Post Mortem

POV Till

В этот день я поднялся очень рано. На улице стоял чернильный мрак. Зимой мне всегда тяжко давались ранние подъемы. Темнота за окном говорит, что бодрствовать еще ни к чему, делать все равно нечего, а стылый воздух требует того, чтобы ты вернулся в теплую кровать, как ребенок закутался пуховым одеялом, и ни о чем не думал. Но в этот день я пересилил себя. Подумал, что я за мужик такой, если моей силы воли не хватает на столь элементарную и житейскую вещь?! Приняв горячий душ, хорошенько растёр тело полотенцем. Спать больше не хотелось. Отключить себя от социума, городской жизни и виртуального мира - это было правильным решением, наконец понял я, обрадовавшись, что осознание пришло. Иной раз бывает так, что принимаешь важное решение во благо. Начинаешь его реализовывать. Но в процессе так и не появляется чувство, что ты делаешь все правильно. Только автоматизм действий и сохранение будничности. А потом, когда все закончится, ты спрашиваешь себя, действительно ли это было так важно? Стоило ли оно потраченных сил и времени? Удалось ли осуществить задуманное? Нет. Физически ты исполнил как надо. Сделал все правильно, гладко и без загвоздок. Но в голове порядок не навел. Все равно что долго хотеть пойти в пиццерию. Выжидать подходящий момент. Планировать. Мечтать. Представлять горячее тонкое тесто и пряность перца на томатах. Но в конце концов, выбив время, прийти, прожевать еду, погрузившись в клубок путанных мыслей, а затем исчезнуть, машинально оставив официанту двадцать процентов от чека. Проблема заключалась в неосознанности. И, как итог, в полнейшем неудовлетворении своей потребности. Вроде сделал все правильно: пришел, сел за столик, заказал, съел, расплатился, ушел. Правильная механика и порядок действий. Но удовольствия нет. Почему? Потому что проделал только на физическом уровне. А в башке пустота или лишняя ерунда, мешающая сосредоточиться на текущем моменте. Второй раз в пиццерию идти уже не хочется. У тебя был единственный шанс получить желаемое и выжать все соки. Ты его провалил. Второй оказии не выпадет. Но сейчас я чувствовал, что делаю все правильно. Маленькими шажочками двигаюсь в верном направлении и получаю от этого удовлетворение. Собрал дорожную сумку. Кинул футболку, толстовку, старый свитер и пару штанов - одни утепленные, для вылазок в лес, вторые - домашние, но тоже с внутренним слоем шерсти. Заехал в магазин, купил продуктов на пару недель, блок спичек, несколько бутылок среднего виски, блок баночного пива. Съел пару бананов на выходе из супермаркета, загрузил все в машину, а после этого отчалил из города. Путь держал в сторону Фленсбурга - самого северного городка в землях Шлезвиг Гольштейн. Рядом с ним пролегали фермерские поля, зимой, как и положено, припорошенные снегом, а за ними густой лес, в который входила змеевидная узкая трасса. В этом самом лесу я несколько лет назад выкупил старый охотничий домик. Подумал, что лишним не будет. Наведывался туда пару раз, однажды даже с Нелле. Это была странная вылазка. А сейчас решил осесть в этом домике на пару недель, чтобы утрясти хаос в голове. По нашему делу велась какая-то возня и мы застыли в камне. Вот только не в таранном. В огромном старом булыжнике посреди густого болота. Не могли ни двигаться дальше, ни вернуться в прежнее русло, ни даже ускорить расследование. Якоб сказал, чтобы все заткнулись, сидели дома, не высовывались и не наводили шороха. Как малые дети, отруганные за поломанную игрушку. Отруганные за то, что отобрали чужие жизни… Механика случившегося заключалась в том, что следствию было безразлично, кто выпустил столб огня и почему парень сумел пробраться на сцену. Были лишь одни виновники - группа. А если быть точнее, лицо, представляющее группу - фронтмен. На то он и фронт. После душа и основательной растирки тела полотенцем, я заварил себе кофе и сел у окна, наблюдая