About lost wolf

Намджуну никогда не было трудно сорваться с места. Взять необходимые на пару дней вещи (в любом месте можно обжиться за два дня) и уйти. Его никогда ничто не держало, назад не тянуло. Он был свободен и свободу свою любил. Сейчас же назад по-прежнему не тянет и идти не сложно, но уйти насовсем, если понадобится, будет совсем непросто. Тогда — много лет назад — было непросто. Сейчас — сложнее. Намджун сам виноват, сам допустил. Что удивительно, но сожаления по этому поводу не испытывает. Даже сейчас, когда знает. Просто все эти годы, неявно, ненавязчиво с Намджуном жила тоска. Почти незаметная из-за того, что он с ней свыкся, сросся, та стала частью его. Чем-то нормальным, не мешающим. Намджун даже не догадывался, что какое-то время её не было, пока та не вернулась на место щекочущим, тянущим чувством под правой лопаткой. Намджун вздыхает. Это был тяжелый день, который, к счастью, почти закончился. Поврежденное плечо ныло тупой болью, от промокшей одежды было зябко, она липла к телу и местами натирала на коже ссадины жесткими швами. Намджун сел поближе к костру, чтобы просохнуть до того, как лагерь уляжется спать. С плотиной они разобрались, но закончили поздно, и ночевать было решено прямо здесь. Поленья в костре трещали, пахло дымом, тушеным мясом и какой-то странной травой. Намджун не знал ее названия, но помнил на вкус. Она чуть горчила, ей отбивали запах козлятины. Намджуна в лагере больше не боялись. За всего лишь один день он заручился уважением и поддержкой со стороны людей. Сегодня он спас двоих на реке, спас деревню от засухи, а лес от болотной гнилости, которая обязательно бы случилась, расползись топь дальше. У Намджуна был план, отчерченный на бумаге схемами, расписанный пунктами. У каждого была своя роль, каждый должен был знать свое место. Они подрубили стволы деревьев так, чтобы, когда воду прорвет, их размыло в стороны, а не вниз на людей, установили рычаги, чтобы толкать каменные валуны, Намджун продумал систему веревок, которыми обмотали тех, кто был в воде. — Когда вода хлынет, их понесет потоком, поэтому, — рассказывал Намджун подробно, — держим по двое, но сначала обматываем конец по стволу одного дерева, потом по стволу другого дерева в другую сторону. Один держит конец веревки, второй держит в промежутке между деревьями. Потащит знатно, когда вода хлынет, но так всех удержим. У Намджуна продумано было всё, максимально эффективно, максимально безопасно для каждого участника. Он учил правильно делать засечки, вязать крепкие узлы. Люди ему попались сообразительные, кто-то с опытом, кто-то просто сильный и смелый. И те, и другие пригодились. Намджуна подвела веревка, прохудившаяся в сердцевине. Кто-то из местных прихватил свою, она хранилась в амбаре, в сырости, и прохудилась в сердцевине, а брошенная поверх всего в телегу обсохла и перестала внешне отличаться от других. Когда поток хлынул, веревка намокла, натянулась и под трением лопнула, державшие попадали, а молодого совсем парня в реке потащило хлынувшей водой, как только плотина рухнула. Намджун был у берега и веревку перехватить успел, плечо рвануло вперёд толчком, руку словно обожгло болью, но пальцев Намджун не разжал. Это военная привычка — держать своего до последнего любой ценой, об этом даже подумать не успеваешь, когда всё уже происходит. Намджуна протащило по земле метров десять, когда подоспела помощь. Веревку держали крепко, но от толчка, когда движение внезапно прекратилось, человека в воде отбросило на камень. Он ударился не то грудной клеткой, не то головой, не сильно и не до крови, но потерялся в ориентации и нахлебался воды. Когда Намджун его вытащил — тот был без сознания. Очень тяжелый день. Все очень устали.

