3 ДНЯ СПУСТЯ
POV Till Любые действия мое тело совершало с огромными волевыми усилиями. Утром я не поднимался ни в семь, ни в десять и даже не в одиннадцать, а продолжал лежать, уставившись в потолок стеклянным взглядом. Жалко и бессмысленно, словно изнасилованная физруком школьница. Дальнейший день представлялся смутно. Не было ни планов, ни желаний, ни стремлений. От бездействия становилось тошно, но я продолжал лежать, не в состоянии пошевелить пальцем на руке. Еда, напрочь лишенная вкуса и запаха, проваливалась в желудок, не принося ни удовольствия, ни даже разочарования. Я ясно осознавал, что проблема в голове. Происшествие на сцене спустило рычаг и вся моя жизнедеятельная система отключилась, оставив минимальный запас энергии, которого хватало для поддержания амебного существования на диване. Да, я был обесточен. Абсолютно раздавлен. Уничтожен неотвратимыми событиями. Не могу сказать, что машина «Раммштайн» доставляла мне удовольствие последние года своего существования, но она задавала четкий ритм моей жизни. Я знал, что есть цель, для которой я отрываю собственное бренное тело по утрам от кровати и иду умываться. У меня были единомышленники. Связи. Личная жизнь. Идеи, планы, черт бы их побрал… У меня были те, кого трахать, те, с кем говорить о рыбалке в хорошем ресторане, и те, с кем смеяться в алкогольном бреду. Сейчас не осталось ни-ху-я. БОльшая часть «связей» подозрительно притихла. Единомышленники превратились в людей, чье мнение казалось мне не имеющим права на существование. Личная жизнь растворилась. Идеи превратились в пепел. Все умерло, завяло. Засохло и превратилось в ничто. Большинству подобная манера мышления покажется совершенно безумной, но то, что могло сплотить шестерых, сделало их еще более далекими друг от друга и совсем разрознило. Предпреимчивый продюсер группы, что оставался бодрячком в самых безнадежных ситуациях, затравленно запирается в своем доме, оставляет телефон на автоответчике, не комментирует ситуацию и, кажется, в целом ушел в себя, шокированный, обескураженный и пребывающий в замешательстве. Мы все были в прострации. Я вдруг начал думать про Сталина. Думать про вторую мировую войну, Германию, Польшу, про снега, радио и про черно-белые шипящие фильмы. Сталин тоже молчал. Нападение Гитлера оказалось для него не просто неожиданным. Оно выбило из колеи и обездвижило. С мной получилось так же. Но Сталин дал себе отрезвляющей пощечины. Дал. А я - нет. И больше всего боялся, что не смогу. На улице совсем смерклось. В квартире стало тоже темно, свет не горел ни в одной комнате. В воздухе повисла тишина, на часах было шесть. Закрыв глаза, я пролежал с тяжелыми думами, как покойник скрестив руки на груди, еще несколько минут, а потом заснул в этой же позе. Проснулся уже на боку глубоким вечером. Рука под подушкой занемела, придавленная тяжестью моей головы и застывших мыслей в ней. Послышался мерный скрежет замка. Так работают воры, будучи не уверенными в отсутствии хозяина квартиры. Ландерс тихой сапой ступил в холостяцкий обитель, сдержанно оглядываясь в коридоре. Заметил мой лежащий черный силуэт и не стал зажигать свет. Я отчетливо видел его застывшую в воздухе руку у выключателя. Спустя секунду он подошел ближе, мягко ступая ботинками по ковру, почти не создавая шуму. Я закрыл глаза. С непривычки он не смог бы разглядеть в кромешной тьме и собственной ноги, но чем черт не шутит. Я продолжал лежать и притворяться как ребенок, у которого родители, задержавшись на работе, поздно пришли домой. Зачем - не ясно. Когда услышал осторожный щелчок в замке и вошедшего Пауля, веки опустились машинально. Мужчина подошел ближе. Для меня он был не таким размазанным черным пятном, как я для него. Но сейчас я ощущал лишь его запах. Внутри все запульсировало. Это был он. Самый неповторимый аромат. Мех на его кожаной черной косухе пропитался берлинским декабрьским морозом. Я представил, как за окном заметает все дороги бесноватая метель, размывая свет городских фонарей. Ядрено-терпкий дорогой парфюм «Том Форд» с перцовой пряностью и древесными нотами, спрыснутыми цитрусовым, от которого остался лишь слабый запах на его шее. Как всегда, специфично. Табак сигареты. Едва ощутимо, оставив призрачный намек, потерявшийся во взъерошенных волосах. И последняя нота, уже совсем неуловимая - крепкий ночной кофе с мятной жвачкой. Да. Это был запах Ландерса. Я чувствовал его, как животное - намного острее, чем запах любого-другого человека. Особенно сейчас, с закрытыми глазами. Чувствовал и… сходил с ума. У другого не хватит никаких сил, чтобы воссоздать его. А у Пауля он получался неосознанно, самопроизвольно и легко. Он сам, пожалуй, не понимал, насколько крышесносно пахнет. С