About lost wolf

Намджун зевает широко, вытирает выступившую слезу с правого глаза и продолжает следить за тем, как Тэхен меряет зал шагами от стены до стены. От него веет злостью, такой сильной, что на грани отчаяния. Намджуну волноваться нужно, просто необходимо. Дел он натворил знатных. — Сам ты не начнешь, да? Тэхен останавливается резко, сжимает кулаки. — Начну что? Расспрашивать? Я не хочу знать. — Придется, Ваша Милость. Тебе меня судить. — Ты совершил самосуд, — Тэхён разводит руками в стороны и отворачивается. — Этого достаточно, чтобы тебя судить. Он отходит к окну и, глядя за горизонт, словно сдувается. Намджуну его жаль, а себя нет. Он всех разочаровывает в этой жизни, рано или поздно, но обязательно. Когда он вернулся, Чимин на него даже посмотреть не смог. — Что мне делать? — спрашивает Тэхен. — Ты хоть на секунду обо мне подумал, когда… Тэхен выдыхает с силой и касается стены ладонью. У него стучат зубы, потому он берет паузу в разговоре. Намджуну правда жаль. Как бы Тэхену ни хотелось отмахнуться от всего, топнуть ногой и сделать вид, что ничего не произошло — не получится. Он молодой правитель, амбициозный и по слухам справедливый. Его за это любят и уважают, а чтобы так все и оставалось, Тэхен должен оставаться таким, какой есть. Если уж справедливый, то ко всем. Тэхену придется Намджуна судить, возможно, казнить на центральной площади. Намджун переводит взгляд на закрытую дверь. Если прислушаться, то за ней можно уловить торопливые короткие шажки — Сокджин топчется на одном месте. Удивительно во всей этой истории то, что к Намджуну до сих пор не приставлена стража. Никто не ждет, что он будет бежать, а может наоборот — ждет не дождется. Намджун не побежит, натворил дел — отвечай. — Как так вышло, — Тэхену удается с собой справиться. Он меняет тему, и голос звучит увереннее. — Дети пропадали, а никто тревоги не поднял. Это ведь не одна деревня, не даже десять. Где их искать теперь? — Дети пропадают все время, — Намджун трет глаза и, погодя немного, подходит к Тэхену, становясь рядом. — Деревенские дети плутают в лесу, попадают в болота, теряют дорогу, реже оказываются в лапах медведя. Подростки постоянно убегают из дома в поисках лучшей жизни. Твоей вины в этом нет. За этим невозможно уследить. Тэхен закрывает лицо руками и стонет протяжно: «просто разбудите меня от этого кошмара». — Мне не жаль, Тэхен. — Это я понял. Но милости ради, — Тэхен убирает руки от лица и смотрит зло, — зачем? Он бы получил по заслугам. Зачем так варварски? Что я Чимину сказать должен? А матери? А мне с этим как жить? Это эгоистично, Намджун. Ты подумал о себе. А что делать всем нам? Намджун жмет плечами. Если честно — он не думал вовсе. — Я пацаном был, ушедшим из дома. Искал, где сгожусь, цеплялся за любую протянутую в помощи руку. Деревенька была, на эту похожая, — Намджун кивает головой в сторону окна. — Волки, люди, всех принимали, если не бездельничаешь. Меня кузнец приютил, у него ноги болели, так он меня взял в подмастерье. Хороший мужик был, справедливый. Где заслужу — хвалил, а где напортачил — леща отвешивал знатного. Дети были в деревне, подростки собирались по вечерам на дровниках. Хорошо там было. Я там пробыл лето, осень. Той зимой вы меня и нашли. Меня никто не выгонял, я сам ушел. Следом за цирком. Так же, как и все они уходили до меня. Намджун вспоминает маленькие домики, кузню, запах горячего металла, звон наковальни. — Помнишь, к твоему отцу приезжали циркачи? Кто-то из послов привез их с собой нам на забаву. Жонглеры, факиры, гимнасты. Ты был в восторге. А представь далекую деревеньку, для жителей которой даже разноцветное стекло — самоцветные