***

Мясо из котла жесткое и всё равно попахивает козлятиной, несмотря на специи. Намджун улыбается своим мыслям — разбаловался на стряпне мальчишки. Козлятиной ему тут, видите ли, пахнет. Он оглядывает лагерь: все просохли, получили горячую еду, кто-то зашивал порванную одежду, кто-то смеялся, кто-то пытался петь. Люди шумели, делились впечатлениями, рассказывали старые байки. Намджун вроде бы держался со всеми, но всё же отдельно. Сидел чуть в стороне, охватывая взглядом весь лагерь. Из подлеска вышли двое мужчин, те, кто собирал веревки и укладывал снаряжение обратно в телегу, чтобы рано утром лагерь мог двинуться домой. Выглядели они вымотанными. Намджун перевел взгляд туда, где готовили еду. Котел был закрыт, а тот, кто был на раздаче, нервно осматривался вокруг. Было похоже, что про этих двоих он совсем забыл, и еды попросту не хватало. Намджун подходит к нему быстрее, чем люди. Те мешкаются, чтобы умыться, надеть что-то чистое. — Сколько осталось? — спрашивает он. Мальчишка, выставленный на раздаче, вздыхает и разводит руками. — Максимум на одного. — Ну и хорошо, — отмечает Намджун, куда хуже, если бы ничего не осталось, и отдает свою плошку. — Корми их. Мальчишка теряется, Намджун на него лишь смотрит с упреком, качает головой и уходит на свое место. Сытые солдаты — залог победы. У него не солдаты, но заботиться о людях — его долг. Для этого Тэхён его сюда и отправлял: присмотреть, помочь, наладить. Кто-то из людей замечает, по лагерю проносится шелест шепота. Намджун морщится — слышит, потому и уходит в лес дальше. Слишком много людей. Слишком мало тишины. Слишком много внимания. Намджун находит поваленную сосну, устраивается на ней и тяжело вздыхает, когда слышит треск сухой ветки. Кто-то идет к нему, особо даже не прячась и не таясь. С отцом Сокджина Намджун за весь день не сталкивался ни разу, как-то само собой получалось, что ни на дороге, ни на глаза друг другу не попадались. И вот старик приходит к нему сам, останавливается напротив на секунду (у Сокджина есть точно такая же привычка — остановиться, чтобы быстро что-то обдумать или место присмотреть), а потом садится рядом. В руках у него котомка из серого сукна, из неё тянет чем-то жареным, съедобным. — Жена в дорогу собрала, — говорит он. Голос у него хриплый, шершавый, своеобразный очень. Они с Сокджином внешне совсем не похожи: мальчишка выше, волосы темнее, голос чистый. Но вот жестами, мимикой — Сокджин сын отца. Намджун на секунду задумывается, а знают ли в деревне, что они не родные. Впрочем, кого это касается? — Семейное, — Намджун едва заметно улыбается. Котомка перекочевывает ему на колени. — Да, — сухо соглашается мужчина, кивает зачем-то, оборачивается на лагерь. — У нас в семье любят подумать о еде. Ешь, уж ты заслужил сегодня, как никто, — говорит он. С Намджуном так не разговаривают — с поучительной интонацией. Совсем не сложно представить, как Сокджина вот так же учат жизни, когда-нибудь вечером, ненавязчиво, но авторитетно, за общим столом. — Ваш сын хорошо меня кормит, чтобы я забирал вашу еду, — пытается возразить Намджун. Брать еду у пожилого человека он не будет. Ему ни к чему, захочет есть — поймает зайца. Уж он от голода в лесу не умрет. Тем более за день, голодали и больше. — Судя по всему, если бы он тебя не кормил вообще, ты бы также отказался. Но ешь, молодому волку нужны силы, а я уже старый человек. Мне много не нужно. — Знаете, что я волк? — усмехается Намджун. Ему бы зацепиться за неформальное обращение, одернуть, возмутиться, но ему за день столько раз уважением натыкали, что до тошноты. И это мнимое равенство, как передышка. — Все знают, — говорит мужчина. — Люди тоже прекрасно чуют волков, чтобы держаться подальше. Да и земля полнится слухами. — Плохими? Мужчина кивает, разводит руками. — Нехорошими, — кивает, а потом щурится пристально и переспрашивает, — правдивыми? Намджун вздыхает тяжело и принимается путать узел на котомке у себя на коленях. Всегда послушные пальцы действуют механически, но ощущаются деревянными. Намджуна сковывает стыдом, им