Merry-go-round

      Спустя двенадцать суток после конца света.       Погода решила быть невероятно милосердной к жителям блокшива «Мю-141», но всему хорошему рано или поздно приходит конец.       С утра барометр показывал норму, но, едва высунувшись на улицу, Марлесс понял, что грядёт буря, потому что там стоял редчайший для Скаро «стеклянный штиль». Океан едва дышал слабой, словно в луже, зыбью у берега, а вдали, на глубине, его воды казались и впрямь отлитыми из стекла. Никакой ветерок не холодил лицо и не ерошил волосы. Облака над головой не мчались куда-то, а стояли неподвижной плёнкой, истончившейся настолько, что сквозь неё проступал бледный диск солнца, так редко радовавший человечество своим появлением. Бешено орали над водой уцелевшие после ночных налётов пеструхи, стремясь нажраться дня на три вперёд.       Всё это не обрадовало. «Дрянь погода», — подумал Марлесс, так как за подобным штилем всегда следовал некислый ураган. Вот, значит, они со Стервой и проверят, чего стоит их примитивный ремонт.       Пробоин уже не было, вместо них на бортах красовались уродливые заплаты из разнокалиберных обрезков металла. Все стыки они с Суони педантично промазали герметиком, но вряд ли это поможет, если сварные швы не выдержат ударов ветра. Сталь варить — не водку пить. Нижняя пробоина, ведущая на улицу, тоже теперь закрыта листами, но под козырьком из металла оставлен лаз наружу. Марлесс ещё натаскал камней для приступочки, сложив гору себе выше пояса, чтобы её поменьше захлёстывало в шторм. А пока он этим занимался, Суони неожиданно ловко для женщины приварила несколько скоб. Теперь штормтрап можно было убрать и не мочить под заражёнными дождями. Ещё адмиралы заделали дыры под ногами на первой палубе, чтобы внутрь корабля уж точно не залетали случайные брызги и не заходила в гости волна, а для задраивания выхода приспособили кусок так и не понадобившегося брезентового пластыря. Теперь оставались бесконечные внутренние работы, но коль скоро сегодня такая тихая погода, можно взять небольшой перерыв и подышать воздухом. Так сказать, продуть цистерны. Возможно, это вообще последний раз, когда им двоим удастся выйти под открытое небо — а потом их ждут задраенные люки и восстановленный воздух, насколько хватит фильтров.       Не сказать, чтобы у них с Суони в эти дни стояла тишь да гладь, как нынче у вод в океане — напротив, они уже дважды подрались, несмотря на не самое хорошее состояние у обоих: блондинку всё ещё шатало после очередного сотрясения мозга, а его самого наконец догнала простуда, очевидно, заработанная ещё на плоту, но стрессующий организм не позволял себе свалиться, пока не уверился, что у него есть такая возможность.       Первая стычка случилась тогда, когда болезнь начала брать над Марлессом верх. Из-за этого он, нахохленный, как портовый баклан, с опухшим красным носом и сипящий, как проколотая шина, был в прескверном настроении, а талке вдруг приспичило налаживать отношения, и она стала с ним разговаривать в самом что ни на есть бабском тоне — а не нагреть ли винца, а не поискать ли таблеточек, а ещё где-то был шарфик… В общем, типичная заботливая жёнушка. Марлесс воспринял это, как унизительную жалость, и не сдержался. Он знал, что белобрысая ничего особенного не имеет в виду, он понимал, что скажет ей гадость — или глупость, или и то, и другое, — но тон Суони был настолько непохож на её обычный резкий и вызывающий стиль общения, что он всё-таки проворчал нечто из разряда «не надо меня клеить, я не обои». За что молниеносно получил обещанное «ногой по яйцам», да так ловко, что не успел уклониться, а Стерва объявила ему бойкот на сутки, мол, лечись сам, коли такой умный. Причиной второй драки была его попытка помириться, скрипя зубами и затыкая гордость. Всё ещё обиженная Суони чисто по-женски проехалась в ответ по его нервам — мол, было бы кого клеить, в сорок два уже не стои́т, — он тут же взвинтился на эту совершенно подростковую подначку и — не доказывать же обратное делом, расой не вышла, — дал по шее в воспитательных целях. Стерва решила не оставаться в долгу, и понеслось, по всем правилам боёв без правил. Потом они валялись в коридоре с разбитыми рожами и ржали так, что субмарина тряслась, просто от маразма ситуации: планета умерла, а они — возможно, последние представители своих видов, — продолжают цапаться по пустякам и по малейшему поводу пытаться друг друга порвать, как пухан тапки. Суони так чистосердечно и сказала: «Мы — деби-илы».       