***
Сокджин не уходит из замка, что удивительно, тихорится на кухне, но куда себя деть не знает. Мается, мечется из стороны в сторону и ребёнка с рук не спускает. От него пахнет беспокойством и страхом, Намджун чует даже до кухни ещё не добравшись. Хорошо, что сам успокоился. Мальчишка спешно переставляет ноги и замирает, когда понимает, что больше не один. Смотрит с вызовом, а подбородок подрагивает, и зубы тихо ударяются друг об друга мелкой звонкой дробью. Намджун за свою жизнь извинялся так мало, что правильные слова вспомнить не может, да гордость ещё. Извиняться перед человеческим мальчишкой — чушь невиданная. У Сокджина мука на виске и глаза на мокром месте, но мальчишка держится. Намджун даже уважением проникается немного. Опускает ребенка на скамейку и шумно выдыхает, собираясь с мыслями. Сокджин делает шаг назад, а потом в точности копирует его действия с малышом, возвращая того брату. Намджун смотрит, как один хватает другого за руку со всей своей детской неловкостью, и невольно улыбается. Всё-таки дети — это прекрасное что-то. Лишенные еще здравого эгоизма, озлобленности, недоверия. Намджун переводит взгляд на Сокджина, сглатывает вязкую слюну и выдавливает из себя хриплое, тихое «Прости». Небо на него не падает, земля под ногами не расходится, и сам он замертво не падает. Извиниться оказывается не так уж и невозможно, как казалось. Сокджин в лице мало меняется, прищуривается только недоверчиво, дышит, смотрит, не моргает. Думает, думает, думает. Что-то решает, и взгляд меняется. — Ты не контролируешь это, да? — спрашивает аккуратно. — Злость свою. Сокджин жалеет его, сочувствует. Намджун понимает это так явно. Где это видано?! Его, Намджуна, жалеют. Мальчишка! Человечишка! Который от страха трясется всё ещё, жалеет его. И внутри что-то сжимается, так сильно, до боли, что глаза щиплет. — Мне жаль, — говорит Сокджин. — Я прощаю, — говорит Сокджин. Шмыгает носом, сглатывает и вытирает быстро щеки. — Мойте руки, — говорит Сокджин. — Покормлю вас. Намджуну очень хочется присесть, но он молча уходит из кухни.Часть 8
20 июня 2018 г. в 13:00
Замок преображается за три дня. Очень неуловимо, но Намджун его как первый раз видит, когда выходит из своего «убежища». Светлее становится, просторнее, как-то не так. Обманчивым чувством, будто бы дома.
Дома Намджун себя давно нигде не чувствовал. Он был на месте, был нужен, не мешал, но дома не был. Хоть и королевская семья для него стала родной.
И вот здесь, обманчиво вдруг. Словно бы вот это всё — его дом. В котором его ждать кто-то может с радостью, который защищать хочется, в котором пахнет правильно, и всё хорошо.
Намджун останавливается у распахнутого настежь окна, выглядывает наружу и жмурится от солнца. Погода прекрасная: солнце прячется за облаками, не припекая, но грея, птицы щебечут, перебивая друг друга, ветер шуршит листьями, разгоняя по воздуху запахи травы, сухой земли, мелких цветов, распустившихся на лужайке в саду. Намджун глубоко вдыхает, прикрывает глаза и медленно выдыхает.
Детский плач доносится едва слышно, но врезается в слух больным, колючим фоном. В груди ёкает, и Намджун сам не замечает, как быстро оказывается на месте происшествия.
Лиджун заливается слезами, рубашка перемазана в траве, а на колене огромная ссадина. Такие болят сильнее прочих, когда не глубокий порез, а просто стертая об песок или мелкие камни кожа. Такие болячки покрываются жесткой коростой и долго ноют.
Сокджина нет. А Джэсок смотрит на кровь брата с неподдельным ужасом. Как впервые видит (может и правда впервые).
— Где ваша нянька? — рычит Намджун, опускаясь на колени около орущего ребенка, осматривает крохотную ногу и оглядывается через плечо. Изнутри вновь обжигает злостью, до желания притащить Сокджина за волосы волоком и носом ткнуть в то, за чем не уследил.