таким запахом он мог захватить весь чертов мир. А меня он им… Как бы так помягче… Насиловал. Ландерс сел на край дивана, касаясь моих согнутых коленей. Положил руку на плечо, чуть сжав его. По-мужски. По-братски. По-отцовски. Черт знает, как еще. Меня прошиб прилив сил и нежности к этому человеку. С моего истощенного тела сдули пыль. Впервые за долгое время мы были по-настоящему близки. Холодная недосказанность, озлобленность, испытывающее молчание в наших отношениях раскололись и рассыпались, превратившись из мощных глыб в порошок. Прах. Одно горячее касание, и словно сказочное заклятие спало, очистив сердца наши от груза. Как бы там не было, все не так просто. Я чувствовал, что этот период неги и гедонии - оазис в пустыне. Он будет быстротечным и неуловимым. Ускользающий мираж. А дальше все встанет на свои места. Как не парадоксально, мы оба понимали, что бремя в это тревожное и переломное время придется тяготить поодиночке. Тащить его только на своей спине - без тыла и конечного пункта. А конца зловонному скандалу и правда не было видно. Создавалось ощущение, словно группа единым целым плясала около огромного гнойника. И плясала она порядком двадцати лет. Мы, кружась в этом безумном танце, совершали ошибки. Рисковали. Могли случайно коснуться пяткой огромного гнойника. Или даже наступить на него. Но в этот раз мы угодили в самую его сердцевину. Какая-то незримая сила столкнула механизм из шестерых в гадкий кратер. И теперь он не может выкарабкаться. Мы разбередили гнойник и ощущаем все его вселенское зловонье, которое накопилось за эти года. Каждый оставался под прицелом и боялся сделать лишнее движение, которое подкинет прессе еще один шанс на ускоренное погребения нашего металлического детища «Раммштайн». Под успокаивающими прикосновениями Ландерса и собственными мыслями я действительно провалился в сон.21:47. Последний концерт в Мюнхене.
— Безумие - это лишь тонкий мост, соединяющий разум и инстинкт, — говорю я, срывая слово, потому что головка микрофона переносится в зону головки моего члена, и я со вкусом имитирую еблю с электроакустическим прибором. Время сочится сквозь пальцы. Публика меняется вместе с ним. Те, кто были на нашем знаковом «live aus Berlin», давно превратились в целлюлитных кошатниц и стариков с геморроем. Забавно то, что мы и сами в них превратились. Время, как ни крути, не щадит никого. На сцене ты корчишь из себя рок-звезду, а за гримеркой ждут среднестатистические проблемы всех смертных. Счета за квартиру, обиженные дети с вечно отсутствующим отцом, неудовлетворенные женщины, бессонница, вонючие носки, похмелье. Само собой, список моих проблем не ограничивается зловонными носками. И даже не начинается на этом, как не прискорбно. Но перечислять истинные проблемы пятидесятилетнего хера нет желания от слова совсем. Впрочем, о публике. Что-то пошло не так. Году эдак в 2004 образовался стык, на котором все резко перевернулось с ног на голову, поскользнувшись на мультяшной банановой кожуре. Смена приоритетов, ценностей, духовности и морали. Или хер знает, чего еще. Факт остается фактом: среднестатистический зритель живого шоу в Берлине, запечатленного на пленку - выходец из ГДР тридцати-пятидесяти лет. Он кое-что знает о жизни. Пускай и самую мелочь, как мы сами. Он успел сменить несколько серых работ. Уже выплачивает долги или только готовиться их занимать. Его существование кажется бестолковым, но есть вещи, которые скрашивают будничность. Долбить кокаин этот порядочный гражданин не может. Духу не хватит. И жена не поймет. Зато есть группа-праздник, поющая на родном языке о мерзких вещах. Фронтмен их - потный здоровяк. Кажется совсем зверским типом. А еще деревенщина. Гитаристы - распетушившиеся неумехи. Клавишник - неудачник. Басист - темная лошадка, держащая в уме «раз, два, три», как в том анекдоте.* А ударника будто и нет. Не видно совсем. Клоуны, словом. А внимание, как не крути, приковывают. За живое цепляют. Но при жене такое не включишь. Истерику закатит: тебе что, мол, нравится это? А металлический привкус вызывает привыкание. И кажутся со временем чем-то родным шестеро шутов на сцене. Среднестатистический зритель концерта, который мы отыгрываем прямо сейчас, вот в эту самую минуту - четырнадцатилетняя школьница, хер пойми как попавшая в зал. Да-да, вот ты. Про тебя говорю. Задержу взгляд, пошлю нежный поцелуй. Покажу, как залез бы к тебе рукой в трусики. Почему бы и нет. Пока я здесь, на сцене, у меня есть вседозволенность, выходящая за любые рамки приличия. Господи, ну и дрянь… Зачем ты с собой так, Линдеманн? — Я подожду, пока станет темно, схвачу тебя за влажную кожу. Не предавай меня!16:13 За несколько часов до последнего концерта в Мюнхене.