за застывшим зимним пейзажем. Так просидел минут двадцать - от тусклой серой пелены, затянувшей весь вид, до первых солнечных лучей. Сразу кажется, словно попадаешь в другое измерение. Из смертельного мрака и оцепенения в светлое и теплое царство неги. Я, щелкнув замком, со скрипом открыл деревянную створку окна. Нужно было проветрить голову, а заодно застоявшийся плесневелый запах в доме. В лицо ударил свежий утренний воздух и я мысленно вернулся в то утро, когда мы сидели с Паулем за столом на моей кухне. Почти неделю назад… Ровно тогда я решил, что дом высасывает из меня силы и больше нет никакой мочи там оставаться, иначе это грозит продолжительным запоем и хер пойми чем еще. Ландерс в ту минуту и не догадывался, что я так резко пропаду со всех радаров. Весь секрет счастья в том, чтобы не проживать жизнь на автомате. Фиксировать протекающее мгновение, осознавать важность каждой секунды, каждого мига. Детство было ярче и радужней. Почему, думаете вы? Да потому что не существовало другого веб-мира. Только тот, в котором мы жили физически. Одна реальность. Мы жили в ней каждой минутой и дышали полной грудью, не подозревая, что от нее можно куда-то сбежать, скрыться. И даже людей воспринимали иначе. Знакомились на улицах. Были проще. Искренней. Счастливей. Делай дела и думай о том, что ты делаешь. Почему ты это делаешь. Больше задавай себе вопросов. И хандра исчезнет. Я размышлял об этом и живая энергия переполняла мою грудь. Но в одну секунду мир снова померк. Все мое равновесие и душевное спокойствие, к которому я бережно выкладывал шаткий мостик, в один миг вспыхнул и разлетелся пеплом. Тогда я рассвирепел. Подскочил, схватил полную кружку со стола, швырнул ее об пол. Капли горячего кофе брызнули в мое красное от ярости лицо, на одежду и на стены. Отрывистым движением я поднял небольшой столик перед собой и трижды, сжимая в агонии его ножки, ударил об пол. Оглушительный треск ворвался в утреннее безмолвие. Воробьи с ужасом разлетелись в стороны, покинув насиженные места на дереве. Все пошло к чертям. Я не мог остановиться и продолжал варварски молотить кулаком в стену, оставляя глухой отзвук после каждого удара и разбивая руку в кровь. Гори оно все в аду! Умри, исчезни, сгнивай как можно скорее! Пожар рвал мое тело изнутри. Больше не хотелось разрушений, хотелось боли. Оглушающей, чтоб перебить все мысли в голове, загнать неугомонную тоску и выдавить ее из себя. Только так. Только болью. Сжав зубы, остервенело, в припадке и торжестве безумия я избивал стену, словно боксерскую грушу, но на самом деле избивал сам себя. Красных следов на ней оставалось все больше, но боль перестала ощущаться совсем. В какой-то момент я свалился на пол и, скривившись, беззвучно зарыдал. Истощенный, ничтожный, самый бессмысленный человек на планете. У деда, несколько лет назад отдавшего мне ключи от домика, страшно смердело из пасти гнилью, вдруг вспомнил я. Настолько сильно, что я едва мог его слушать. Он выглядел немощным и дряхлым, но ночью, я уверен, жрал трупы. Даже если все его черные зубы превратились в останки, никак иначе я не мог объяснить этот запах. Это яркое воспоминание вдруг усмирило мою горячую ярость. Что за нелепица. Пустой взгляд уставился на комодик. Внутри лежала толстая папка с макулатурой. Мои очерки, этюды, проза и стихи. Отдельные строчки, сумбурные мысли-пятиминутки, не нашедшие пристанища в публикуемом творчестве. Эта папка, в которой было не меньше двух килограмм, заставила меня подняться. Я сел с ней на кровать и стал бережно пересматривать лист за листом, оставляя на бумаге красные следы. «Он храпит убийственно. Я не могу спать. Он рядом. От его тяжелого тела никуда не сбежать. От его раздувающихся ноздрей нигде не спрятаться. В один момент его храп достигает апогея. Становится невыносимо громким. Отец дергает во сне ногой и меня разрывает бешенство: я