Post Mortem

Легко быть храбрым, когда страхи не твои.

Потихоньку зажигаются огни. Хмурое темное небо розовеет болезненными лишайными пятнами. Снег был настолько мокрым и мелким, что казалось, идет дождь. Пауль думал о Нелле. О полиции. Он ясно представлял, как следственная группа врывается в квартиру и начинает учинять погром. Следом за ними вальяжно входит еще один полицейский, руководящий обыском. Девушка, ничего не понимая, пытается их выгнать. Кричит, насколько позволяет ее голос, ругается. Но все тщетно: голос дрожит, растерянность и шок выбивают из колеи. Из спальни выбегает ребенок, которого она тут же спроваживает обратно - грубо и нервозно. Коп, вошедший последним, показывает ей удостоверение, разрешение на обыск, а затем сразу убирает оба документа в карман куртки. Во второй руке у него тонкая папка с протоколом. Слышится грохот и звон от оперативной работы. Копы проходят в спальню, начинают беспардонно копаться в личных вещах и белье, вываливая его на пол. Нелле трясет от злости, страха и бессилия. Крошечная музыкальная шкатулка с балериной, богато украшенная камнями и подаренная бабушкой, становится последней каплей. Когда гадкие посторонние руки начинают ее вертеть, стараясь открыть, она набрасывается на мужчину сзади, колотя его по спине и силясь отобрать сокровенный предмет. Её резко одергивают назад, заламывают руки и оттаскивают от служащего, позволяя ему продолжать свою работу. Девушка кричит, по щекам катятся крупные слезы, руки в суставах пронзает острая боль, а на ухо ядовито, почти сладко шепчет голос : — Милая госпожа, еще одно движение и это будет грозить вам уголовным делом. Ее отпускают, и боль превращается из острой в ноющую. Руководящий нагнулся и начал торопливо заполнять анкету допроса отточенными движениями. Дураку стало бы понятно, что он занимается этим много лет. Рука напряженно подрагивала, мужчина хотел с этим закончить как можно скорее. На длинном безымянном пальце сверкало удивительно начищенное золотое кольцо. Удивительно, потому что в остальном полицейский выглядел заурядно-небрежно. Широкие старомодные джинсы, громоздкие ботинки с плоской подошвой, черная ветровка и поверх штатская куртка. На голове - лысина, на лбу - череда ломаных морщин. Он начал задавать вопросы точно и быстро, предвидев все варианты ответов. Спрашивал местонахождение Герра Линдеманна и много, казалось бы, совершенно ненужной дребедени. Затем сам заполнил показания, зачитал и лишь ткнул, где нужно поставить подпись. Нелле почувствовал себя героем невнятного артхаусного фильма, где все окутал нуар, сюжет изобилует абсурдностью, а зернистость монохромной пленки не перестает удивлять. Только лучше от этого не становилось. Вот так это Пауль и видел. В душе у него повисла чернота. Во рту оставался привкус овощей, размокших в пластиковом контейнере. Здания силикатно-кирпичные стояли перед глазами нерушимой стеной. Среднестатистические жилые районы везде одинаковые, подумал он. Где быть, где жить, как счастье почувствовать - вопросы извечные. Кто друг, а кто едок за одним столом - хуй разбери. Ландерс в последнее время приходил к мысли, что все едоки, все без остатка. И он для них - тоже. Ему нравилось идти ночью. Особенно после дождя. Сердце замирало в груди от наслаждения, вырабатывался эндорфин от адреналина, кипящего в крови. Ни человека. Ни души вокруг. Только суровая ночь со своими правилами, вымершими улицами и холодным воздухом Ландерсу казалось, что он становится приманкой для чего-то высшего и абсолютно важного. Для какой-то магической и непостижимой аксиомы, имеющей подход к нему только средь одиноких ночных фонарей. В этом густом мраке обязательно должно что-то произойти, он был уверен. Из раза в раз. Неприятности