Вот тогда-то его и пробило на откровенность.       «Знаете, — признался он, когда смех подутих, и они просто лежали и смотрели в подволок, глупо улыбаясь, — я когда-то очень любил такую штуку — карусель. Маленьким, конечно. Разбегаешься, наподдаёшь ей, запрыгиваешь и крутишься, крутишься, крутишься… Сначала пытаешься сконцентрировать зрение на одной точке, чтобы голову не унесло — и получается выхватить какие-то отдельные картинки, то дом, то дерево, то качели, то людей... А потом всё равно мир сливается в кашу, в одну пёструю ленту, от которой выносит голову и становишься, как пьяный. Зато весело. Мне вот кажется, что война очень похожа на карусель — тоже сначала пытаешься оставаться человеком, удержаться, но потом всё сливается в такую же кашу, в такую же пёструю ленту, мозги срывает, и ты подчиняешься этому бесконечному вращению, всем его правилам, уже не в состоянии задуматься, а будет ли кому-нибудь от этого хорошо…»       «А вы философ, — прошамкала Суони, как раз проверявшая состояние зубов. — Проклятье, шатается…»       У Марлесса тоже, как выяснилось, шаталось два зуба — даже странно, что не вылетели, рука у талки оказалась тяжёлая. И философский разговор сам собой увял, как и ссора.       Но это всё было пару дней назад, а сейчас Марлесс спустился на пляж, уже привычно промерив перед выходом радиационный фон, и прошёлся вдоль границы воды почти до самого мыса. Недалеко от берега торчал камень, у которого он несколько дней назад так бездарно пытался пришвартовать плот. Стерва, наверное, знатно повеселилась, глядя на его заплыв…       От нечего делать Марлесс поднял обточенный прибоем плоский камешек и пустил его прыгать по воде. Потом ещё один. Потом ещё. Четвёртый камень он спрятал за спину, потому что краем глаза заметил Суони, выбирающуюся из подлодки.       Талка его сначала не увидела, влетела по колени в море и жадным взглядом уставилась на небо и еле проступающее солнце. А потом несколько раз подпрыгнула, разбрызгивая воду, и издала совершенно детский ликующий вопль.       Вот… придурошная. Глядя, как она скачет на мелководье и подбрасывает пригоршни воды, Марлесс невинно спрятал камешек в карман брюк. Он прекрасно отдавал себе отчёт, что пускание «лягушек» было интеллектуальным занятием примерно того же уровня, что и радостные писки-визги, и не хотел запалиться. Ему же всё-таки за сорок и он же всё-таки калед, а не какая-то там дикарка с соседнего континента.       Стерва наконец-то обернулась и заметила, как он с насмешливым интересом наблюдает за её прыжками. Между ними было лера три, но всё же, несмотря на расстояние, Марлессу показалось, что она заметно смутилась. Но, тем не менее, сразу побрела к нему, всё ещё по колено в воде, и крикнула издалека:       — Извините, я думала, вы ещё спите.       Ну да, у него-то нет привычки оставлять свою каюту нараспашку.       — А вы умеете пошуметь, — Марлесс постарался сохранить на лице невозмутимость, причём сам не знал, хочет он нахмуриться или улыбнуться. Горло у него всё ещё сипело, но уже не настолько, чтобы не позволять ему громко разговаривать. — Любите воду?       Суони подошла уже достаточно, чтобы стало видно её покрасневшие щёки, но тем не менее, она уже взяла себя в руки и так же невозмутимо ответила:       — Да. С удовольствием бы сплавала сотню леров туда-обратно, если б точно знала, что выгребу против течения, — что-то странное засветилось в её глазах при этих словах, что-то дикое, словно одна мысль о том, чтобы побороться с океаном, пробуждала в ней первобытный восторг. — В конце концов, надо же оправдывать имя.       Она бросила ещё один долгий оценивающий взгляд на океан, но потом всё же вышла из воды, Марлессу показалось — с досадой. А он впервые задумался о том, что означает имя талки.       