About lost wolf

Тэхён знает, что нет. Чонгука нет. В замке нет. В округе нет. Поблизости нет. Нет там, где должен быть. И от этого волосы на затылке приподнимаются. Тэхён много раз видел это во сне, проживал этот момент, чувствовал, как страх холодный и липкий сползает по позвоночнику, опутывая тело. Тэхён знает, что нет, и ушел не сегодня, а раз ушел, то уже далеко. Но все равно бежит. Тэхён всё равно зовёт, бросается на каждого, кто мог видеть. Но никто не знает, ни когда ушел, ни куда. Никто не знает — почему. Тэхён рыщет по комнате, рыщет по залу, и знает, знает, знает, что нет. Поблизости Чонгука нет, хоть всё переверни. Тэхён мечется от стены к стене, из угла в угол. Он думал, что разорвется сердце, но болело тело. Болело так сильно, словно каждая мышца рвалась, каждая кость ломалась. Боль резкая, острая, нарастающая, сжигающая изнутри до слёз. Тэхён никогда за всю свою жизнь ещё не плакал от боли. Он влетает в приёмный зал, где всё убрано, накрыто балдахинами, чтобы не пылилось. Очень светлое место, очень просторное. Наверное, поэтому омега выбрал его для занятия танцами, ему ведь не показали, где еще он может тренироваться. Ему, наверное, вообще ничего не показали на самом деле. Тэхён даже имени его не помнит, если вообще когда-то знал. Ему тогда было неинтересно, а сейчас тем более всё равно. Омега немного растрепанный, с раскрасневшимися щеками, дышит часто. На нём необычные брюки — очень облегающие бёдра, рубашка подвязана, чтобы живот открыт был. Он кланяется почтенно. От омеги пахнет ярко, весь зал пропах — дышать нечем. Невыносимо. Тэхён рычит, чтобы не подходил ближе. Омега от него шарахается в ужасе, натыкается спиной на край стола и кривит красивое лицо в гримасе боли. — Где он? — рявкает Тэхён. Омега вздрагивает, на лице проскальзывает тень понимания, за ним приходит ужас. Тэхён ловит их взглядом и наступает, повторяя вопрос. У него внутри всё клокочет от нетерпения, от злости и обиды. От одиночества и горечи, что Чонгук его бросил. — Ушёл, — слышит Тэхён и ломается. Словно по коленям бьют, а он сам сыплется на пол, разлетаясь на искрящиеся болью части. Тэхёна калечит до немых слёз, потому что кричать не получается, лишь надрывно дышать, высунув слюнявый язык наружу, и вздрагивать с каждой порванной мышцей, с каждой сломанной костью, не понимая, как можно это терпеть и не сойти с ума. Боль вытесняет страх, вытесняет горечь утраты, вытесняет разум и пробуждает звериный инстинкт. Гнев. Ярость. Тэхён возится покалеченным щенком, пытаясь встать, но руки и ноги чужие. Неуклюжие, слабые. От боли у Тэхёна темнеет в глазах, а в ушах такой гул, что мир смазывается в неразборчивое пятно. Шум нарастает, нарастает, нарастает, словно рой надоедливых мух приближается всё ближе и ближе. Гудит, жужжит, становится всё громче. — Глупость, — долетает сквозь него обрывочной фразой. Кто-то визжит, и от крика у Тэхёна звенит в голове «послевкусием». Слишком громко. Всего слишком много. Звуков, запахов, а боль стихает. Медленно угасает, позволяя дышать свободнее. — Это больно, — говорил однажды Чимин. — Тело сопротивляется, не хочет меняться. Всё в тебе погибает, рвётся, стирается в кровавую кашу, а потом собирается заново, но в другой последовательности. Ты будешь чувствовать всё. Ты будешь знать, что человек умирает, и зверь берет над ним верх. Чтобы вернуться, человек должен быть привязан к чему-то, иначе никак. Зверь сильнее в любом случае, потому что это твоя злость, твои страхи, твоя боль. Одному с ним не справиться. Если возвращаться будет незачем, то ты никогда не вернешься. Это наше проклятие, Тэхён. Проклятие одиночества. Чимин говорил, что это может длиться часами, сутками — не разобрать будет. Самое худшее — застрять в переходном состоянии, потому что ни живой, ни мертвый. Волка тошнит, а мир вокруг превращается в размытую черно-белую неразбериху, сотканную из шорохов, криков и мешанины запахов. С кухни тащит рыбой, воняет ароматными маслами, которые шлейфом расползаются от омеги, давно потерявшего сознание и лежащего на полу, пахнет потом служанок, пажей, рабочих на улице, пахнет пылью, животными со скотного двора, забродившими яблоками. Волк дышит, поджав хвост к животу, на самом деле слушает и ищет. Внизу начинают бегать люди, топают каблуками и деревянными тапками. Они слышали крик, и вот-вот появятся в зале. Зверь вскакивает на лапы, отряхивается, выпутываясь из порванной одежды, сбрасывает дрожь. Чонгуком пахнет слабо, почти что фантомно, но след есть, и волк его берет. Зверь рычит, клацает зубами на омегу, лежащего без чувств, потому что от него пахнет тоже — Чонгук был здесь, они разговаривали. А потом ушел. И загрызть бы… Волк тянет запах, пригибает голову ниже, жмет уши, когда двери открываются. Люди не ожидают, у них нет оружия, и лишь страх в глазах сумасшедший. Они визжат на разные лады, что уши закладывает, и разбегаются кто-куда. Зверь выскакивает из зала, бежит по следу, выхватывая на бегу запах. Коридор, восточное крыло, комната — собирал вещи, центральная лестница — не боялся, что увидят, сад, подъездная дорожка, налево через поле в лес. Волк вскидывает голову и воет, что есть мочи, предупреждает. Он взял след, найдет, догонит. Никому не уйти. Тэхён не преувеличивал, говоря: «Ты мог уйти, но теперь права выбора у тебя нет. Ты — мой, и я тебя из-под земли теперь достану, если бежать вздумаешь». Тэхён отпустил бы. Волк догонит.