думаю, он это специально. Тело трясет мелкой дрожью, по щекам струятся слезы. Я не сплю вторую неделю. Напряжение плахой висит в воздухе. Один звук, и моя голова отсекается от тела. Ненавижу тебя. Ненавижу тебя.» «Третья неделя в этом богом забытом домике. Завтракать садимся всегда вместе. Это традиция. Отец молчит. И я тоже. Разговаривать нам совершенно не о чем. Он мог бы поделиться со мной мудростью, своими мыслями и накопленным опытом многих лет, будь он моим другом. Но этот человек - мой отец. А, значит, наши разговоры никогда не выйдут за рамки будничных обсуждений бытовухи. Ненавижу тебя.» «У меня есть самая яркая одежда. Самая хорошая пища. Самые завидные побрякушки. У меня есть его деньги. И на этом - все. Конец. Точка. Я совершенно обделена. У меня нет того единственного, о чем я когда-то мечтала грустными вечерами с бабушкой - его любви. Ненавижу тебя.» «Четвертая неделя. Я чувствую себя щепкой, оторванной от массивной доски. Не нужно ни одного усилия, чтобы меня сломать. Мы ругаемся каждый день. Каждый час. Едва ли не каждые десять минут. Отец свирепеет и, глядя в его глаза, мне становится не по себе. Я вижу в них черноту и знаю, что в этот момент он способен на все. Совершенно на все. Мне становится по-настоящему страшно. И да… Ненавижу тебя.» Я дочитал лист и на губах у меня повисла нервная, почти трагикомическая улыбка. В папу пошла, подумал я. Тоже пишет… Мысль теряет, много воды, но это мелочи… Все приходит с опытом. И мое сердце затопило горечью. В тот сезон мы провели в этом домике четыре недели. Очевидно, лист попал в эту стопку случайно. Нелле думала, что больше я сюда не вернусь. А, впрочем, может и нет. Может она и рассчитывала, что однажды я найду его… Опасаясь наткнуться на продолжение этой исповеди, я закрыл папку. Собраться с мыслями не получалось. Я чувствовал себя еще ничтожней. Самым настоящим пределом ничтожности. Отвратительный отец. Никудышный муж. Возможно, даже любовник я хуевый. И певец из меня, если уж быть до конца откровенным, так себе. Что ж ты за человек такой, Тилль Линдеманн?!.. Срочно требовалась физическая активность. Как в старые добрые времена, когда я жил под одной крышей с отцом, трахал девок на сеновале, доил коров и плел корзинки. Труд должен был избавить меня от хандры, я вдруг очень ясно понял это. Только труд и пот, пот и труд. Конец всем горестям. Страдания приходят от безделья. Голова трудящегося человека чиста, а мысли ясны. И я, воодушевленный, резко поднялся с кровати. В глазах замигали вспышки, комната потемнела, голова закружилась. — Не в том ты возрасте, Тилль, — тихо усмехнулся я, но принятого решения не отложил. Нужно было нарубить дров. В Мюнхене мы это уже сделали фразеологически, осталась нарубить фактически. В домике, как и полагается, была небольшая печка. И сама она себя, опять же - как полагается - топить не будет. Дрова - идеальный отвлекающий маневр. Степенное, успокаивающее и размеренное дело с приложением физических усилий. Можно ни о чем не думать и просто колоть, колоть, колоть… Я достал из крохотной каморки внушительных размеров топор и уже собирался выйти из домика, как услышал за дверью отчетливый скрип снега под человеческим ботинками. Мерными шагами самозванец направлялся прямо ко мне. Я в свою очередь знал, что никого в радиусе нескольких километров здесь быть не могло, а для медведя-шатуна время слишком позднее. Да и не медвежьи это были шаги, черт возьми. Рука инстинктивно сжала рукоять топора, сердцебиение ускорилось и я стал ожидать гостя. *** Машина неслась с глухим гулом по пустой трассе. В маленьком встроенном дисплее у бардачка беззвучно крутилась реклама, незатейливые передачки-пятиминутки и стандартный набор шуток-самосмеек. На одной из них Ландерс совсем скривился. " — Мой интеллект растет на глазах. — Золотко мое, это ячмень.» В это мгновение безобидный юмор показался совсем