About lost wolf

Сокджин, наверное, совсем неумный. Или инстинкт самосохранения сломался, а может и вовсе отсутствует. Потому что идёт следом, как собака побитая. Ну, бывает так, когда от хозяина влетит за дело, а всё равно идёт ластиться. Точнее ползёт: на полусогнутых лапах, башкой опущенной и со взглядом снизу-вверх. Сокджин, конечно, не вот это всё, но то, что сейчас влетит — не сомневается. И бычится из-под чёлки упрямо заранее. Вот как привязанный, шаг в шаг. Намджун даже откровенно теряется. За ним по пятам никогда не цеплялись, ни в детстве, ни в юношестве (то, что королевские отпрыски немного странные, так это не показатель совершенно). Общества не искали. Что у Сокджина за беда с головой — непонятно. Но детей лучше бы убрать подальше. Мальчишка ступает медленно и с любопытством смотрит по сторонам. На факелы по стенам, на свечи смотрит, на картину, оставшуюся со времён прошлого хозяина. На ней озеро в сумерках: вода розовато-фиолетовая, трава серая, и словно бы кто-то внутри затаился, чтобы вот-вот наброситься. Намджун всё поснимал в зальной комнате, а её оставил. В ней от него самого много. Недосказанностью и обреченностью. — Пирог вот, — Сокджин показывает ношу на вытянутых руках, будто бы в клетку к голодному зверю тянет и боится, что откусят. Нервничает. Намджун отчетливо слышит, как колотится сердце. Бьётся в груди, как загнанная в клетку птица. Сокджин сглатывает сухо и косится на стол. На лице столько мучения от выбора: подойти или нет. Намджун с издевательским восторгом присаживается на край стола. Не так, чтобы полностью, а просто прислоняется. И Сокджин подходить передумывает. Мнется в нескольких шагах перед, моргает бесконечно часто и начинает прихватывать зубами изнутри щеку. До крови. Намджун не силен во всём этом: в общении, в чтении знаков, в понимании других. В этом у них Тэхён преуспел — по глазам чужие жизни читать может. А Намджун — нет. Смотрит на Сокджина и понять не может, что с мальчишкой не так. То ли уйти не знает как, то ли попросить чего хочет или сказать. Намджун останавливается на попросить. Это было бы вполне обосновано. Не от хорошей жизни человечишка по чужим садам шарится. Но нет. Сокджин вдыхает глубоко, выдыхает резко и в одно слово тарабанит: «Лиджуниджэсок». Ничего не разобрать. — Чуть медленнее? — Намджун даже морщится. Сокджин сглатывает, выдыхает ещё раз и более разборчиво выговаривает. — Лиджун и Джэсок. Имена. Я должен был передать, но всё никак не выходило. Чьи именно имена Намджун соображает уже по ходу продолжения рассказа. Мальчишка тараторит, и чем дальше, тем больше мешая между собой слова и предложения. В целом-то неважно, что он там бормочет, основную мысль передал и хорошо. Мысль хорошая, Намджуну нужная. Без неё замучился бы. — Чимин? — Намджун спрашивает, хоть и глупо — кроме Чимина некому, а Сокджин пожимает плечами. Что за существо такое? Правящую династию знать не знает. Ни в лицо, ни по именам. За такое и головы лишиться можно по закону. Правда, есть такой. «За неуважение». Голову с плеч долой. — Я встретил его, когда сюда шёл. Он сказал, что вы совсем забыли про имена детей. Намджун согласно кивает. Забыли. Что ж, этот вопрос решён. — А ещё сказал, — тише добавляет мальчишка и сжимается весь комком, что даже смотреть неприятно. Такой весь побито-замкнутый, что Намджун снова морщится. Раздражает. Сильно. В своё время он позволял себе насмешливо выгибать брови и разводить руками, наблюдая за тем, как Тэхён бесится. Он тогда Чонгука и пальцем не трогал особо, а тот всё равно от него шарахался, как от проклятого прокаженного с заразной болезнью. Бояться вроде толком и не боялся, а всё равно жался по углам и вздрагивал на резкие движения. Тэхён рычал зло, а Намджун не понимал, что его так задевало. Теперь вот понимает. Действительно бесит. — Что пироги ты не любишь, — заканчивает фразу Сокджин и смотрит из-под челки. Ждет и пальцами сильнее сжимает доску. У Намджуна слегка дергается уголок левого глаза. Так бывает иногда от сильного перенапряжения. Но он вроде не напрягался, а глаз все равно подрагивает. Он трогает пальцем под бровью, останавливая спазм, и только вздыхает. Тут уже ни сказать, ни поделать нечего. — Как можно не любить пироги? — бормочет себе под нос Сокджин тут же и хмурится. А Намджун ловит себя на мысли, что человеческий мальчишка картинно так вписывается в его зале. Красивой скульптурой, вот прямо в центре бы и оставить. Только позу изменить: подбородок выше, взгляд открытый, может быть руку вверх. Хотя нет, с рукой — это лишнее. С пирогом наперевес руки смотрятся достаточно хорошо. И помолчал бы еще. — Как-то не часто перепадало, — говорит Намджун, краем уха фиксируя, что в зале никакого больше движения. Только что дети по углам шебуршились, и всё смолкло. Намджун резко оборачивается, скользит взглядом по помещению — пусто. Ни одного пушистого хвоста. — Да ну издеваетесь, — рычит он и окончательно разворачивается. В зале несколько дверей, практически все закрыты на замки. За исключением одной, которая потайная и спрятана за ковром. Открывается она легко, чтобы в любой