое вообще может быть? Я хоть что-нибудь в этой сраной жизни контролирую сам?» — думает он, но сказать этого не может — многовато слов, слишком сложно. Вместо этого он просто начинает причитать какой-то бред, чувствуя, как запотевает ладонь. — Ох, дерьмо. Черт. Черт, черт, черт… Он смутно осознает, что доброй половиной веса он повалился на чужие руки. И почему они оба до сих пор не на полу, почему Картман ведет себя так, как будто ему вообще ничего не стоит удерживать их двоих навесу — непонятно. Не может же Кайл быть настолько хилым. Картман ведёт носом к его подбородку и дышит так отчетливо, как будто не воздухом совсем, а какой-то горячей жижей по коже. Кайла целуют в шею, как какую-то девчонку, но ему плевать. Плевать и на слюни, и на то, останется ли на нем засос — он, стыдно признать, не знает, как они ставятся — и вообще на все мирское, приземлённое. Потому что Картман продолжает делать с его головой что-то такое, от чего все органы чувств забиваются и концентрируются там, где у нормальных людей ничего, кроме волос и перхоти. Картман скребёт по метке пальцами, ногтями, путается в волосах и тянет их. Так, что должно было бы быть больно, и отчасти так и есть. Только от нормальной боли же не издаёшь таких жутких, нечеловечески-стыдных звуков, правда? — Твою мать, Кайл, — вздыхает Эрик вдруг жарко и близко-близко, в самое ухо, пуская вниз по шее россыпь мурашек. Он будто сдается. Предупреждает — сейчас буду говорить всякое, а то накопилось, не могу больше. — Твои чёртовы волосы. Они всегда были просто ужасны. Хреново недоразумение. Ты хоть представляешь, сколько раз я дрочил, думая о них? Кайл жмурится, потому что голос говорит в ухо, а по ощущениям транслируется сразу прямо в мозг, и это невозможно выносить. Он хватается за Картмановскую рубашку, как за спасательный круг, потому что это именно то, что ему нужно — спастись. От того, как все вокруг шатается и едет, от этих чертовых слов, оседающих в голове, которой, между прочим, и так нелегко живется. Картман издевается, по-другому это не назовешь. Как будто рыжему и без этого недостаточно безумия и стыда, нужно еще заговорить до смерти, чтобы уж совсем одни рожки да ножки остались. Эрик прерывает свой ужасающий монолог только на пару секунд, чтобы зарыться всем лицом в рыжие кудри и подышать в них носом шумно и жадно. А потом начинает говорить с новой силой. И от его слов Брофловски едет крышей круче, чем от всего, что было до этого. От них ему хочется просочиться вниз, сквозь чужие руки, сквозь этажи, цемент, землю, к самому ядру планеты. — Самое худшее в тебе то, что твою рыжину к тебе как будто приклеили. Как парик. Потому что таких красивых рыжих просто не бывает. Ты знаешь, насколько ты красив? Живя ты в другом месте, в другое время, тебя бы принесли в жертву Сатане, как самого красивого человека в деревне. Если бы не сожгли раньше на костре инквизиции, как ведьму. Мне кажется, тебе это очень подходит. Огонь. Ты так не считаешь? Из-под ресниц у Кайла выкатываются мелкие соленые капли, тут же пропадающие в волосах на висках. Картман смотрит на них, как на что-то противоречащее законам физики. Он целует Кайла в висок, потом ближе к глазу и ещё раз в самый его уголок, собирая влагу губами. И продолжает говорить, негромко и размеренно, как какое-то заклинание. — Я столько лет не мог понять — почему мотылёк? Какое отношение ко мне вообще имеет чертов мотылёк? Теперь понимаю. Ты — огонь. И я на тебя прилетел. Он отстраняется, нависает над Брофловски лицом, отбрасывает на него тень и смотрит, как тот дрожит мокрыми ресницами и мелкими мышцами лица каждый раз, когда рука на его голове сжимается чуть сильнее. — Посмотри на меня, Кайл. Я сказал, посмотри на меня. Кайл думает: «Да ни за что!» и тут же открывает глаза, в которых всю радужку съел зрачок. Лицо Картмана в его взгляде плывет и переливается от влаги, и он с удвоенной силой прижимает ко рту и носу ладонь, потому что — черт бы все это побрал — лучше удушить себя, чем выпустить наружу все то, что в нем происходит. — Смотри на меня, Кайл. Дыши. Кричи, если хочется. Не теряйся, не пропадай. Будь здесь. Картман чуть тянет его на себя, чтобы убрать со спины руку и положить ее на ладонь, которой Брофловски затыкает себя. Рыжий послушно убирает руку, потому что голос Картмана гипнотизирует. Его лицо, уверенное, подчиняющее, занимает весь мир Кайла. Слева направо, с запада до востока, в воздухе, в