камни. Цирк пришел в начале зимы, с первым снегом. Однажды в поле появился огромный шатер. Яркий, алый. Самый красивый цвет из всех, что я когда-либо видел. Шары, стремящиеся в небо, воздушные змеи. Все это казалось сказочным, невозможным. Словно другой мир. Радостный, красивый, блестящий, манящий. Эти бесконечные истории о путешествиях по дальним землям, приключения, диковинные безделушки, цветная карамель в виде цветов. Всё это восхищает. У цирка был хозяин. Он коллекционировал людей. Ему нравилось обладать чем-то уникальным. Белая кожа, как снег. Черная кожа, как ночь. Любая странность, которой мог обладать человек, любая уникальность, будь то красота или уродство. Гибкость, ловкость, другой язык, всё, что давало возможность подтвердить рассказываемые байки. В цирке царило веселье, радость, смех. Люди приходили на представления, съедали по карамельному яблоку, смеялись и даже не догадывались, что при свете дня все совсем не так. Костюмы стары, а артисты стонут от боли. Никто не замечал стеклянных глаз и кукольных улыбок, потому что не знали, куда смотреть. Люди устали, и когда им предлагали праздник — видели праздник. — Опиум? — уточняет Тэхен и морщится. Намджун согласно кивает. — Одна доза перед выступлением и они на все были согласны, — Намджун трет руку об руку, берет паузу, чтобы присесть. — Там волчонок был. Лет пять, шесть может. Как преданный щенок за хозяином бегал. Ценнейший был экспонат коллекции. Мы такие. Нам, чтобы выжить, нужна семья. Какой бы она ни была. Волчонок считал цирк семьей. — Сирота? — Кто теперь узнает? У мальчишки зимой куртки не было. Даже рукавиц. Он зазывал на выступления, помогал продавать кульки с карамельками, бегал по поручениям. Хороший мальчишка был, добрый, улыбчивый. Голодный. Лохматый, глаза на пол лица. Чумазый. Он простыл, затемпературил, и что-то случилось. Волчонок запах, как пахнут омеги в поре. Да так сильно, что в деревню стали приходить волки, которые жили в соседних деревнях. В целом ничего страшного, просто запах навязчивый такой, от него путались мысли и гудело в голове. Человек не нашел ничего умнее, чем выставить волчонка на аукцион. Кому-нибудь для утехи. Тэхен выдыхает рвано, Намджуну даже взгляд поднимать не нужно, чтобы представить искаженное злостью лицо. У Тэхена есть больное место — никогда не обижать тех, кто не может себя защитить, всегда защищать тех, кто не может себе помочь. Никто не знает, откуда оно у Тэхена взялось, но он всегда таким был, сколько Намджун его знает. Может сам помнит, как от отца прилетало, когда сам был ребенком. Потому что за детей Тэхену больнее всего. — Его никто не тронул, не думай, и не собирался. Человек не знал, что у волков есть кодекс. Мальчишку хотели выкупить, собирали деньги все, кто мог. А пока собирали, морозы ударили еще сильнее. Он мне на глаза попался. В кофте этой огромной, худющий, глаза черные, щеки красные от жара. И пальцы эти его замёрзшие. Он ноги едва передвигал… — Намджун сжимает кулак и поднимается на ноги. Он невольно вспоминает холод, снег, красные воспаленные пальцы детских рук и все еще светящиеся в надежде глаза. — Я отдал ему свои рукавицы. Он что-то нес, рассыпал и не мог собрать, потому что пальцы так замерзли, что не слушались. Они вообще не сгибались. Я отдал свои рукавицы. Старые, перепачканные в угле, но все же. Хоть что-то. Взамен, даже руки не отогрев, он принес мне пакетик порошка. Он ничего не сказал, он думал, что это что-то хорошее. Отдать мальчишку человек отказался. А цирк очень быстро стал собираться. Им больше были не рады. Но хозяин пропажу заметил, начал искать. Тот человек думал, что кто-то из артистов взял, перетряхивали всех и