происходят с тобой постоянно. Но что-то хорошее случается только тогда, когда ты к этому готов. Иногда Пауль одевал микронаушники и громко включал музыку, добавляя остроты ощущениям. Тогда ОНО могло подобраться незаметно. Он шел энергичным и быстрым шагом, пересекая километр за километром и обследуя городские реалии, такие чуждые тому, что можно было увидеть днем. Ночью город деформировался. Это был совершенно иной Берлин, доступный редкому случайному взгляду. Иногда во влажном последождевом тумане проезжали машины-призраки, поблескивая фарами в лужах. В одной из луж перед собой он заметил яркие блики экрана. Подняв голову, мужчина уперся взглядом в афишу. Он стоял перед стареньким, почти раритетным кинотеатром с двумя крошечными залами. Ему довелось там побывать больше двадцати лет назад, вместе с Флаке. Несколькими годами позднее распада «Филинг Би». В кинотеатре, если ему не изменяла память, крутили только документальное кино. На что он ходил в первый раз - вспомнить уже не удавалось. Сейчас висели три афиши. Угнетающая «За красным занавесом». Киногид по творчеству великого голого короля - Дэвида Линча. Вторая: «Пятно». Документалка про витилиго, рассказывающая о великих людях с пораженными участками тела и почему не стоит бояться наследственности. Третья афиша - «вдалеке от буддизма». Как ни странно, сюжет повествовал не о религии, а японской рок-н-ролл группе. На постере - измученное и мокрое от пота лицо. Азиатское, как не сложно понять. Пауль, изучив взглядом за несколько секунд все афиши, свернул в сторону круглосуточного кинотеатра. Он, не задумываясь, взял билет на документальное кино-концерт, посвященное эпатажному коллективу. Витилиго его интересовало не многим больше, чем эксплуатация машинно-тракторного парка, с Линчем он был знаком лично и не испытывал к нему ни симпатии, ни антипатии. Все свое мнение, которое он мог вынести об этой персоне, он собрал и вынес еще в год их сотрудничества. А с музыкой юго-восточной Азии он почти не был знаком, да и странное лицо его чем-то привлекало. Оно было молодым, но казалось изжившим себя. А, возможно, это было лицо сорокалетнего мужчины, но по каким-то причинам сохранило подростковые черты сопляка-бунтаря. Азиаты, что тут сказать. Билет продали неохотно. Ландерс сел на диванчик с облезлой обивкой в трещинах, от которых отходили черные крошки, и в оглушительной тишине прождал двадцать минут до начала сеанса. Он сидел согнувшись, сцепив руки в замок, и наблюдал за пустотой, повисшей в помещении. Где-то за стеной сидел охранник в маленькой застекленной кабинке. Спал, должно быть. Часы показывали два ночи. Но и днем внутренняя атмосфера этого здания не сильно менялась, оставаясь такой же заброшенной и никому ненужной. Странно, что кинотеатр до сих пор не прикрыли. Он находился в центре города, но успехом не пользовался от слова совсем. Было вполне понятно, почему. Репертуар подбирали неумело, нехотя и спустя рукава. Арендную плату окупать кинотеатру не нужно, потому что строился он давно и принадлежал государству. Но ведь можно было и снести уже двадцать раз, думал Пауль. Очевидно, что это здание оставлено на произвол судьбы, даже если вначале в него вкладывали душу. Когда предшествующая документалка подошла к концу, он выпустил из темного зала молодую пару и пожилого мужчину. У последнего был такой вид, словно он не понимал как там оказался. Затем ритмач вошел сам. Кресла неудобные, с засаленными сидушками, воздух спертый и затхлый. Пахло пылью. Какого было удивление Ландерса, когда в зал следом вошел еще один мужчина. Рыжий, полный, с бородой, усами и в кепке. Он подсветил фонариком от телефона пол под ногами, обошел сидения перед экраном и сел на тот же ряд, что и Пауль, за