Давиани будущий адмирал ещё в школе учил как следует. Да, с отвращением, но и с чётким пониманием, что солдат должен уметь разобрать, о чём говорят враги, а в крайней ситуации даже притвориться одним из них, да так, чтобы по акценту не вычислили. Когда на занятиях разбирали древние корни чужого языка и окончания в именах, наставник просто порекомендовал не морочиться и переводить пару «ани-они», как мужской и женский род. Например, Делани — «предприимчивый», Диони — «отмеченная богами», Луони — «любящая жизнь», и так далее (и, детки, отличайте как хотите это окончание от «-ни», например, в «давиани»). Но Марлесс с детства был въедливый и настырный, так что самостоятельно принялся рыться по книгам, пока не докопался до сути.       Это оказались не банальные обозначения родов, но обширные философские понятия, играющие большую роль в культуре талов. Не просто мужское и женское, но высшие божественные начала — всё лучшее, всё самое возвышенное и при этом характерное только для конкретного пола. Талы цепляли древние корни к именам детей не для того, чтобы обозначить — «у меня сын» или «у меня дочка» (для этого вполне достаточно повнимательнее посмотреть на ребёнка), а для того, чтобы высший смысл, заключённый в сакральных корнях, повлиял на судьбу отпрысков в положительную сторону. В общем, очередной религиозно-поэтический изврат, непонятный трезвому логику. Так что вторую половину имени талки адмирал для себя перевёл, но что значило «су»? Что-то ведь крутилось в памяти, кажется, связанное с морем и даже в текущей ситуации забавное, но что?       Суони тем временем прошла мимо него, пересекла пляж, и уже лезла на скалы, словно хотела оценить океан с противоположной стороны, не получится ли искупаться на глубине. Марлесс проследил, как её гибкая сильная фигурка ловко карабкается по камням, и мысленно махнул рукой — тётенька взрослая, сама разберётся, можно ли ей с таким головокружением лезть на гребень, или нет. Тем не менее, любопытство насчёт её имени вдруг начало задирать неприлично сильно, и ноги сами побрели следом за Стервой. Наверное, погожий день располагал к общению.       Талку удалось догнать только на вершине гребня, где она нашла себе камень повыше и устроилась греться на солнышке, словно бирюзовая степная ящерица. На его приближение она никак не среагировала — сидела, подогнув ноги и прищурившись, и тихонько мурлыкала какой-то религиозный гимн. То есть Марлесс не был абсолютно уверен в том, что это очередная молитва, но мелодия звучала торжественно, а представить себе блондинку, распевающую патриотические песни, после ёмкого письма, адресованного главе государства, у него не получалось.       — Суони, — сказал он, помолчав немного для соблюдения вежливости, — извините за пустое любопытство, но… Никак не могу вспомнить, как переводится ваше имя. Что значит «су»?       Она повернулась к нему, весело щурясь, и ответила:       — По-вашему, это будет «шеке».       И тогда он расхохотался, вызвав у неё откровенное недоумение.       — Понимаете, — покачал головой Марлесс, чтобы хоть как-то объяснить столь неожиданную реакцию на её слова, — моё имя на ваш язык переводится, как «оро».       …Несколько офицеров во главе с Марлессом — пока всего лишь командиром подлодки — столпились у небольшого монитора камеры внешнего обзора, и с оживлением глядят на разыгрывающуюся драму из жизни морских обитателей.       — Во тёзка влип, — не может не посочувствовать Марлесс, но всё равно не в силах стереть с лица улыбку, полную ажиотажа.       — Что-то не пойму я, командир, — старпом во все глаза таращится на экран, испытывая желание протереть глаза, — он что, на детёныша нацелился? Или чем их спровоцировал?       — Может, был голоден и устал ждать, пока кто-то отстанет от стаи. Вот и решил отбить кого послабее… — задумчиво предполагает Марлесс, поскребя подбородок. А потом с абсолютной уверенностью главного заключает: — А хрен его знает.       — Шеке же обыкновенно драпают врассыпную, стоит им завидеть хищника?       — Обычно — да. Но я слышал, что иногда, крайне редко, в состоянии отчаяния, они бросаются в контратаку даже на рыбацкие суда, все, как один, и тогда их не остановить. Вы посмотрите, что творят засранцы мелкие, они ж ему всплыть не дают! Тараном топят!       