Черным по белому расплывались буквы. Или шрифт в самом деле кривой? «Нож». Почему? Потому что лаконично и ярко. Агрессивный маркетинг. — Нож, — вслух повторил я, раскатисто протянув последнюю букву, смакуя ее. Всплеск в сознании. — Ножжж, — произнес еще раз. В голове послышалось гулкое эхо. Странно, насколько сочетание некоторых звуков может действовать на сознание. Вот сказал ты «мишура». И ощущаешь бессвязность, мягкотелость, тряпичность. Шипящее произношение навевает о податливости. И сразу сказал «нож». Тоже шипящее. Но чувствуешь привкус стали во рту? Чувствуешь, как острие скользнуло по языку? Для меня это был удар хлыстом. Короткий и невыносимо больной. После такого не до конца понимаешь, хлыстом тебя ошпарили или все-таки кипятком? Мне не нравится, если мое тело покрыто испариной. Небольшая влага в подмышках, над губой и на лбу. Но если я весь в поту, если он струится по моему лицу и щипит в глазах, если я глотаю его со слюной - это прекрасно. Тогда я чувствую, что по-настоящему выкладываюсь. Это очищающий пот. После него рождаешься заново. Повторяя одно слово бесчисленное множество раз, начинает казаться, что этого слова не существует в природе. Нож, нож, нож… Кто придумал эти три буквы и кто, мать его, решил, что этими тремя буквами будет называться зубчатая палка, которой мы режем мясо? Нож, нож, нож… Я повторял текст своих песен столько раз, что пересек рубеж ненависти к ним. Сейчас я думаю: быть может, их и не существует вовсе? Повертев книгу в руках, я ощутил навалившуюся тяжесть. Кому придет в голову дарить музыканту его же сборник стихов? Неумелая попытка привлечь внимание. Книга шлепнулась на столик, но после секунды размышлений - сразу в мусорку. Я перечитывал собственные четверостишия один-единственный раз - после публикации. Ни разу больше. Это закон. Сон придавил громадной глыбой. Двухспальная кровать в номере казалась очень мягкой и удобной, а подушки воздушными и манящими. Постельное белье наверняка приятно и свежо пахнет. Негласное соглашение всех приличных отелей - пиздатый траходром. В силу возраста, остывшего энтузиазма и сдувшегося рвения к плотским утехам, сейчас это соннодром. Я решил завалиться и немного вздремнуть перед концертом, накрывшись тяжелым одеялом и закопавшись головой поглубже. В конце концов, когда у тебя есть короткий дневной отдых, пускай даже в часик, вместо одного дня появляется сразу два. Попробуйте и вы поймете, о чем я. Через минуту я уже дрейфовал между сном и явью в туманном полубреду. Во рту до сих пор сочно томилось название книги. Ножжж…21:49 Последний концерт в Мюнхене
Мы были на середине «Sonne». В этот момент из месива толпы вырывается инородный силуэт. Он вылетает оттуда, как пробка из шампанского. Его выталкивает сильный поток. Силуэт - парень, пролетевший железные ворота и вспахавший подбородком добрые пол метра. Но он быстро приходит в себя, подскакивает и мчится к сцене. Пьяному море по колено. Справа от меня Круспе. Он, морщась, возвышается над толпой своих верных подтекающих фанаточек и выдавливает из себя аккорды с таким лицом, словно поднимает тяжести. На какое-то ускользающее мгновение мне становится смешно. И даже дрожь больше не пробивает тело. «Полегчало», подумалось, когда инородное тело, изрыгнувшееся толпой, оказывается совсем рядом ко мне. Я не успеваю моргнуть глазом, как парень - потный, с абсолютно невменяемым и в это же время стеклянным взглядом, подлетает вплотную, цепляясь худыми руками за мою одежду, за мое тело. Он хочет оторвать кусочек. Хочет получить ошметочек моего костюма или волосинку с моей головы. Его губы тянуться к микрофону и я, обескураженный, прихожу с ним к негласному соглашению: он поможет мне с припевом, а потом уберется вон. Тогда в мою голову не пришла мысль о том, что у нашего коллектива абсолютно бездарные и тупорылые охранники, получающие свои деньги за профессиональное и мастерское пинание хуев. Вместо строчек песни кретин пытается выкрикивать что-то другое. И я, под гул толпы, не понимаю ни слова. — Хватит