два места от него. Кино началось. Абсурд этой никчемной ночи заключался для гитариста в том, что документалка была классной. По-настоящему классной. Рассказывалась история группы, подвисшей на наркоте. Треш, угар, голые груди азиатских фанаток, блевотня, алкоголь, нескончаемые вечеринки, ругань, еще блевотня, наркотики, БДСМ, и все это разбавляется жирным драматическим акцентом в виде исповеди фронтмена группы. Того самого парня с афиши. Ему действительно за сорок. Он сидит перед камерой. Остепенивший, но не сумевший побороть всех своих демонов. Напряженно выкуривает сигарету за сигаретой, взгляд подведенных глаз потухший. Он комментирует происходящее на пленке. А потом все это прерывается и мы наблюдаем вмонтированные записи живого шоу группы за две тысячи первый и третий год. Заканчивается эпопея должна последним концертом в Милане. Когда она началась, Пауль очнулся. Он смотрел в экран как завороженный. И совсем не замечал шевеление рядом с собой. Звук из колонок был не чистым, но достаточно громким. Покосившись на мужчину рядом с собой, Пауль отчетливо увидел член в его кулаке. Рука сползала вниз и поднималась наверх. — «Вот дерьмо!» — Подумал гитарист, но с места не сдвинулся. Он просидел еще пять-десять минут, а потом, потеряв терпение, вышел из зала. Пересаживаться не было смысла. Его все равно бы доставало присутствие незнакомца. Впрочем, Пауля не так уж и напрягала чужая дрочка. При желании он мог бы досмотреть фильм. Угрозы мужик не представлял. Это был один из пассивных онанистов, которым нравится, когда за ними наблюдают. И еще больше им нравилось, если человек испытывал неловкость в их присутствии. Это возбуждало. — Ого! Пауль, выйдя из здания, обомлел. На крыльце стоял Флаке собственной персоной. И сейчас он, неизменно худой, длинный, в кожаной куртке и очках с черной оправой, казался ему самым родным человеком во всем городе. Мужчина курил. — Я вспоминал о тебе. Пару часов назад, — сказал гитарист, — Вот как раз перед тем, как зайти сюда. Вспоминал, что мы смотрели тут фильм много лет назад. — Да, — только и ответил Лоренц, кивнув в подтверждение слов друга. — На что ходил? Вопрос был риторическим. Пауль и так знал, что Лоренц полтора часа наблюдал за людьми с витилиго. — «Пятно». Документалка про витилиго. Ландерс улыбнулся и промолчал. Флаке докурил сигарету, выбросил бычок, поежился от холода, а потом сказал: — Перекусим где-нибудь? *** Женщина села за столик. В ней отвращало все - от и до. Тело было пышным и дряблым, при этом кожа отличалась особенной бледностью. На лице рассыпались красные мелкие прыщи: на двойном подбородке, на толстых щеках и широком круглом лбу, который еле-еле прикрывала жидкая челка восьмиклассницы-аутсайдера с косичкой. Стекла маленьких прямоугольных очков казались запятнанными и пыльными. Два передних зуба оказались мышиными, Пауль заметил это при первой улыбке. Бледные руки были покрыты пигментными рыжими пятнами. Эта женщина не пахла, но гитаристу казалось, будто она смердит. На нее не хотелось смотреть. Все внутри отвергало этот облик. Положение усугубилось, когда женщина достала из пакета пенопластовую чашу для лапши быстрого приготовления, ранее уже использованную, и, вскрыв новую пачку лапши, высыпала в чашу, полностью покрытую оранжевым жирным налетом. Ландерса чуть не вырвало. В этой забегаловке его напрягало все: холодный кафель стен, столы в крошках, мусорное ведро в объедках рядом с туалетом и даже, черт побери, воздух. А теперь явился этот сорокалетний монстр со своей лапшой, сел за соседний столик и оставалось только удавиться. Ландерс корил себя за собственные мысли. Он привык относится к людям толерантно, кем бы они не были. Иной раз толерантней, чем следовало бы. Но