— Больно, маленький, больно, — говорит Намджун и дует на раненое колено. Он сам помнит, как ещё ничего не умеющий из врачевания Чимин, клеил на его ссадины какие-то листья. И нет, те не помогали, но участие и забота — облегчали боль. Гораздо проще пережить что угодно, если кому-то не всё равно, если кто-то готов разделить твою боль.
Лиджун не успокаивается окончательно, но отчаянно реветь перестает. Намджуну удается смахнуть грязь и даже взять его на руки. В этот раз получается просто, ребёнок даже цепляется своими ручонками за шею, и лишь всхлипывает судорожно.
Они успевают сделать пару шагов, когда на дорожке появляется Сокджин. Рукава рубахи сырые по локоть, штаны и сношенные ботинки — тоже, в руках таз, а на плече чистое полотенце.
Заприметив Намджуна мальчишка заметно сбавляет ход, но не останавливается. Намджун скрипит зубами от злости и ударил бы. Точно ударил, наотмашь, не жалея силы, тот и на ногах бы не удержался. Но у Сокджина в руках таз с водой — не прохлаждался где-то, а ходил за первой помощью. И притопить бы его самого в этом тазу, как новорожденного щенка, но у Намджуна все ещё на руках всхлипывает ребенок.
Сокджин видимо что-то чувствует: опасность или злость. Обходит Намджуна по такой траектории, что вроде и подошел, а так запросто и не дотянешься, ставит таз с водой на землю.
— Он на траве поскользнулся, — говорит тихо, но в голосе ни капли чувства вины. — Дети всё время падают.
— А ты здесь зачем? — рычит Намджун в ответ. — Не для того ли, чтобы они не падали? Чем вообще занимался?
Сокджин вскидывает голову резко, и взгляд у мальчишки тоже совсем не добрый. Возмущенный скорее, что даже смешно.
— Розмарин сажал, — огрызается в ответ. — Сад был отличный, здесь всё росло. А теперь запущен, что даже на порцию похлебки пряностей не насобирать.
У Намджуна от удивления даже брови приподнимаются, когда мальчишка на него голос повышает. Обвинять смеет.
— Пошёл вон, — рявкает Намджун зло. Сокджин вздрагивает и, кажется, осознает, что сделал только что. Бледнеет и пятится назад, глядя со страхом. Наконец-то, со страхом.
Намджун сжимает в кулак руку, свободную от ребёнка, и физически ощущает, как злость обжигает изнутри, расползается с кровью по телу и фокусируется на конкретном объекте, требуя дотянуться и уничтожить к чертовой матери. Сжимает удавкой глотку, словно выбирать заставляет: либо ты, либо он.
— Вон! — Намджун орёт, приказывает даже. И не столько, чтобы с глаз долой, сколько: «Спасайся! Убью, не пожалею».
Сокджин давится выдохом, разворачивается резко и вот-вот побежит сломя голову, но что-то его одёргивает. Мальчишка разворачивается, цапает Джэсока на руки и только после этого уносится прочь в сторону замка.
Лиджун замолкает, лишь губы трясутся, а глаза огромные, сумасшедше-напуганные. Чимин сам бы Намджуна убил, если увидел, конечно.
Ребёнок не моргает даже, но страхом не пахнет. Маленькое существо, наверное, даже толком не понимает ещё ничего, лишь интуитивно чувствовать может, что сейчас не время для капризов. И хорошо это. Страх ведь как катализатор для любой реакции.
С гневом Намджун справится, а с гневом, приправленным страхом — не факт. Никогда не получалось, впрочем, никогда и не требовалось.
Намджун перехватывает ребёнка, обнимает почти что, и глубоко вдыхает. Злость поотпускает, ослабляет удавки, распутывает узлы и сползает вниз по коже.
Лиджун совсем успокаивается, пока Намджун промывает ему ободранное колено, аккуратно его перевязывает и напоследок прижимается щекой к повязке. Затем успокаивается сам Намджун.