всё. Он нашел рукавицы и не обрадовался. Тогда-то волчонок впервые на хозяина огрызнулся. А знаешь, что делают с теми, кто скалится на хозяев, Тэхен? Внутри Наджуна все подбирается нервным предвкушением. Эти воспоминания он тоже прятал годами от себя же. Потому что…страшно. От принесенного порошка становилось хорошо настолько, что до боли. В мире, куда он переносил, все было легко, не было печали, холода, нужды, были яркие краски и бесконечное счастье. Возвращаться оттуда больно, а жить вне того мира — мучение. Намджуну повезло в том, что вернуться назад у него не было возможностей. А к моменту, когда они появились, всё, о чем он мечтал, было в его жизни: омега, в которого он был влюблен и которого еще мечтал однажды назвать своим, брат, дом, в котором он был нужен, новые знания, тренировки. Намджун подходит к дверям, по ту сторону которых Сокджин мечется, распахивает их толчком и ловит омегу за шкварник. Чимин, который все это время пытался безрезультатно мальчишке помочь, а тот уворачивался от него всеми правдами и неправдами, проскальзывает следом, готовый не то защищать мальчика, не то осуждающе тыкать пальцем. — Я не видел, как это случилось и когда. Забился на чердаке и пробовал то, что он мне принес. А когда порошок прекратил действовать, мне было так плохо и больно, что я душу свою продал бы кому угодно. Цирк к тому моменту уже ушел, а я пошел следом. Впрочем, как и некоторые другие подростки в деревне. Сокджин дергается отойти, но Намджун встряхивает его, как котенка, заставляя стоять, разворачивает на месте спиной к Тэхену и грубым, резким движением задирает на нем рубаху. Чимин пораженно охает, Сокджин ведет плечом, стараясь развернуться назад, спрятать собственное уродство, Тэхен отворачивается. У мальчишки через всю спину десятки зарубцевавшихся бледных шрамов, поверх три новых, отпечатавшихся кровоточащими зигзагами. Один у Сокджина на лице, ото лба через нос по щеке. На него Намджуну смотреть больнее всего, потому что этот, как и на ладонях, от его — Намджуна руки. — Я цирк догонял по следам от телег, а когда началась метель, то по его запаху. Мне казалось, что он еще сильнее стал пахнуть — так просто было идти. Намджун отпускает сначала край рубахи, закрывая шрамы, а потом и мальчишку. Сокджин молчит, лишь бросает один бесконечно грустный и виноватый взгляд через плечо. Так и замирает там, где оставили стоять. — Уведи его, — говорит Намджун, обращаясь к Чимину, — да обработай уже, наконец. Чимин хмурится сильно, даже зубы сжимает, но в ответ не говорит ничего. Берет Сокджина за руку и тянет прочь. — У него спина была — кусок мяса, — продолжает Намджун, когда дверь за омегами закрывается. — Кусок заветрившегося подгнивающего мяса. Его бросили в телегу, закутав в какой-то ковер. Когда я их догнал — его уже замело снегом. Намджун трет лицо руками. Ноги становятся вдруг очень слабыми, что приходится опуститься на скамейку вновь. — В телеге с ним была девчонка, ушедшая из деревни. Часть ее уже была предана опиуму, но еще не настолько, чтобы все человеческое в ней погибло. Я не знаю, почему она это сделала. Из-за жадности, из-за собственной брезгливости, может из-за холода, чтобы забрать ковер, а может из жалости. Она меня видела. А мальчишку спихнула ногами с телеги. — Ты забрал его, — догадывается Тэхен. — Я шел за опиумом и почти бросил его там. Я не знаю как. Мне было так больно, так плохо, я не помню почему вообще остановился, не помню, как поднимал его. Я не помню, как возвращался в деревню. Помню лишь запах крови, больной плоти и смерти. — Ты забрал его, — повторяет Тэхен. — Не бросил умирать. Намджун пожимает плечами. Со временем некоторые