же обжигает по ушам. В котомке рисовые лепешки, Сокджин похожие делал, пресное тесто, обжаренное в масле с луком и травами — гораздо вкуснее, если все это добавлять прямо в само тесто. Намджун откусывает, но вкуса не чувствует. Как кусок пергамента жевать. — Большая часть, возможно, что да, — наконец отвечает он. — Я не все слухи о себе слышал, но те, о которых слышал, не беспочвенны. — Мой сын… — Ваш сын приукрашивает, — Намджун обрывает чужую речь резко, грубее, чем следовало. Но это так остро колет почему-то — чужое вмешательство. Намджун злится, хоть и не на что. Он даже не знает, что ему сказать хотели. — Мой сын, — повторяет мужчина, совсем не испугавшись, — был прав, говоря, что ты не так страшен, как о тебе говорят. Справедливый, говорил, что тебе не всё равно, — заканчивает мужчина. — Ему никто не поверил, даже я не поверил. Он же мальчишка совсем, а мы старики — повидали. Никогда правителям не было дела до обычных крестьян. Лишь налоги плати вовремя, да перед глазами не мельтеши. Засуха — наша всегда была проблема, болезни детей, сгнившие посевы в года, когда дождь лил, как проклятый. А сын мой говорил: «Идите, попросите помощи. Он поможет». Смеялись над ним, а оно вон как — помогаешь. Жизнь спас, со всеми наравне здесь. Вернемся, прослежу, чтобы извинились. Намджун сминает лепешку пополам, бросает ее обратно, оборачивается к лагерю. Нет ли здесь того, кто Сокджина ударить осмелился? И не оторвать ли ему голову на глазах у всех. Старик рядом, словно чувствует, кладет свою теплую, сухую ладонь Намджуну на колено, привлекая внимание. — Не злись на них, — говорит с улыбкой в голосе, — не злись. Они так всю жизнь прожили, другого не видели, не знали. Ты сам от людей прятался в своем каменном замке, никого не пускаешь. Не будет такого больше, ты с ними в воду холодную залез, руки в мозолях, одному жизнь спас, двоих накормил, свое отдав. Ты для них все ещё непонятное, но теперь по-другому всё будет. Больше прятаться не получится. А сын мой. — Его кто-то из них ударил, — рычит Намджун, но мужчина мотает головой, задерживает на Намджуне взгляд, словно ищет что-то. Внимательно смотрит прямо в глаза. — Кто же из людей волка ударит? Намджун сглатывает и взгляд отводит. Разговор грозится перетечь во что-то личное. А Намджуну сказать нечего, потому что ну… никогда ничего не было. Никаких обязательств, никаких заявленных прав. Намджун был юн, Сокджин — слишком мал. Всё это запутанно, неправильно, а ответов у Намджуна нет, если кто спросит. И говорить он упрямо не хочет, таким детским отчаянным отрицанием. — Сам догадался или он сказал? — спрашивает мужчина. — Вспомнил кое-что, — увиливает Намджун от прямого ответа и откусывает от лепешки, просто чтобы занять чем-то руки и рот. — Я не узнал его, — признает Намджун. — Не сразу. Вас я тоже не узнал. — А он тебя сразу вспомнил, — мужчина усмехается, вытирает ладони о брюки. — Он и не забывал никогда. Имя собственное не мог вспомнить, когда очнулся, откуда он, день рождения, а тебя помнил. Рисовать учился, чиркал углем где только мог, чтобы портрет твой нарисовать. Боялся лицо забыть. Намджун давится лепешкой, которая встает поперек горла, закашливается, хлопая себя по колену, и выплевывает все на землю. Вины он не чувствует, не узнал и не узнал, с этим он ничего поделать особо не мог и не может, а вот за Сокджина обида есть. Зачем тот помнил все это время? Зачем держался за воспоминания? Намджун совсем не такой, каким его мальчишка запомнил, и ждать его совсем не стоило. Они сидят молча какое-то время. В лагере голоса не затихают, хоть и становятся тише. Люди больше не кричат, не смеются безудержно. Говорят о чем-то своем, о насущном и будущем. Обсуждают спасенный урожай, предстоящий сенокос и незначительные мелочи. — Беда будет, — говорит Намджун, — плотины просто так не ставят. Он прикрывает уставшие глаза. В груди свербит этим неловким беспокойством, смущением даже. Ему подумать нужно над многими вещами, в том числе над собственной жизнью. — Чужаки придут, — говорит Намджун. — Будьте внимательны.