About lost wolf

У Намджуна отчаянно не забывается, как мальчишка к нему жался, как хватался руками за его плечи и дрожал, дрожал, дрожал, не веря ни разу. Не забывается, как рявкнул на него, чтобы реветь не смел, а тот лишь мычал что-то и держался, тыкаясь лицом в плечо. Намджун слезы терпеть не может, да и реветь-то чего было — все живы остались, закончилось все. Грязные, сырые, уставшие до онемевших рук, но живые. Сокджин все равно ревел по пути до дома, вцепившись Намджуну в край рубашки, шагал сзади на расстоянии вытянутой руки и глотал слёзы молча, даже вытирать не пытаясь. Испугался. Было чего. Намджун сам струхнул, что в коленях чувствовалась слабость. О том, как мальчишка с детьми оказался в болоте, спрашивать не хотелось. Потом спросит, когда отпустит, а то, если по глупости, то пришибёт. У Намджуна отчаянно не забывается порыв растопить бани, которыми он сам здесь ни разу не пользовался. Но Сокджина нужно отмыть, а в холодной воде не дело. Мальчишке, впрочем, всё равно. Ему бы свернуться в каком углу и уснуть. Но Намджун раздраженно гоняет его из угла в угол, потому что сам устал, сам голодный, и лишь бы Сокджина не утягивало в воспоминания. Сам Намджун отмылся у колодца ледяной водой из ведра, мальчишку же отправил в бани. Топить не растопил — всё равно слишком долго грелась бы, а вот на кухне воду кипятил. Немного, но всё лучше и теплее. Сокджин намерзся сегодня достаточно. У Намджуна отчаянно не забывается, как мальчишка перепугался до крика, когда Намджун принёс воду. Вскрикнул, вцепился в какую-то тряпку, прячась за ней, побелел куда сильнее, чем на болоте. Намджун так растерялся, что так и встал истуканом, глядя на мальчишку ошеломленно. Сокджин смотрел в ответ так, словно ему не воду принесли, а насиловать пришли, заранее предупредив об особой изощрённости. Намджуна очень задело. Настолько, что он даже обиделся. У Намджуна отчаянно не забывается, как поджалось внутри всё, когда мальчишка собрался домой ночью. Без сил совершенно — тряпичная кукла, а идти удумал. — Утром пойдешь, — отрезает Намджун. — Если ко мне всё ещё не пришли с факелами и вилами искать тебя, то до утра подождут. Хватит на сегодня приключений. У меня нет сил тебя провожать, да и детей оставлять одних я не стану. Сокджин не выделывается, кивает один раз и садится на лавку в зале. Мальчишка не возражает, когда Намджун приносит ему землянику. Часть ягод подавилась и испачкала котомку соком. Намджун не знает, ел ли мальчишка вообще за целый день, а детям еще наберут. Только все вместе пойдут, чтобы под присмотром были, глаз с них не спустит, а то мало ли чего. У Намджуна не забывается и не спится. Он прислушивается на случай, если кто из детей проснется с кошмарами после случившегося, или Сокджин. Но в замке тишина, на улице лишь ветер гуляет по листве. Где-то далеко в деревне лает собака. Намджун медленно выдыхает и закрывает глаза. Он не засыпает, а проваливается в дрёму на грани осознания. Ему мерещатся короткие сны, не связанные между собой. Простые такие, в которых и сам понимаешь, что спишь. Намджун слышит шаги и знает, кому те принадлежат. Сокджин крадется. Замирает, приоткрыв скрипучую дверь, проскальзывает в комнату и снова затихает. Намджун приоткрывает глаза и следит за мальчишкой лениво. Тот осматривается в темноте, ищет что-то. Даже любопытно становится. Сокджин по натуре вот совсем не вор. И та история со сливами — вообще нонсенс. Намджун над ней думал, но логичного ответа так и не нашел, а спрашивать было неловко. Сокджин честный, чистоплотный, и вот чужого ему совсем не надо. Мальчишка подходит к столу, цапает жестянку с мазью и, открутив тихо крышку, окунает палец внутрь. Намджун внутренне улыбается. Он просил ссадину на щеке лечить, Сокджин лечит. Жестянка возвращается на стол, но мальчишка не уходит. Стоит напротив кровати и просто смотрит. Намджун уже было открывает рот, чтобы спросить, но Сокджин делает шаг к кровати, опускается сперва на одно колено, а затем и вовсе