низким, туалетным и бездарным. Иной раз Пауль и глазом бы не моргнул. Но бывает настроение, когда все воспринимаешь острее, радикальней и консервативней. Сейчас был как раз один из таких моментов. Он готов проклясть весь гребаный свет за эту «шутку», и пустить по девятому кругу ада ее искрометного создателя. Гитарист, впрочем, сам не понимал, что его так разозлило. После промежуточного выплескивания яда в мыслях, он решился еще раз глянуть на дисплей. Реклама мехового салона. В молодости у Пауля было особенное отношение к меховым салонам. Ко всем прочим магазинам он относился нейтрально. В голове не было места для мыслей о продуктовых в шаговой доступности или оптовиках-гипермаркетах. Кто вообще о таком думает?! Во всяком случае, точно не он. А вот меховые - совсем другое дело. Единственные мысли об этих магазинах крутились вокруг одного важного аспекта: Пауль ощущал себя очень далеким от мехового салона. Где бы он не оказался, с кем бы не оказался - никогда не перейдет порог мехового. Это нечто сродни чуждое. Не укладывающееся в голове. Совершенно несовместимое. Все равно, что попытаться прикрепить к телу гуся свиную башку. Нет. Никак. Не будет держаться на тонкой шейке это рыло, хоть убей. Так и Ландерс: кровь из носа, а меховые салоны для него были чем-то из параллельной вселенной, с которой он никогда не должен был пересечься. И ритмач даже не ненавидел их. Ему все равно. Он просто знал, что в этой жизни никогда не будет нуждаться в услугах это магазина. А знаете, что смешно? Пауль чертовски ошибался. Шубы подобрались к нему по-шпионски незаметно. И через несколько лет он посетил один из таких магазинов. А потом еще раз, уже другой. И третий, как по накатанной дорожке. Потому что сначала шуба понадобилась жене. Затем дочери. Потом любовнице. В конечном счете он мог зайти посмотреть на меха из любопытства. И каждый раз на выходе думал: посмотри, до чего ты докатился… У несчастного гуся таки появилось свиное рыло. За этими мыслями Ландерс едва не проехал нужный поворот. В окне мелькнула христианская церковь. Очень быстро, но при этом ясно отпечатавшись в голове четкой картинкой. В темноте рельефно выступают и сверкают ослепительно золотые купола. На их фоне поблескивают снежинки. Все остальное меркнет и расплывается. Вот такой получилась «фотография». Шел самый настоящий снегопад из больших хлопьев, подгоняемых сильными порывами ветра. Они метались из стороны в сторону. Сколько еще пройдет времени, прежде чем снежинки опустятся на землю на другом конце города? Нет смысла напрягаться там, где тебе не под силу что-то изменить. Важно уметь не только брать быка за рога, но и уметь вовремя опустить руки, начав плыть по течению. Иногда это бывает чрезвычайно полезным. Если продолжать гнуть железо, в то время как оно сделано из титана, ты не только потеряешь все силы, но и ситуацию никак не изменишь. Однако сейчас гитарист несся по трассе, не безвольно спасаясь бегством от проблем, а пытаясь их настигнуть. — Здравствуй, Пауль, — входную дверь осторожно открыла девушка с тусклым лицом и прямыми темными волосами по плечи. У нее была широкая спина, но сама по себе она напоминала болезненно-худого подростка с выпирающими ключицами. Когда Пауль вспоминал, что Нелле уже подарила своему отцу внука, его прошибало током. Так происходило каждый раз. — Привет, папа у вас? — Нет. Проходи. Девушка, а скорее молодая женщина, посторонилась, пропуская Ландерса в теплую квартиру. Обставлена она была просто и со вкусом, но гитарист, находясь в ней, постоянно улавливал мрачное напряжение, царящее в атмосфере. — Я ненадолго, — почти оправдываясь, произнес мужчина. Он помнил время, когда Нелле было тринадцать. И в это самое время они - Ландерс и дочь лучшего друга - отлично общались. Приходя к Линдеманну домой, гитариста всегда ждало объятие старшей дочери фронтмена. Временами они ходили гулять в