Он решительно приближает изображение, стараясь рассмотреть происходящее в деталях. Да и биологам потом запись не помешает — это же уникальная подводная съёмка, такое раз в жизни только и увидишь.       Шеке — лукавые мордочки, умные глаза цвета ртути, упругие веретенообразные тела чуть длиннее человека, облитые золотой шерстью, таинственные и удивительно мелодичные голоса, и наконец, изящные движения, такие мягкие и неуловимые, словно колеблется у прибрежных камней морская трава. Сложно поверить, что этот сплав грации и энергии — всего лишь морские звери, особенно когда видишь их за охотой. Природа постаралась создать племя идеальных рыболовов, и ей это удалось. Впрочем, на берегу шеке превращаются в неуклюжие мешки с жиром, едва передвигающиеся при помощи многочисленных толстых плавников. Поэтому они редко выбираются на сушу, не дальше полосы прибоя — и делают это в самом крайнем случае, спасаясь от врагов. Зато на глубоководье они в своей стихии. Даже рожают в воде, мордочками подталкивая малышей к поверхности, чтобы те сделали первый вдох. Стая шеке, загоняющая косяк рыбы — это солнечные пули, мчащиеся сквозь толщу океана, и странные бесконечные песни, тревожащие души моряков. Даже удивительно, что в книгах по океанологии эта живая поэма, написанная эволюцией, определена, как «обитающее в море воздуходышащее теплокровное позвоночное, имеющее промысловую ценность». Да, нынче на шеке ведётся охота — тут и жир, и шкуры, и мясо. А ведь в древности люди никогда не поднимали на них острогу, предпочитая приручать и использовать, как своеобразный морской аналог охотничьих пуханов. Наверное, потому, что рыбацкий баркас — не сейнер, и ловким и умным шеке ничего не стоило его перевернуть, чтобы отомстить за обиженного сородича.       В море эти крупные рыболовы не боятся практически ничего — ни шторма, ни урагана, ни льдов, ни жары, ни коварных слизеров, ни электрических тварей, от которых разбегаются во все стороны существа поменьше и послабее. Единственный, от кого замирают их дикие и весёлые сердца, единственный, кто имеет над ними власть страха, единственный, кого природа определила им во враги — марлесс.       Могучая торпеда цвета графита, способная перегнать любой корабль. Мощный хвост, убивающий с одного удара, и безжалостные челюсти, полные острых клыков. Шкура, покрытая бронёй из живого металла — поди-ка прокуси. Скорость, сила, интеллект и точный расчёт. Суперхищник, от которого дрожит океан. И вместе с тем — пиратская натура, весёлый и самоуверенный хулиган, способный почесать спинку об авианосец или походя куснуть подлодку за перископ. А что, забавно же. И поди отгони, эта туша может потягаться в размерах с десантным катером, порвать любой трал, и её не пробьёшь даже из крупнокалиберного пулемёта. Не тратить же на поганца снаряды, хотя моряки порой и так вынуждены поступать, не имея другого выхода. То, что он приходится дальним родичем шеке, марлесса совершенно не волнует — морские рыболовы его законная добыча и основная пища, рыбкой он закусывает только с голодухи, когда больше нечего ловить. Но, как правило, под его атаку попадают малочисленные семейные группы, которых легко напугать, оглушить и сожрать — всё-таки он умён, всё-таки он понимает, что большой коллектив слабаков вполне способен запинать одиночку, каким бы могучим он ни был.       И вот сейчас перед подводниками разворачивалась живая иллюстрация на тему старого правила. То ли марлесс оказался глуповат, то ли настолько голоден, что пошёл на риск, но он совершил фатальную ошибку. Вместо того, чтобы дать стрекача и оставить хищнику мзду в виде слабых особей — стариков и маток с малышами, — шеке испустили боевой клич, развернулись все как один и бросились на врага. Их челюстям было не под силу пробить броню из биометалла, но они и не кусали — единым фронтом, единым потоком они валились на противника, били мордочками и брюшками его по спине и снова всплывали, чтобы разогнаться и нанести удар, как велел им инстинкт. Один, десять, даже полсотни шеке нипочём не справились бы с задачей, но здесь их было несколько сотен — и их объединённых сил хватало для того, чтобы марлесс не мог прорваться наверх, к воздуху. А дышать в воде, как рыба, он не умел. Хищник бился, огрызался, старался набрать скорость, чтобы оторваться от преследователей, стонал тяжёлым басом, из-под его клыков то и дело взмётывались кровавые облака, а за хвостом замирали оглушённые и изломанные золотые тела, но шеке не оглядывались на потери и не останавливались, топя ненавистного врага, ставшего жертвой. Они пели, сражались, погибали — и убивали за своё племя.       