умещается где-то у Намджуна в ногах. Как кошка или щенок в ногах у хозяина. Мальчишка не маленький ведь, а сворачивается очень компактно. Намджун не шевелится. И почему-то позволяет остаться. Сокджин цапает его за ногу поверх одеяла, жмется к ней лбом, вдыхает на три судорожных спазма и затихает. Засыпает быстро, Намджун не смыкает глаз до утра и лишь на рассвете проваливается в сонное забытье от усталости. Ему снова снится весна, снежные проталины на дорогах, яркое солнце, морозный воздух. Сокджин снится, стоящий почему-то босиком на дороге. Замёрзший до синих губ, с кровью на разбитой губе, грязными руками. Намджун говорит: «Эй! Что случилось?». Шаг вперед делает. И слышит. Слышит, как трещит лёд. И нет его нигде, снег кругом, куда глаз хватает — везде белым-бело. Сокджин улыбается, словно в последний раз. Больно, горько и ломко. Словно знает, что всё. Словно прощается. — Эй, — зовёт Намджун снова. И лёд ломается окончательно. Мальчишка взмахивает руками и проваливается. Из сна Намджуна вышвыривает одним резким толчком. Словно кто-то в спину ударил, подкравшись незаметно. Сердце стучит, как сумасшедшее, быстро, часто, до боли в груди и шума в ушах. Сокджина в комнате нет. И Намджун сползает с кровати, чтобы найти. Ему, вдруг, очень надо. Увидеть. Просто убедиться, что с мальчишкой в порядке всё, что просто сон. Намджун бросается в детскую, не найдя там, несется вниз. На столе (будь он уже неладен) сложена его одежда, которую Сокджин вчера одолжил вместо своей испачканной. И теплая еще, хранящая тепло человеческого тела. Значит вот-вот, только что снята была. Намджун выглядывает в окно. По дорожке к замку спешит мужчина, Намджун уже его видел. Он был среди тех, кто приходил к нему из деревни. Мужчина один, идет уверенно и даже сердито. «С намерением». Сокджин сбегает со ступенек и быстрым шагом идет навстречу, руками машет. — Видимо потерял отец сына на вторые-то сутки, — говорит Намджун сам себе. Он напрягается, когда мальчишка останавливается, мужчина скользит по нему взглядом. По грязной одежде, хоть и сухой (зачем мальчишка в неё опять переоделся, Намджун еще спросит), по ссадине на щеке. И вот будь Сокджин его сыном, Намджун бы тоже бросился убивать того, кто всё это сделал. — Чёрт, — ругается он и идёт встречать «гостей». — Пап, да, па-ап, — тянет Сокджин, — да это не он же. Да, папа. Намджун невольно улыбается. «Папа» — довольно непривычное обращение к родителю. Насколько Намджуну известно, в деревнях, да и вообще, отцов называют отцами. Для уважения, для статуса. Папа — слишком ласково и лично. Намджун теряет их из вида, но слышит. Дверь распахивается, а Сокджин хватает отца за руку и упорно тянет назад. — Пап, ну стой. Он жизнь мне спас, а не вот это. Слышишь? — Слышит, — отвечает Намджун и прячет руки, сцепляя пальцы в замок за спиной. Мужчина останавливается и… не боится. Смотрит на Намджуна открыто, грозно. И если бы не сын собственный, отчаянно цепляющийся за руки, может и вцепился бы регенту в глотку за ребенка. Намджуну мужчина кажется смутно знакомым походкой, чертами лица. Но образ смазанный, словно давно-давно забытый, и вспомнить, на кого же он так похож, не получается. Намджун кивает в приветственном жесте первым. Здесь он понимает, здесь можно уступить, возможно, даже правильнее уступить. Сокджин снова дергает отца за руку, а сам на Намджуна смотрит побитой собакой. — Извини, — говорит мальчишка и спохватившись добавляет: «те». — Мы уходим уже, — говорит он. — Это недоразумение. Мужчина оглядывается на сына и, как осознает всё, сгибает спину в поклоне и начинает бормотать извинения. Сокджин заламывает брови и тянуть отца перестает, отпускает. Намджуну бы очень хотелось сказать, что нормально всё, что не злится, что вообще-то хорошо, что здесь, что приснилось дурное и он беспокоился. Но Намджун не скажет, и не сказал бы. Ни при отце, ни наедине. Но говорит: «Это моя вина». Говорит: «Я просил его остаться». Говорит: «Я не досмотрел, что с ним что-то случилось».