парки, посещали кинотеатры, и даже шкодили. Пару раз покупали баллоны с краской и удостаивали переходы стрит-артом собственного авторства. В сравнении с серьезным и деловым подростком, беззаботным ребенком-весельчаком всегда ощущался Ландерс. На тот момент у гитариста не было своих детей, зато Тилль, помимо Нелле, являлся отцом еще одной девочки. В какой-то момент все заглохло. Любой механизм приходит в негодность и покрывается пылью, если не стереть его с лица земли. Ландерс не смел уничтожить светлые воспоминания о дружбе с маленькой Нелле Линдеманн, а потому они просто поблекли и, как полагается, покрылись пылью. — Что-то случилось? Проходи, я поставлю кофе, — женщина сразу направилась на кухню. Похоже, ответ Пауля ее не особо интересовал. — Нет, все в порядке. Не нужно, Нелле. Я не задержусь. — Нет? — выглянула в коридор она. — Нет. — Ладно. Как знаешь, — в ее голосе звучала растерянность и в это же время холодное безразличие. — Я только хотел уточнить, не гостит ли Тилль у вас. — Нет, не гостит. Он у нас никогда, в общем-то, не гостит, — пожала плечами женщина. Пауль отчетливо понимал, что его встретили неохотно. А еще он понимал, что Линдеманна бы встретили неохотней. Если говорить о фактах, Тилль не сделал своей старшей дочери ничего плохого. Но и ничего хорошего, если посудить, тоже не сделал. У них всегда были осложненные взаимоотношения, полные глубокой, почти травматической неприязни со стороны Нелле, которую до 9 лет воспитывала бабушка. — Ладно. Я… Ты… — Пауль запнулся и нерешительно помолчал, — Ты знаешь, что произошло? — Про ваш концерт в Мюнхене? Само собой. Мы почти не поддерживаем связь и редко видимся, но он ведь все равно остается мне па… не чужим человеком. Я по возможности получаю информацию. Пауль понял, что почти не слышал от девушки слова «папа». Она всегда старательно избегала его. Сейчас ему стало понятно, что делала это она осознанно. — Что ж. Хорошо. В смысле, ничего хорошего… Ладно. Нужно идти, — мужчина неловко потоптался и уже открыл входную дверь. — Подожди, — Неле положила Ландерсу руку на плечо и сжала длинными жилистыми пальцами, — Он в порядке? — Не знаю. Правда не знаю. Я пытаюсь это выяснить. По глазам Пауль понял, что она в курсе не только концертного происшествия, но и того самого, случившегося на пресс-конференции. Дочь друга больше не стала ничего спрашивать и была готова отпустить нежданного гостя, как вдруг гитарист спохватился. — Слушай. А есть такое место, куда Тилль бы мог уехать? — Что ты имеешь в виду? — Мм… Сам не знаю. Какое-то уединённое местечко. Мог он, допустим, вернуться в свою деревню? — Прямо сейчас? — Да. — Кто его знает. Может и мог. Никогда не разберешь, что у человека в голове. Тем более, в такой темной голове. — Вот уж точно, — Пауль одобрительно усмехнулся, но заметив, что девушке совсем не до смеха, снова принял серьезный вид, — Ну, а еще что-нибудь приходит в мысли? Она задумалась. Ландерс не отвлекал. — Да. Пожалуй, есть кое-что еще. У него по Германии имеется несколько вложений. — Что значит? — Он покупал недвижимость. Как правило, небольшие домики. Насколько я знаю, почти все было продано. В один из таких мы ездили когда-то давным-давно. — Вы вдвоем? — удивленный мужчина пребывал в замешательстве и не скрывал этого. — Да. Но чертовски давно. Сейчас я тебе ни адреса не скажу, ни даже приблизительной местности. — А у кого он выкупал этот дом? — Без малейшего понятия. Там сложная система. Черт ногу сломит. Некоторые из его домиков давно принадлежали государству, хоть и не использовались. Большинством его дел по недвижимости занимался Ральф. — Что за Ральф? — Действительно не знаешь? Пауль нахмурился. — Действительно не знаю. — Странно. Ну да ладно. Мелкий юрист, с которым п… папа, — девушка с трудом выговорила последнее слово, — ...