сейчас он чувствовал рвотные позывы и ничего не мог с этим поделать. — Может, сменим обстановку? Флаке охотно согласился. Они вышли из фастфудника, где коротали ночь бездомные и восемнадцатилетние школьники, поругавшиеся с родителями накануне вечером, и молча пошли вдоль по улице. Рядом, быстрым шагом. Ни один не знал, куда их приведут ноги. Через несколько сотен метров они дошли до района Пренцлауэр Берг и остановились прямо перед Кольвицплац. Оба поняли, что лучше места не найти. Вокруг ни души. Голые ветки черных деревьев застыли с приобретенной мистической ноткой, как на картинке. Их очертания четко вырисовывались на фоне луны, если смотреть под определенным углом. Словно опытная рука художника с дьявольской точностью делала резкие острые мазки углем. Горячий пар изо рта растворялся жидким облаком в ледяном воздухе. Медленным шагом музыканты побрели через парковую зону площади. Добредя до памятника Кету Кольвицу - немецкому художнику-графику, они приземлились на постамент. Флаке просто усадил свой костлявый зад, а Ландерсу пришлось легонько подпрыгнуть, чтобы дотянуться задней точкой до серой плитки. В прежнем безмолвии протекли еще несколько минут. Гитарист по-ребячески болтал ногами, шмыгал покрасневшим от холода носом и смотрел задумчивым взглядом вдаль. Флаке наблюдал за собственными неподвижными ногами и выкуривал сигарету за сигаретой. Паулю нравилось ощущать холод. Ему казалось, что его это закаляет, делает немножечко сильней. Пауль знал, что смог бы перенести в этой жизни далеко не все. Но холод перенести он мог. А раз мог - почему бы и нет? В какой-то момент захотелось снять свою кожаную куртку, кофту, штаны. Словом, оголиться до трусов, и отдать себя на полное растерзание температуре. В этом желании проскальзывало что-то инстинктивно-животное. Что-то очень личное, интимное, близкое природе и самому гитаристу. — Я разговаривал с Хеллнером, — вдруг обмолвился Флаке. — Действительно? — Ага, — Лоренц поморщился и поднес очередную сигарету к губам. Очки сместились на горбинку. — Значит, новости есть? Пауль вытягивал по слову из Флаке и ему это не нравилось. Клавишник молчал часто, но чаще именно тогда, когда ни о чем хорошем сообщить не мог. — Universal отказываются работать, — безразлично произнес Лоренц и от его равнодушия у гитариста свело желудок, — Motor Music - тоже. Вчера утром вышел свежий выпуск BerlinWelle с гневным смазанным лицом Тилля на обложке и целым разворотом, посвященным трагедии в Мюнхене. — Про жерт… — Да, про них тоже написали. Само собой. Тридцать два человека. Про опознания тел ничего не нашел. Пауль не стал отвечать. Новость не стала для него ни потрясением, ни шоком, но добивающим ударом. Все, что наживалось долгими годами, трескалось и ломалось на глазах, как хрупкая скульптурка из пепла. Не было ни малейшего понятия, как ее восстановить. Как подобрать весь пепел, порошком испачкавший пальцы, и вернуть его на место. Как залатать трещины?! Что сделать, чтобы не допустить полного распада? И сколько еще пройдет времени, прежде чем полиция займется не «психотропными веществами» в их квартирах, а непосредственно ими лично? Неделя? Две? Быть может, несколько часов?.. — Я не знаю, что делать, — вдруг честно произнес Пауль и в глазах у него застыли слезы обессиленного ребенка, которого пнули во взрослую жизнь. Он барахтался долгое время, потерял все силы, но выплыть так и не получилось. И тогда опустились руки. Не было больше никакой мочи. Пусть горит оно все синим пламенем, подумал ребенок и заплакал от своего несчастья и беспомощности. *** Линдеманн был маньяком. Он знал это с самого начала. Он знал это с первых секунд сознательной жизни. Линдеманн был чудовищем. Убийцей. Животным, не ведающем