ощущениях есть только он. — Отпусти, Картман. Я больше не могу. — Просит рыжий таким голосом, как будто он вот-вот разрыдается окончательно. Ебаный стыд. — Еще чего. — Выдыхает Эрик и накрывает его рот — распахнутый, красный, влажный — своими губами. Безукоризненно забирает его себе полностью через поцелуй, почти высасывает душу. Выгибает как ему надо и вжимается грудью, коленями, всем телом, так близко, как только можно в такой позе. Картман вновь расчесывает его волосы пальцами, царапает голову и тянет разом всю копну. И Кайл понимает, что это всё. Он скоро кончится весь. Взорвется, лопнет, как надутый до предела воздушный шарик, потому что это уже слишком много, через край. Он сдается, потому что твою мать, он же тоже не железный. Рыжий снова жмурится от стыда, тянется рукой вниз и сжимает себя через брюки один-единственный раз, на большее его не хватает. Кайл позорно спускает прямо так, в штаны, как тринадцатилетний. Долго, через тряскотню во всем теле и немеющие ноги, как вообще-то должно бывать только у девчонок. Его простреливает от головы к низу живота и обратно несколько мучительных раз, и по ощущениям все органы внутри скручиваются жгутом. Он воет сквозь зубы глухо, но от всей души. Так, что звенит в ушах. Проходит долгая жадная минута, пока Эрик прижимает рыжую голову к своему плечу, утешая. Слушает, как бьется его сердце — не в груди, а во всем теле. Терпеливо ждет, пока Брофловски перестанет вздрагивать и задыхаться, а сам пока трется о его волосы лицом, жмурясь. Когда Картман наконец отпускает его, как голубку мира — лети, красавица! — Кайл с размаху падает на спину, на грязный мат, позабыв, как вообще можно держаться в вертикальном состоянии самостоятельно. Он утыкается бордовым лицом в сгиб своего локтя и вздрагивает от нервного смеха. — Боже, стыд-то какой… — говорит он сдавленно, как при ангине. — А мне понравилось, — отвечает Картман с улыбкой, доброй и непринужденной. На нем больше ни следа от того повелительного настроения, в котором он находился только что. Он прислоняется к пузатому железному боку непонятной конструкции, зажимает рукой стояк и дышит, как после тренировки. Хотя в общем-то, не делал ничего такого. Так, слегка за рыжего подержался ладошкой. — Расскажешь кому-нибудь — и тебе не жить, понял? — Добавляет Кайл почти злобно и продолжает держаться рукой за промежность, потому что в трусах мокро и стыдно. Спина взопрела под рубашкой, а голову словно последние пол часа жарили на сковородке. Ему кажется, еще чуть-чуть, и от него повалит дымок, настолько он перегрелся. «Подергал, блин, за косички, — думает рыжий и потеет пуще прежнего. — Как в глаза-то ему смотреть теперь». Кайл садится, когда находит в себе силы побороть смущение, и по едущей перед глазами картинке вспоминает, что он пьян. — И как теперь домой ехать? — спрашивает он удрученно. — От меня, наверное, за километр пасет. Мама три шкуры снимет. — Хочешь, поедем ко мне? Кайл смотрит на Картмана, как на сумасшедшего. — Да сколько можно этих твоих предложений чертовых? Каждый раз с размаху в самый лоб, как ты вообще это делаешь? У меня на тебя никаких нервов не хватит. Видишь же, что я и так чуть не умер. Не умею я вот так, на полном ходу, да в самое пекло. Дай передохнуть-то, ирод. Эрик тихонько смеется, глядя на то, как пылает Кайл от шеи до макушки. На фоне белой смятой до неприличия рубашки и грязной стены он выглядит таким краснющим, точно кипятком окатили. — Я тебя не потрахаться приглашаю, а просто переночевать. У меня гостевая комната есть. Что же ты из меня маньяка какого-то делаешь постоянно? Кайл хмурится, поднимает с пола бутылку и делает пару глотков, чтобы успокоить разбушевавшиеся эмоции. Он вспоминает, как постепенно и основательно влипали друг в друга Стэн с Венди. С цветами, конфетами и ухаживаниями. Сколько у них было отсмотренно вместе фильмов и отгуляно за ручку миль, прежде чем Тестабургер разрешила ему влезть себе под юбку. Кайл удрученно понимает, что, будь он девчонкой, он был бы той, кого называли бы шлюхой. Потому что как можно тормозить этот хренов поезд, который подхватил его без спроса, без билета, несущийся навстречу адскому пеклу, он не представляет. Где находить в себе силы держаться на расстоянии, когда каждый раз вот так вот, как магнитом. — Только голову больше не трогай, — бубнит он наконец каким-то обиженным голосом. — Она и так натерпелась сегодня — я мыслей своих не слышу.