воспоминания прояснились, но он все еще не был уверен, что все произошедшее ему не причудилось. Может то был он, а может нет. Возможно, что кто-то другой, а Намджуну причудилось. — В деревне жила пара. Они люди, но очень хорошие. Их сын погиб младенцем, а других детей они так и не смогли завести. Я оставил мальчишку у них на пороге. А сам бросился догонять цирк снова. Но не догнал. В лесу вы меня и нашли после. Вот и вся история. Намджун вытирает вспотевшие ладони о брюки и поднимает на Тэхена взгляд. — Ваше Величество. Цирк давно развалился, большинство артистов погибло, да и слухи поползли. Тот человек стал промышлять другим. Ходил из деревни в деревню, пакостил, травил воду, заставлял детей болеть, а за излечение требовал непомерную плату. Чимин и Юнги боролись с инфекцией, но мы же знаем, что сама по себе инфекция не перебирается на такие длинные расстояния. Их просто травили. А по возможности прихватывали детей, которых никто не хватится. Прислуга во дворце твоего отца, да и у других состоятельных людей, появлялась не просто так. Тех детей и тех людей тоже никто не разыскивал. Они и сюда пришли, накидали плотину, чтобы поток воды был слабым, и отраву, брошенную в колодец, не вымыло быстро. Сокджин их видел и узнал. То были какие-то ребята из цирка. Мальчишка пообещал молчать, если те просто уйдут. Но Старик не позволил. Они пришли второй раз, а Старик захотел своего волка назад. Сокджин испугался, что если тот придет в деревню, то узнает про волчат и про Чимина. И кто знает, на что бы он пошел, чтобы получить их. Щенки-оборотни — да они по одному стоят целое состояние, а тут два. И кто знает, на что пошел бы я. Намджун бросает взгляд на дверь, облизывает сухие растрескавшиеся губы и выдыхает так, как перед смертью выдыхают. — Я когда увидел, как его хлещут, — говорит он и замолкает. Потому что не помнит. Его ослепило яростью, как только кровь увидел, как только услышал щелкающий звук кнута, рассекающего кожу переплетенными между собой ремнями из грубой кожи. — Я не помню, что сделал, — признается Намджун, — но чтобы ни сделал, я не жалею об этом. Кровь за кровь, по старым законам, о которых они с Тэхеном читали в королевской библиотеке давным-давно. Тогда им это казалось очень правильным. Намджун, впрочем, мнения своего не поменял. — Ты отхлестал его кнутом, — тихо говорит Тэхен, глядя в окно и обнимая себя за плечи. — Если бы мальчишка не вмешался — забил бы до смерти. Намджун вздрагивает всем собой. Перед глазами, как внезапно вспомнившимся сном, как Сокджин, отчего-то безумно слабый, что даже встать не может, а ползет на коленях, перехватывает плетеный «хвост» ладонями, пачкая их в крови. Намджун бил со всей злостью, со всей силой, не собираясь щадить. Он не заметил омегу и, выдернув пойманный ремень, ударил еще раз. Сокджин закрылся руками, но узел на конце кнута «дотянулся» до его лица. Как в наказание Намджуну за несдержанность. Вряд ли Тэхен придумает наказание невыносимее этого. — Я не знаю, Намджун, — говорит Тэхен, поворачиваясь лицом. — Я поступил бы так же. Как твой брат, как твой друг, как альфа я понимаю. Но как твой король, — Тэхен качает головой и снова отворачивается, не в силах посмотреть в глаза, — я не имею права сделать вид, что ничего не было. Это был самосуд, я не могу… — И не надо, — обрывает Намджун. Тэхен справедливый правитель. Его за это очень уважают. Намджун другого и не ждет. Еще когда с Чимином прощался, уходя, он готов был нести ответственность за свои поступки. Вплоть до склонения головы перед топором палача. Кровь за кровь. Но и смерть за смерть. — Делай, что должен, Тэхен, — говорит Намджун. — Всё правильно. Делай, что должен.