покаяния и милости. Он мог растерзать тело в ошметки. Мог отхватывать от него куски, когда в нем еще колыхалась жизнь. Под вопли и мольбы. Под настоящие реки крови. Не фигурально. И в это же время Линдеманн был нормальным человеком. Совершенно адекватным. Без помешательств, без болезненных маний. Со слабостями и сильными сторонами, как полагается любому мыслящему существу. Одновременно с этим мужчина всегда знал, что скрывается под кожей. Знал, какая кровь кипит в его жилах. Каждым своим мускулом он переживал потрясение, с которым нельзя бороться. Этот Зверь совершенно точно перешел в него от отца. Нет, не «к нему». В него. Ошибки быть не могло. Гены не уничтожить. Их можно только спрятать. От постороннего взгляда и на какое-то время - от себя. Тилль писал. Вываливал всех своих демонов на бумагу, как есть. Это публиковалось. В книгах, в песнях. Он озвучивал своих чертей раз за разом в ином обличии. И это делало его слабым. Но то была правильная слабость: не агрессивно-подавляющая, а отрезвляющая. Успокаивающая. Духовно очищающая. На какое-то время он становился спокойным, как штиль. Спокойствие мягко обволакивало рассудок, читалось в глазах и передавалось через методичные движения. Но проходило время и маленький гнилой червячок-зародыш начинал паразитически жрать его изнутри, разрастаясь с каждым днем. Это черное ядрышко вновь превращалось в Зверя, который охватывал пламенем все естество Линдеманна. Снова и снова возвращались вспышки ярости, примешивая ненависть к себе самому. Снова и снова он ощущал себя на краю пропасти. От падения отделял миллиметр. Секунда слабости - и необратимые последствия со страшной силой стерли бы с лица земли человекообразного Линдеманна. Страшнее всего было понимать две вещи. Первая: с этим придется жить до конца своих дней. Не психотерапия, ни даже смерть не очистит душу. Ему придется бороться со своей второй сущностью до тех пор, пока тело не истлеет. Каждый день - борьба. Период затишья. И снова борьба. Это была самая ожесточенная война с самим собой. Твоего злейшего врага не убить - он станет последним, кто сделает финишный вдох в унисон. Он станет последним, кто увидит глазами ту же картину, что и ты, перед тем, как все померкнет. Вторая вещь, которая ужасала своей истиной: не смотря на своего монстра, Тилль все еще был совершенно нормальным человеком. Это и поражало. «Недуг» мог быть настолько скрытен, что ни одна сверхчувствительная машина его не обнаружит, ни один профессиональный врач не уличит эту червоточину, рассматривая он хоть трижды под микроскопом нутро музыканта. В конце концов, ни один из участников Раммштайн за двадцать с лишним лет не знал, кто такой Тилль Линдеманн. Кто НА САМОМ ДЕЛЕ такой. Это наводило фронтмена на еще одну мысль: чудовищем может оказаться совершенно любой. Речь идет не о масках, которые люди носят. Речь идет о том, что ты можешь жить с человеком пятьдесят лет. За это время вы врастете друг в друга. Станете единым организмом. А потом, спустя пятьдесят лет, после ланча он ни с того ни с сего сожрет своего новорожденного племянника. Вот так легко, да. Без прелюдий. Оторвет от хрупкого тела ручонку и по отдельности отгрызет все крошечные пальчики, тщательно разжевывая каждый. Это не мистика. Такова была реальность. Люди говорят, что собаки, пусть и лучшие друзья человека, а все же животные. «Ты не знаешь, что у них на уме. И никогда не узнаешь». Знакомая фраза? Так вот. Чушь. Да-да, собачья, она самая. А, если быть точнее, то может и не чушь. Вот только с людьми - совершенно так же. Люди - абсолютные животные по своей сущности. Что говорить о других, ведь ты не знаешь и пятидесяти процентов правды о самом себе. В этом плане Тиллю повезло больше. Он знал. Знал о себе