этого дерьма, — говорю себе под нос и отталкиваю парня от себя. Он, как неваляшка, подскакивает обратно. Возвращается раз за разом. Ему не место здесь. Нет, не место. Я совершенно точно это знаю. Тревога внутри меня пускает корни и вырастает в настоящую панику. Я не могу срывать концерт. Но и допустить пребывание незваного гостя на сцене тоже не могу. Что делать? Что же мне, блять, делать? Он невменяем. Пьян и оттого несокрушим. Лужа ему по уши. Парень не чувствует моих сильных ударов и толчков. Эта свинья не понимает, что ему здесь не рады. Он НЕ ПОНИМАЕТ, что попал прямиком на пороховую бочку, которая вот-вот взорвется. Я пытаюсь схватить его за шиворот и как нашкодившего котенка выкинуть к чертовой матери. Пусть он упадет со сцены. Пусть он обдерет себе колено или даже сломает руку. К черту. Зато будет жить, так я думал. И в тот момент, когда мне удалось схватить его «за шкирку», парень вырывается и начинает метаться по сцене. Он подбегает к Паулю, затем к невозмутимому Риделю. Спускается с помоста, прыгает, резвится как дитя, которому позволили ворваться на игровую площадку. Несется через всю сцену к Круспе… И в этот момент я отчетливо понимаю, что сейчас произойдет. В одну короткую секунду в моей голове разыгрывается ясная сцена. — Нет! — возглас неуправляемо вырывается из груди вместо припева. Солнце пришло. Мой истошный вопль разрывает дребезг гитар. И в это же мгновение многометровые столбы огня с шумом и яростью выстреливают в небо, поглощая в своем пламени парня. Слышится женский визг, воздух неминуемо пропитывается запахом горелой плоти. Стало нечем дышать. Я закашлялся и проснулся. К влажному от пота тела прилипла футболка. *** Когда глаза открылись, за окном уже рассвело. Я всеми фибрами ощущал, что не один в квартире. Пауль остался на ночь. Волна нежности к нему снова захлестнула меня. Я поднялся с кровати и тяжело побрел на кухню в майке и трусах. Гитарист сидел за кружкой свежесваренного кофе и листал статью о последних событиях с говорящим заголовком. Увидев меня, он вздрогнул и, отключив телефон, тут же отложил его. — Что там? — кивнул я на мобильник. Пауль помолчал, задумчиво сделал два глотка из кружки. Потом, выдохнув и смирившись, все-таки произнес: — Тилль, а что там может быть, как по-твоему? Я хмуро приземлился за стол. Утренние солнечные лучи мягко падали на лицо, но я был не против. Из приоткрытого окна спертый воздух кухни разбавлялся морозной свежестью. Я долго искал ответ на вопрос, почему из пятерых товарищей только с одним крепкая дружба перешла порок и превратилась в отношения более глубокого склада. Ответ оказался очевидным, но требовал детального разбора ситуации. Пауль был единственным человеком, который принимал меня. Тотально и полностью. Критиковал. Указывал, где я был не прав. Честно и серьезно. Но принимал. Если я убью человека, узнав об этом, он спросит о причине, приведшей к этой трагедии. Если я изувечу собственное тело в порыве ярости, Ландерс не станет осуждать меня. Он скажет, что это была целебная боль. И если я выбрал ее, значит считал, что она мне действительно необходима. Пауль доверял моему выбору. И считал, что нет ни одного «правильного» пути к существованию на этой планете. Каждый выбирает сам, что ему ближе. У каждого свои потребности. Он был самоотверженно готов принимать любые мои потребности. И эта готовность не иссякала. В моменты, когда я падал духом и опускался на дно морального разложения, мне казалось, что сейчас и он сломается. Терпение не вечно. Я останусь совсем один. Но Ландерс не ломался. В особенно тяжкий период он мог развернуться передо мной и уйти прочь, плотно захлопнув за собой дверь. Вот и все, думал я. А на следующий день этот черт возвращался ранним утром с пластиковым стаканчиком кофе и говорил: — «Если твоей кровоточащей душе нужно время, чтобы самоисцелиться в одиночестве, скажи мне. Я приду завтра, через неделю или пол года. Если ей нужно залатать свои раны с моей поддержкой, я останусь и буду рядом столько, сколько потребуется. Если