был в хороших отношениях. Дружили. — Ого… — гитарист почесал затылок, — И где найти можно Ральфа? — У него конторка в ближайшем «аэропорт-плаза». Там спросишь. Не знаю, где именно. Было видно, что Нелле слегка оживилась. По крайней мере, сейчас взгляд ее серых глаз не казался холодным и бесчувственным. — Спасибо. Правда, спасибо. Ландерс протянул Линдеманн руку и пожал ее, мягко накрыв второй ладонью. Но не сдержался и резко притянул долговязое тело к себе, крепко обняв. Затем, не решившись посмотреть в глаза, быстро вышел. *** Ты растешь и учишься относиться к смерти спокойно. К жизни - тоже. В какой-то момент понимаешь, текущая секунда - это все, что мы имеем. Она неуловима и неосязаема. Тебе не принадлежит ничего материального. Тебе вообще ничего не принадлежит. Жизнь идет и обрывается в любой момент. Об этом не надо думать, но обязательно нужно помнить. Твоя текущая секунда - жалкая и ничтожная. Но другой нет и, быть может, не будет. Но все это чушь, когда смерть подбирается к тебе впритык. Не к телу, а разуму. Когда из жизни уходят самые родные, ты в одно мгновение забываешь свои здравые рассуждения и превращаешься в ребенка. Заплаканного, бессильного, брошенного мальчишку с плюшевым медведем в руке. Из глаз струятся крупные слезы по красным щекам, и в голове долбиться единственная мысль: «Не верю. Не может такого быть. Не верю!» Против этого нет лекарства. Это нужно пережить. Вылечит время. Но не всегда и не до конца. Пауль иной раз любил мчаться по бездорожью без цели и отпускать мысли в свободное плавание. У каждого свои методы зализывания ран. Сейчас его мысли уходили слишком далеко и обретали чрезмерно философский оттенок, а голову следовало оставлять рассудительной и рациональной. Пол ночи Ландерс рассекал улицы Берлина, отдавшись своей терапии. Извел порядочно бензина, вернулся домой к 5 утра, проспал до 10 и поехал в «аэропорт-плазу», где ему следовало найти Ральфа. Офис располагался на втором этаже. Охранник торгового центра долго не мог понять, о какой юридической конторе идет речь, потому что размеры и значимость ее были весьма мизерными. Гитарист даже удивился, с какой стати Тилль завел знакомство и доверял некоторые свои дела человеку, о котором ритмач никогда и не слышал. Но когда он встретился с Ральфом лицом к лицу, все стало на свои места. — Доброе утро, — послышалось из глубин маленького кабинета, окутанного густым дымом сигареты. Ральф был человеком низкого роста и полного телосложения, чей возраст сложно предугадать. Внешне он походил на почтенные шестьдесят с лишком лет. Но внутреннее чутье Ландерса нашептывало, что мужчине не было и пятидесяти. А получался такой диссонанс в связи со следующим: топорные черты лица Ральфа, морщинистые руки, очень густая копна седых вьющихся волос на голове, белоснежные усы и чрезвычайно редкие зубы сочетались с энергичными движениями мужчины и с его проницательным взглядом живых глаз под прямоугольными очками. В этом типе чувствовалось больше жизни и мощи, чем во всех участниках группы вместе взятых. Его загорелые руки, хоть и были изрезаны морщинами, казались очень сильными, а пальцы гибкими и ловкими. — Доброе утро, — кивнул Пауль и сел напротив Ральфа за хорошим дубовым столом, что само по себе удивляло не меньше задымленного офиса. Это была комната контрастов, гитарист сразу усек. — Вы, должно быть, Герр Вальц? — Нет. Я не Герр Вальц. — И слава богу, — отшутился юрист, — я его иначе себе представлял. Пауль решил не вникать в подробности по делу неизвестного Герра и сразу перейти к интересующей его теме. — Ральф… Я могу называть вас Ральф? Чувствую, вы по возрасту не далеко уходите от меня. — Ну, если вы застали то далекое время, когда фрицы были разгромлены русскими в долгом кровопролитии, то да, — мужчина лучезарно улыбнулся, демонстрируя свои щербины меж зубами, — в таком случае, мы с вами одного возраста. Ральфу пошел восьмой десяток лет. Что ж. Для Ландерса это стало новостью, но не