Через полтора скарэла всё было кончено. Графитовое тело в последний раз судорожно дёрнулось и обмякло. Броня из биометалла, лишённая электрической подпитки живого организма, начала медленно стекать с туши, сворачиваясь в крупные капли и уходя на глубину, чтобы стать добычей электрических тварей. Золотая река замедлилась, постепенно распадаясь на отдельных особей. Шеке победили. Их боевая песнь затихла — и сменилась иной; какими бы ни были странными голоса морских зверей, но звучащее в них торжество определялось безошибочно. Золотая карусель вновь закрутилась вокруг мёртвого марлесса, но уже медленно и неторопливо. Поплыли кровавые облака. Шеке праздновали победу — и пировали.       — Эх, пустили вашего тёзку на тефтельки, — заключил старпом, глядя, как быстро мутнеет вода вокруг стаи.       — Сам виноват, — хмыкнул Марлесс. — Видел же, куда полез.       — Слушайте, — раздалось от входа в центральный пост, — это когда-нибудь закончится?       На пороге стоял акустик с лицом, полным безграничного страдания, как от зубной боли или язвы желудка. Хотя, наверное, у него просто ныли от перегрузки барабанные перепонки.       — Дежурный, почему оставили пост? — немедленно нахмурился Марлесс.       — Да какой к водокрутам пост, эти твари весь район зашумели! Тут взрыв мины под самым бортом не услышишь за их воем, не то что чужие винты! — возмущённо простонал акустик, демонстративно потирая ухо. — Шуганите их уже холостым, чтоб заткнулись!       — И тогда нас точно запеленгует весь квадрат, — хмуро ответил Марлесс. Потом покосился на экран. Стаю полностью заволокло багряным туманом, со всех сторон к месту пиршества стекалась мелкая рыбёшка, привлечённая запахом крови. Да уж, шеке на весь океан орут о своей победе, но… — Грех портить зверью праздник. Это их день, имеют право. Идите уже на пост. Хорошего понемножку, полюбовались, пора и честь знать. Возвращаемся на курс и двигаем отсюда самым малым ходом. Нам ещё искать этот треклятый конвой…       …Два морских зверя, шеке-су и марлесс-оро. Два непримиримых биологических врага. Вот это повезло с именами!.. Неудивительно, что Суони покатилась со смеху вслед за Марлессом. Нечасто можно встретить такое совпадение, особенно у тех, кого прочили друг другу в соперники.       — Знаете, — выдохнула она, — со всем уважением к учебнику биологии, но всё-таки «суони» — это не просто «су», это персонаж из легенд, зверь-оборотень.       Слегка успокоившийся Марлесс кивнул:       — У нас тоже есть такие сказки.       — Читала я ваши сказки, — широко улыбаясь, ответила талка. — Они слишком добрые. Молодой рыбак нашёл в прибрежных скалах девицу-красавицу, взял в жёны, сжёг шкурку, и жили они долго и счастливо, тра-ля-ля, сплошной сахар. В самом плохом варианте вторая половинка сбегает обратно в море. А вы наши легенды слышали?       — Нет, — озадачился Марлесс, уже подозревая, что талы в своих лучших традициях насочиняли каких-то жёстких страшилок. Но хорошего настроения это не испортило.       — Видите ли, у каждой легенды есть реальное начало. У воинов нашего народа в древности было в ходу оборотничество. Шкуру зверя накинул — сам им стал, вторишь повадкам, думаешь, как он, действуешь, как он. А для того, чтобы зверь перекинулся в человека, он должен или изначально быть заколдованным человеком, или надевать человеческую шкуру, — её глаза коварно и шально сверкнули. — Внимание, вопрос: где эта шкура бралась? С трёх раз?       