ей не нужно ничего, а вся боль в голове, то поднимай свой увядающий зад с дивана, прими контрастный душ и выпей со мной кофе на морозной улице.» Это и было принятие моего тела, моей сущности, моих мыслей. Меня всего. Целиком и полностью, без остатка. Со всеми изъянами, со слабостью и силой духа. И оно исцеляло. Когда рядом был Пауль, я знал, что умудрился найти во всем мире с его бесчисленными миллионами людей одного-единственного нужного человека. А, значит, жизнь уже была прожита не зря. Я не знал и по-прежнему не знаю, что даю ему взамен. Сложно судить. Но, должно быть, он ощущает отдачу. И просто любит. Не за осязаемые вещи. Не за то, что можно увидеть. За все и одновременно ни за что. Так и происходит, поверьте. Такие люди с нами всю жизнь. Не всегда присутствуют физически, но однозначно - духовно. Первый поцелуй с Ландерсом случился ночью в машине. И был он, прямо скажем, никакой. Ни хороший, ни плохой. Не слишком влажный и не слишком сухой. Просто никакой. Впрочем, нет… одно определение я могу ему дать. Поцелуй был неловкий. Не потому что кто-то из нас смутился. Просто черты лиц не совпадали. Пол ночи я пролежал в кровати и размышлял: «Пусто как-то получилось. Скучно, тухло, вяло и безэмоционально. Почти никаких ощущений. Ну поцеловались и поцеловались, дальше-то что.» Вспомнил слова отца. Он был гнусным человеком, имел обычай поколачивать мать и еще сильней бил меня. Отец был мерзавцем с алкогольной зависимостью, из поганого рта которого БОльшую часть времени выходила чернуха и дым сигареты. Но иногда - правда, весьма редко - из него же вылетали проникновенные слова. Делились они на две категории: это были нравоучения о фальши, лицемерии и суровости жизни, принявшие такое же суровое обличие, либо воодушевляющие речи про любовь. Кое-что из последнего я вспомнил той ночью. — Послушай, Тилль, — начинал он, — В вопросе с женщиной все решает первый поцелуй. Она может казаться тебе дурнушкой, но ты поцелуешь ее и поймешь, что в жизни не испытывал таких эмоций, как в эту секунду. А бывает и наоборот. Влюблен по уши. Терзаешься, ночами не спишь. А поцеловал - и ничего. Понимаешь, что не твой это человек. Не ёкает. Пустота и сквозняк. Меня передернуло. Кончики пальцев начали неметь и покалывать. Как же так? Неужели эти магниты, спрятанные в нашем с Ландерсом нутре, и притягивающиеся друг к другу - иллюзия?! Что тогда не иллюзия? Где истина? Пол ночи - это не много. Пол ночи, которые я тогда пролежал, не смыкая глаз - сущий пустяк. Но эти часы дались мне с трудом. Я сменял решение одно за другим. Доходил до крайностей. Успокаивался. И снова создавал бардак в голове. А на следующий день мы поцеловались снова. Это было так же ни о чем, но чему быть - тому не миновать. А потом еще. И еще разок, уже через три дня. Я вдруг начал ощущать искорку, которая с каждым разом разгоралась вновь и вновь. Мы учились принимать друг друга. Слышать мысли. Распознавать настроение во взгляде. Проводили больше совместного времени. У нас получилась своеобразная история о Бенджамине Баттоне. Люди находят друг друга, у них возникает магия и яркое влечение. Какое-то время они наслаждаются эмоциональным и горячим сексом. Потом букетно-конфетный период проходит, спадают розовые очки. Тогда два человека принимают решение: хотят они стараться во благо их паре или не хотят. Все легко. Если не хотят прилагать усилия - расходятся. Если прилагают, то в конечном счете создают семью. У них больше нет животного влечения к телу партнера. Но спустя время возникает больше привязанности и заботы. С Паулем получилось с точностью наоборот. Мы начали наши отношения так, словно у нас десятилетний брак за плечами. В каком-то смысле, это так и есть. Лишь с той поправкой, что в нашем десятилетнем браке присутствовало еще четверо великовозрастных мужиков. И только после того, как мы достигли с Ландерсом гармонии и взаимопония, пришла страсть. — Налить тебе кофе? — мы по-прежнему сидели на кухне. Никто не отваживался поднять единственный важный разговор.