шоком. В конце концов, он предполагал, что ему будет сложно угадать возраст юриста. — Дружище, что привело вас ко мне? — улыбка не сходила с хитрого лица старика. — Линдеманн. Тилль Линдеманн. — Что, собственной персоной? — язвительно усмехнулся человек. — Нет, к сожалению. Я пришел узнать кое-какие сведения о его частных владениях. — Эти сведения конфиденциальны. На то владения и частные. — Это понятно, — согласился гитарист, с каждой секундой теряя уверенность, что добьется нужной информации, — Тем не менее, они мне нужны. Линдеманн не был бы против. Я не знаю, как вас в этом убедить, не знаю, какие документы стоило бы предоставить, чтобы продемонстрировать максимальную степень доверительных отношений между Тиллем и мной. Я ведь не юрист. И действую наобум, — выпалил Пауль со всей искренностью, решив обращаться к старцу почтительно. — Дружище, дело не стоит и половины вашей тирады! Поверьте мне, — воскликнул Ральф и закопошился у себя в ящиках, — Но вина моя. Я вас откровенно надурил и ввел в заблуждение! — Не понял. — Забудьте обо всем, о чем мы говорили. Дома, приобретенные нашим почтенным знакомым, по-прежнему являются собственностью государства. Формально они принадлежат Тиллю. Но фактически - стране. — Как это? Вопрос был проигнорирован. — Поэтому я могу без труда и тени смущения продиктовать вам их адреса. Правда, домишек-то немного осталось… Один, если быть точнее. Юрист выложил тонкую папочку с документами на стол и вытащил оттуда один лист. Мелким шрифтом было что-то напечатано в самом верху, затем по середине, а в конце уместилась печать и подпись. Ландерс пробежался глазами по строчкам и нашел адрес. — Я не знаю, где это, — сказал он, — Но по ощущениям, чертовски далеко. — В рамках территории, скажем, Китая, Канады или той же России - до пункта «Б» вам нужно пересечь сущий пустяк. Но в связи с тем, что мы в крошечной Европе - ехать действительно долго. В каждом слове юриста ощущалась насмешка, нарочитая преувеличенная самоирония гордеца и добродушный старческий подзатыльник. Гитарист не успевал улавливать ход его витиеватых мыслей, но еще раз убедился в том, что дружба Ральфа с Линдеманном - не шутка. — Могу я спросить? — Разумеется! — Как именно вы познакомились с Тиллем? — О, право, это очень неинтересная история! — протянул юрист, но Ландерс не отступал и, увидев его испытывающий решительный взгляд, мужчина продолжил, — Мы встретились в Мексике. Я пытался уладить конфликтный развод с моей четвертой женой тихуанского происхождения, дари господь ей крепкого здоровья, а наш общий приятель тем временем накачивался первоклассной текилой. — Действительно? — Да, — энергично кивнул Ральф, — Было это в начале двухтысячных. — Пятнадцать лет назад… — почти прошептал Пауль. — Все верно, дружище! Почти пятнадцать. — И какая у вас СЕЙЧАС по счету жена? — Сейчас — никакая, — юрист не переставал одаривать музыканта своей улыбкой, которая, не смотря на качество зубов, была заразительной и харизматичной, — Сейчас я не женат. Год назад развелся с шестой. Но, кажется, седьмая уже нарисовалась на горизонте, — и он подмигнул ритмачу. — Про детей лучше и не спрашивать, пожалуй? — Ох, батюшки! Не спрашивайте ни в коем случае! — вознес руки к небу Ральф, — Эти спиногрызы живут со своими матерями и их не сосчитать! — Что ж. Понятно. Я так понял, сейчас вы с Тиллем почти не поддерживаете связь. — Не «почти». Не поддерживаем вовсе. — Что так? — Ну, видите ли, дружище… Я его обманул. — Обманули?! — Да. Как раз когда заключали сделку по частной собственности. Тилль предпочитал выкупить владения целиком и полностью, чтобы в случае надобности их продать и получить всю сумму за владения. Я же обрисовал ему картину в несколько ином свете, кое-где умолчал, кое-где недоговорил, и готово. Тилль долгое время считал, что эти обветшалые домишки принадлежат ему и только ему. А на деле они являлись