Марлесс прочистил больное горло. Добренькие сказки талские мамаши рассказывают своим деткам…       — Ну, — снисходительно замахала ладонью Суони, — не всё так плохо. Морские твари, как правило, заимствовали кожу у утопленников. Но нашим рыбакам в старину никто не мешал по первому подозрению проверять, человек ли вернулся с моря, или зверь-оборотень. Понятно, каким методом, — под конец её голос стал ровно таким, каким бывалый матрос пугает «салька»-первогодка, рассказывая ему морские небылицы. Марлессу оставалось или засмеяться, или подыграть. Он выбрал второе.       — Суони, вы меня пугаете, — сказал он, задумчиво проходясь по ней взглядом. — У утопленников, говорите? Разбитая и частично залитая подлодка… У меня возникает нешуточный вопрос, с кем на самом деле я говорю.       Талка сделала большие глаза и таким же задумчивым тоном ответила:       — Знаете, у меня вдруг возник тот же самый вопрос. Одинокий плот с одиноким пассажиром, преодолевший огромное расстояние за невероятно короткий срок… И, согласно нашим сказкам, не только су умеют прикидываться людьми. Так кого же я увижу, если приподниму вашу шкуру?       А она за словом в карман не лезет. Марлесс немедленно изобразил хищный оскал:       — Может быть, вы рискнёте не проверять и оставите всё как есть?       Ответом ему была ровно такая же гримаса:       — Может быть. Но едите вы точно как оро, даже с температурой.       Ещё и куском попрекать его вздумала.       — Я просто очень энергичный, — обиженно проворчал Марлесс.       — Когда мне надоест сомневаться, я непременно сдеру с вас шкуру, — ласково пообещала Стерва, с улыбкой наморщив нос. Наверное, это была попытка вспомнить, как надо быть милой, но она, на его вкус, провалилась.       Талка повернула лицо к морю и уставилась на горизонт. Она и впрямь чем-то походила на шеке — такая же крепкая, гибкая, быстрая и весёлая, и похоже, хорошая пловчиха. И хотя глаза у неё были синие, а не ртутно-серебристые, но выражение в них стояло то же, что и у золотых рыбаков океана. Как там говорилось в сказке про морских оборотней из старой детской книжки, «и в глазах их светятся мудрость, любовь и дикая душа»? Марлесс пристально поглядел на Суони. Да. В точности, как в легенде. Живой ум, бесконечная любовь к морю и дикая, неукротимая душа, которую не привяжешь к берегу.       «Интересно, — подумал он, — а что я увижу, если приподниму твою шкуру?»       Немедленно вспыхнувшая перед внутренним взором картинка оказалась настолько яркой, правдоподобной и при этом неуместной, что он едва не поперхнулся и опустил взгляд. Подсознание, решившее, что слово «шкура» довольно многозначное, особенно в применении к талским подводникам, выполнило заказ слишком буквально, и его, в отличие от сознания, совсем не смущали ни расистские взгляды обоих адмиралов, ни фингал под глазом у талки, полученный в последней драке. Более того, оно вообще значительно подретушировало изображение.       Марлесс от себя такого, признаться, не ожидал — в последний раз он с симпатией думал о чужачках-блондинках лет в восемнадцать-двадцать, когда кровь ещё кипела вовсю, а на портовое женское общество не всегда хватало матросского жалованья. Вот тогда, где-нибудь в рейсе посреди океана, и не такие фантазии в буйную молодую голову приходили. Но сейчас, признаться, он и не подозревал, что сможет подумать о чокнутой бабе с Давиуса под таким углом.       Он снова осторожно взглянул на Суони. Короткая стрижка на белёсых волосах, едва прикрывающая кончики ушей, совершенно мужские плечи, накачанная мускулатура, подбитый глаз… Нет. Этот средний пол антисексуален, как его ни причёсывай и ни украшай. Даже на полном безрыбье Стерва не женщина.       Блондинка внезапно поднялась на ноги:       — Слушайте, оро, вы завтракали?       — Ещё нет, — отозвался Марлесс, окончательно возвращаясь в реальность. Война войной, а завтрак по расписанию. И желудок тут же намекнул, что было бы неплохо что-нибудь в него наконец закинуть.       — Составите мне компанию? Заодно обсудим кое-какие вопросы по вахтам, — сказала Суони, спрыгивая с камня. Движение она рассчитала не слишком хорошо и слегка пошатнулась, но всё же удержала равновесие и не полетела вниз кубарем.       — Осторожнее, кости не переломайте, — буркнул ей вслед Марлесс.       «Оро», хмы. Кажется, прозвище к нему теперь прилипнет, талка не упустит шанса морально пихнуть его в борт.       Вот ведь… Шеке.