момент, при любых условиях всегда можно было выбраться наружу. Два с половиной пролета вниз выводят в заднюю часть сада. Намджун обходит стол, крепко хватает ковер с двух сторон и дергает полотно вниз, срывая с креплений. Пыль взмывает вверх облаком и медленно начинает оседать. Ковер с глухим шуршанием падает на каменный пол. Сокджин чихает, откашливается и чихает снова. Когда тот подкрался так близко, что буквально в шаге за спиной, Намджун не слышал. Альфа косится, чуть повернув голову, а мальчишка из-за его плеча выглядывает. И пахнет чем-то таким… знакомым. Намджун знает этот запах, его все знают, но вспомнить не может откуда именно. Оно невесомое, нематериальное, очень тонкое. Как изморозь на траве. Сокджин встаёт на носочки, а потом замечает Намджуна, дергается и едва ли не отскакивает назад. Намджун как-то улавливает момент, когда тот весь собирается, пригибает колени. — Замри, — командует. Сокджин так и замирает на полусогнутых и таращится на него. О том, что тот спиной чуть в угол стола не сиганул, Намджун умалчивает. Отходит сам, чтобы хотя бы расстояние вытянутой руки было. Пирог, к слову, тоже забирает. А то надоел уже везде с ним таскаться. Под тканью блюдо, на нём пирог. Маленький, но увесистый. Пахнет сливами, медом и сливочным маслом. Корка даже на вид жесткая, темнее, чем следовало, бока кривые. — Готовить учишься? — усмехается Намджун. Никакой матерью, которая в свой день рождения пекла, тут и не пахло. А Сокджин идет красными пятнами и ныряет в распахнутую дверь так резво, что альфа моргнуть не успевает. Намджун пожимает плечами. Спрашивать боится ли мальчишка темноты уже бессмысленно. А вот подумать: «Лишь бы шею не сломал», самое время. Возиться с трупом не хотелось бы. Объяснять детям, старосте поселения, что это несчастный случай — тоже. Впрочем, в деревне наверняка поверят. Там Сокджина достаточно хорошо знают. А вот родителей будет жаль. Намджун оставляет пирог на столе и ныряет в темноту следом. Щурится с непривычки. Он темноту любит, жить на инстинктах в ней проще: слух острее, обоняние, даже зрение, которое, пусть и другое, не видящее деталей, но в темноте способно уловить малейшие движения. Вокруг стены холодные, каменные, пахнут затхлым и сыростью. Намджун проходит два пролета и останавливается. Прислушивается. У Сокджина так сердце колотится, что оглохнуть можно. Он ниже ступеней на десять, просматривается тусклым очертанием, но сердце аж заходится. Так сильно и быстро колотится. Намджун даже шаг прибавляет. Какого лешего там происходит? — Эй, ты чего там? — окликает он мальчишку, протягивает руку, когда нагоняет. Тот вздрагивает, но от руки не шарахается. Наоборот даже, Намджун под пальцами чувствует, как плечо мальчишки опускается, расслабляется. Сокджин дышит носом часто. Опускает голову и мотает ей, а сам назад весь подаётся. То ли опору ищет, то ли к Намджуну (что вряд ли конечно). — Показалось просто, — говорит каким-то совершенно чужим голосом. Сухим, шершавым. Как всю жизнь выпили, если такое возможно. — Темноты боишься? — уточняет Намджун, отодвигая Сокджина в сторону, чтобы пройти вперед. Он не любит, когда за спиной кто-то есть, тем более в ограниченном пространстве. Это в любой момент можно получить ножом по горлу, но это Сокджин… человеческий мальчишка пятнадцати лет. И Намджун за сегодня уже достаточно отступал от правил, чтобы… отступить от этого не получается. Инстинкт самосохранения в нём сильный, сильнее, если только, умение выживать. Спиной Намджун поворачивается, но, чтобы никаких недоразумений, перехватывает Сокджина за руку и тащит за собой. Тот вялый и ноги переставляет неуверенно. Вот-вот запутается и свалится. Но то ли лучше становится, то ли упрямство — Сокджин не падает и следом поспевает. Дети находятся на улице. Вполне довольные, даже не заметившие, что их потеряли. Намджун вдыхает полной грудью и сам себе признается. Не справится. Сам не справится. Не уследит, да и не умеет. Забыл, как с детьми нужно. В нем хорошего почти ничего, всё вытравили давным-давно. А Сокджин прав, детям добро нужно, любовь и ласка. И покормить. Намджун оборачивается. Мальчишка бледный, от солнца жмурится и дышит ровнее, цепляясь за чужую руку. Намджун с удивлением отмечает, что все еще его держит. И даже понимая это, не спешит расцепить пальцы. Ладонь у Сокджина прохладная, узкая и в его, Намджуна, лапище практически не чувствуется. Волчата подбегают, и Сокджин им улыбается. — Что еще ты готовишь? — спрашивает Намджун, медленно выпуская чужую ладонь, на случай, если тот сейчас спохватится и снова куда-нибудь побежит. Но то ли сил нет, то ли ещё по какой причине, Сокджин остается на месте. Пожимает плечами и взгляда от волчат не отводит. — Что надо, то и готовлю. Похлебку могу сварить, что-то зажарить. Это несложно. — Но пироги еще не очень, — резюмирует Намджун. Сокджин сжимает губы плотно прежде, чем ответить. — Не очень, — соглашается. — Научусь, что очень будут. И вскидывает голову, глядя с вызовом. На бледных щеках появляется цвет, что бы там в темноте ни случилось, уже отступает. Намджун замечает, и от этого спокойнее.