его собственностью формально. Как я уже и упоминал. Он вправе жить в них, вправе реставрировать. Но не имеет право сносить, а также после его кончины эти дома переходят не по наследству или завещанию, а возвращаются в руки государства. Ландерс воздержался от комментариев и Ральф продолжил. — Так было выгодно не только мне, но и ему. Просто он этого не понимал. Но в первую очередь, конечно же, мне. — Деньги? — Деньги, — утвердительно кивнул юрист. Пауль был ошеломлен откровением мужчины. При этом он не чувствовал к нему ни капли отвращения или обиды за друга. Скорее, чем больше он разговаривал с этим человеком, тем большей симпатией проникался. И это выносило ему мозг. Ральф был чертовски хитрым засранцем, ищущим выгоду даже в самом жалком делишке. Властолюбивым подлецом, опытным профессионалом и обожателем женского внимания, коим и не был обделен благодаря своей харизме и подвешеному языку. — Я получил все, что мне требовалось. Спасибо, — Гитарист поднялся. Его глаза уже привыкли к плотному дыму в комнате. Старик кивнул и, когда Ландерс уже взялся за дверную ручку, чтобы выйти из офиса, сказал: — Передавайте горячий привет нашему общему другу! — Обязательно. *** У каждого человека есть важный принцип, через который нельзя переступать, но который постоянно нарушается. Затасканные грабли. В случае Ландерса это были деньги. Деньги, деньги, деньги… Сейчас, поговорив с Ральфом, он вспомнил про этот принцип. Музыкант имел точную цель и мчался по трассе в сторону Фленсбурга. Он никогда не был в районе Шлезвиг Гольштейн, но знал, что там будет холодней. Видимо, междугородняя дорога и отсутствие посторонних машин подействовали на него определенным образом и теперь, машинально поддавшись привычке, его мысли начали уноситься в размышления. На деньгах все растет и на деньгах все рушится. Они приносят счастье и они же приносят самую острую боль. Они порождают и они убивают. Дело не в правильных руках, которые использовали бы средства умело. Нет. Это большее из всех зол. Камень преткновения. Это их изначальная и неизменная суть. Речь не обязательно о зеленой купюре или медном израильском шекеле. Речь о золоте. А до этого - о шкурах. Обо всем, что использовали для обмена, продажи, сделок и покупок. О том, за что продавали девственность и перерезали глотки из покон веков. О том, за что предавали и жгли села. Речь о том, за что любили и были рядом. Деньги - яд. Иногда он действует исключительно в лекарственных целях, принося пользу и благо. Зачастую убивает. С Паулем были из-за денег. Пауля целовали из-за денег. Его губы, его щеки… И член его сосали тоже из-за денег. Но иногда - нет. Он отлично знает суть этой аксиомы. И никогда не смел жаловаться. Принцип же Ландерса заключается в долгах. Он не терпел быть должным и не терпел, когда должны ему. Гитарист терял на этом слишком много людей. Самых лучших. Занимал им суммы крупнее и мельче, но все равно неизменно терял. Не потому что эти люди плохие или нечестные. Просто в этом и заключается естество денег. Они убивают всякую дружбу. Каждый раз он цепляется зубами за это правило. Думает, пусть человек на него обидится. Так будет лучше. Это спасет их обоих. Ведь этот человек - слишком хорош, он не может себе позволить его потерять. Кощунство! И каждый раз этот принцип нарушается. Каждый чертов раз он находил на одни и те же грабли. Снова и снова. Такая вот магия. Он был готов прощать долги раз за разом. Деньги, в сущности, играли не великую роль в его жизни. Но люди уходили сами, так уж получалось. Так начиналась складываться судьба их взаимоотношений после заема. К Тиллю это не имело никакого отношения. Ровным счетом - никакого. В случае необходимости Ландерс, не раздумывая, отдал бы ему свою почку. Он несся к Линдеманну с волнительным трепетом в душе, и не подозревал, что скоро их отношениям будет грозить самая серьезная проверка на прочность.