ВСЮ правду без остатка. Она была ужасающей. Но, как говорится, предупрежден - значит вооружен. В этом было его отличие. С одной стороны, Линдеманн всегда оставался наготове к очередному бою. С другой стороны, жилось тяжелее. У фронтмена было отражение в этом мире. Возможно, не единственное. Но лично знаком он был лишь с одним. Настоящее альтер-эго. Это был мистически харизматичный мужчина. Он не был ни красив, ни богат, но моментально входил в расположение. С этим человеком хотелось вести беседы. Его хотелось слушать. Наблюдать за движениями, за реакцией, за ходом его мыслей. Словом, за работой острого ума во всех эпостасиях. Женщины боготворили его. Он мог получить любую, какую пожелает. И получал. Этот мужчина по своей природе - настоящий охотник и обольститель. Вожак стаи. Старый волк. Жигало. А еще - хладнокровный убийца. Человек мог встречаться с молоденькой девушкой, оканчивающей университет. У них была большая разница в возрасте, но это не беспокоило ни ее, ни его. Они замечательно чувствовали себя вместе. Их романтика продолжалась неделю, две, три… Всегда оснащалась потрясающим сексом, полным взаимопониманием и уважением друг к другу. Казалось бы, ничего идеальней и слаще не придумаешь. А потом он просто убивал ее. Не в агрессии и бешенстве, но в исступлении, преисполненный влечением и острым желанием ее тела. Он изощренно убивал эту девушку как завершение их конфетно-букетного периода. Только так человек мог ощущать, что получил все возможные соки с очередной героини его жизненного романа. Он убивал долго, жадно, боготворя молоденькое тело и не оставляя чистым ни одного сантиметра на нем. Все заливалось кровью. Все. Этот мужчина был чертовски обаятелен. И НОРМАЛЕН. В самом прямом смысле этого слова. У него не было ни одного отклонения в психике. В его окружении существовало много знакомых и друзей. В нем не чаяли души за способность вести беседу, за владением информации во всех сферах жизни, за юмор и ослепительную улыбку. Мужчину звали Ральфом. Есть люди - охотники за монстрами. Это психологи, психотерапевты и прочее бесчисленное количество безликих лиц. Они копают настолько глубоко, насколько могут. Изучают биографии самых опасных убийц нашего и всех предшествующих веков. Эти охотники изучают насилие физическое и моральное. Общаются с заключенными. Смотрят документальные фильмы. Читают откровения и мемуары, мнения экспертов и исследования сознания. Эти люди интересуются самыми темными мирскими материями и хотят докопаться до сути. Почему люди зверствуют? Какой рычаг теряет управление? Где срывается механизм и что этому предшествуют? Всегда ли самые травматические происшествия - из детства? Как устроен мозг Зверя? Нескончаемый поток вопросов бурлит в их головах, как в котлах. Человека всегда привлекало все мрачное, опасное и недоступное простому обывателю. Но Тилль знал правду. Самыми отвратительными и беспощадными существами являлись самые замечательные и нормальные люди. В них не было болезни. Значит, их нельзя было излечить. Мир, в самом деле, населяли не только убийцы, но и извращенцы. Одни мастурбировали на бабочек, другие - на звуки флейты, третьи - на трупы. Истина же заключалась в следующем: извращенцами эти люди не были. Они были натурами тонкими и чрезвычайно глубокими. Иначе видели мир, вот и все. Их трогали вещи, недоступные или необъятные простому человеческому глазу. Красота бабочки очаровывала и устраивала всплеск в мозгу. Как тут не кончить? Их крылья - роскошная живопись, сотворенная природой. Чувство возвышенности и эйфории добела накаляло сознание. И тогда человек мастурбировал, в исступлении закрывая глаза. Представьте, что случится с несчастным, если насекомое сядет на лицо и пощекочет жаркую кожу усиками. Он сойдет с ума от возбуждения и апокалипсиса, разрывающего струны нервов, и так натянутых до предела. Вот оно - простое объяснение сложных вещей. Все, что кажется глубоким и замысловатым - всегда граничит с тупизмом и детской нелепостью. Простота сильнее и безжалостней всего. Другие онанировали на трупы. Сила жизни угасает в мгновение, в это же секунду сердце, романтизированное до невозможности, превращается в обычную грязную требуху. Это и подрывало сознание, заставляя ублажать себя. Катарсис, отягощающий и одновременно залечивающий изувеченное сознание. Но этот мужчина не был чокнутым извергом. Он иначе смотрел на вещи и являлся более одухотворенным, чем все знаменитые богемы мира сего. А я его ловили, сажали за решетку и давали высшую меру наказания - казнь, которой он дожидался в пучине насилия и ненависти. Которой он дожидался в черной выгребной яме наравне с помоями. Ни один врач не поставил бы Линдеманну диагноз. Ни шизофрению, ни депрессию. У него действительно не было болезни. У него был конфликт. Конфликт с самим собой, который не решился за пол века и уже не будет решен никогда. Это было клеймо. Гнойная темная вмятина на мозгу меж извилин. Стоило спустить рычаг и чернота покрывала весь его рассудок. А спустить рычаг было не тяжело: достаточно хаотичных систем мира сего и взмаха крыла бабочки. Ни о чем так часто Линдеманн не думал, как о post mortem и проблеме смерти в философском осмыслении. Но каждый раз находил на тупик. Свою вмятину он получил в детстве. И оставил такую же Неле. Не со зла. Не из ненависти. Только потому что как сделать иначе - не знал. Надрез. Острие туго входит в кожу и, не останавливаясь, перерезает вену на сгибе локтя. Давление в них ниже и кровь вытекает не так сильно, как артериальная. Лицо вокалиста ничего не выражает. Оно бледное, земельно-серого оттенка и блестит от пота. В глазах дурнота. Тошнота томится в желудке, в груди и даже в голове. Она пульсирует глубокими басами, но прерываться не дает. Струя багровой крови становится бедней, уже, а потом вовсе иссякает. У молодых девушек кровь насыщенно-алая, яркая и душистая. Его кровь была кровью увядающего человека. Темная, ленивая, обдающая кисловатым запахом. Он перешел к следующей магистральной вене. Методично, не меняясь в лице, Тилль повторил все то же, что делал минуту назад. Пальцы крепко и уверенно сжимали рукоять ножа, острие входило в густую сливочную массу, слегка разворачивалось внутри и выпускало сначала несколько капель, а затем обильную струю смородинового сиропа. Прошло сорок минут. Голые широкие ступни стояли в обильной луже мертвой крови, выпущенной и не имеющей к Линдеманну больше никакого отношения. Он чувствовал к ней жалости не больше, чем к сперме, заляпавшей ладонь во время оргазма. Тилль медленно капал воск в открытые раны. Кровь постепенно сворачивалась. Надрезы были по-хирургически ровными и аккуратными, но лицо все еще не утратило своего гипнотически-зомбированного выражения. Перед глазами вырисовывалась груда углей. Сначала у нее был человеческий силуэт, а затем она рухнула в кучу пепла, и отвратительная вонь ударила в ноздри под звук хруста ломающихся костей, эхом разносящегося по концертному залу. Тилль снова вошел острием ножа в собственную плоть. Глубже, чем до этого. Силы иссякали, поражая удивительной предобморочной легкостью во всем теле. Дурнота усиливалась, грудь и живот взмокли под футболкой, а перед глазами темнели очертания горящей свечи. В исступлении его голова наполнялась правильными образами. — Кровь не замаливает. Кровь не очищает. Не искупляет. Не нужна, — прохрипел Линдеманн в пустоту, не услышав собственного голоса и вытягивая лезвие обратно, погружая его черный кончик во мрак комнаты.