Merry-go-round

      Спустя восемь суток после конца света и один скарэл после драки.       Парадокс жизни — только что ты был готов убить блондинку, и вот уже тащишь её в медпост и укладываешь на койку, а в ушах ещё стоят слова, сказанные тихим опустошённым голосом: «Тал, калед, винтовка. Одно из трёх непременно выстрелит». Это правда, ах, проклятье, какая же это правда. Давно он не слышал настолько трезвых слов. Действительно, стерву ничего не стоило убить и без пистолета — она даже не сопротивлялась, когда он в гневе вцепился ей в горло. И совершенно верно сказала насчёт лебёдки — а также массы других способов лишить её жизни, не имея под рукой оружия. Ткнуть высоковольтным кабелем, пока повернулась спиной, запереть в холодильной камере, пока зашла туда что-то взять, да просто подушкой придушить, пока спит… Отчего же он сам, взбесившись от её признания, первым делом подумал про арсенал? Чем, в конце концов, пистолет мог бы ему помочь исправить ситуацию?       Объективно говоря, совершенно ничем. Но ведь это не вчера придумано, что рядом с врагом лучше быть вооружённым…       Роясь по шкафчикам медпоста, Марлесс оглянулся на талку, покорно лежащую на койке и бледную, как наволочка. Зачем он бил эту девчонку, зачем срывал бессильную злобу, как последняя скотина? Ну она, что ли, этот приказ отдавала, она это решение принимала? Судя по рапорту, так она ещё и взбунтовалась, пошла против генштаба. Правда, до сих пор непонятно, в чём Стерва сознательно накосячила, но какая разница, если она вообще признаёт приказ о бомбардировке преступным?       А вот у него, между прочим, не хватило бы дерзости поступить, как Суони, — скрипел бы зубами, ненавидел бы себя, но сделал всё, как велено и говорил, как положено. И вопрос, осмелился бы он вот так запросто признаться в лицо врагу, зная, что нарвётся.       Стерва — ненормальная, абсолютно ненормальная. Лезть сквозь Кольцо, идти против приказа, выбросить оружие… Точно, чокнутая.       Суони завозилась, пытаясь сесть:       — Мне лучше.       Марлесс сделал шаг и придавил её за плечо обратно:       — Лежите. На этом борту вообще есть хладпакеты?       — Где-то есть, — она выжала кривую улыбку, но послушно замерла и прикрыла глаза. Похоже, у неё сотрясение мозга. Вроде бы он не так сильно её приложил, с чего вдруг?..       Ответ на вопрос нашёлся тогда, когда Марлесс, отыскав коробку самоохлаждающихся повязок, присел рядом с пострадавшей и принялся осматривать её голову в поисках повреждений. Хоть волос и хватало на то, чтобы прикрыть ушибы при взгляде с дистанции, но при ближайшем рассмотрении невозможно было не заметить, что под короткой стрижкой, помимо свежей шишки на затылке, спрятались на темени и сбоку два шикарных пожелтевших синяка.       — Ого… — протянул Марлесс. — Где это вы так?       — У нас под самым бортом что-то хорошо так сдетонировало во время боя. Наверное, боеприпасы дали не «шипучку», а полноценный взрыв, — Суони слабо улыбнулась. Марлесс припомнил, как его флагман приказал долго жить и как чужой крейсер прикрыл спасательную капсулу от взрыва, приняв на себя удар… Да ладно, быть не может!.. А хотя, почему не может? — Вы же видели оплавленную корму по левому борту. Вот тогда меня и ударило о палубу. Да и потом где-то успела приложиться, пока автоматика выводила корабль из боя. Три дня, как в тумане…       — А я добавил, — мрачно заключил адмирал, стараясь не глядеть на талку. — Всё, отлёживайтесь. Хотя бы несколько скарэлов. По-хорошему, вас бы обследовать…       Он задумчиво поглядел на аппаратуру. Даже будь у него медицинское образование, смог бы он разобраться с вражеской техникой?       — Совсем по-хорошему, вам бы тоже врач не помешал, — приоткрыла один глаз Суони. — Забыли, как на проходной в энергоблоке радконтроль ругался?       — Пустяки. Реакторная обслуга столько же за два года набирает, — отмахнулся Марлесс. Меньше всего его сейчас беспокоила доза радиации, заработанная, пока он выбирался из зоны сражения на плоту. От такой не то что не умирают — от такой даже не чихают.       — Только не за один присест, — довольно ультимативно возразила Стерва. — То, что вы пока ничего не чувствуете, ещё не значит, что не будет отдалённых последствий. Когда появится свободное время, попробую порыться по записям нашего врача, у неё должно быть что-то на эту тему.       — Слушайте, — возмутился ещё не остывший после ссоры Марлесс, — вам о себе заботиться надо, а не меня опекать!       — Только в одном случае, — немедленно оживилась Суони, приподнимаясь на локте, — если вы также прекратите опекать меня.       — Что?! — опешил он.       — Разница в возрасте ещё не даёт вам права смотреть на меня сверху вниз и разговаривать в снисходительном тоне. Честно говоря, я тоже испытывала желание дать вам с ноги по яйцам, просто вы успели первым, — обычным лёгким тоном, означающим, насколько он успел понять, сдерживаемую злость, разъяснила Суони.       Марлесс почувствовал, что опять закипает. Стерва хоть понимает, насколько неправильно, насколько некрасиво себя ведёт? Эволюция не случайно поделила человеческий род на два пола, и у каждого — своё предназначение, иначе незачем было стараться. Мужчина создан, как охотник и воин, женщина — как страж и нянька. Это разделение — не какая-то там сочинённая от светской скуки условность, оно выражено даже через анатомию и образ мышления. Только необразованные дикари с Давиуса, ставящие выдуманных богов выше реальной науки, могли допетрить до идеи, что воин — это понятие, превосходящее законы биологии. В общем, их идеал — морской червь-гермафродит, уродливый и омерзительный. В точности как женщина, которая выглядит и ведёт себя, как мужик.       — Я обдумаю ваше предложение, — процедил адмирал, вставая. — Постарайтесь поспать хотя бы пару часов. Я пока продолжу ремонт.       И он быстро вышел из медпоста, чтобы нечаянно не добить Суони.       Мерзко ему было. Впервые в жизни он ударил женщину, и это ему совсем не понравилось. Понятно, что Стерва его умно спровоцировала, возможно, в расчёте на то, что он её убьёт. Самоубийство для психически здорового человека, как известно, практически невыполнимая задача. Конечно, белобрысая чокнутая, но не в ту сторону, чтобы прыгнуть с борта субмарины после сообщения о смерти друзей, или, как велит офицерский долг, пойти и застрелиться после нарушения приказа, повлекшего за собой крупные последствия. Но не можешь сам — попроси другого. Или спровоцируй.       Не дождётся проклятая баба. Он тоже не собирается коротать оставшиеся годы в гордом одиночестве.       Петляя по лабиринту чужой субмарины, волей судьбы превратившейся в импровизированный блокшив и приют для двух адмиралов, Марлесс невольно вспомнил Кари. Свою кроткую, застенчивую Кари. Такую непохожую на бесстыжее светловолосое чудовище, оставшееся валяться на больничной койке.       …Их знакомство было классической сценой из романа. Он, тридцатишестилетний вице-адмирал в лучах восходящей славы, и она, шестнадцатилетнее невинное создание в бледно-розовом платье, впервые вывезенное в свет и нервно цепляющееся за батюшку в погонах полковника от артиллерии. Ни для кого не секрет, зачем родители вывозят дочерей на всяческие светские мероприятия, но с Кари получилось как-то уж очень быстро: Марлесс, обычно ненавидевший официальные приёмы и готовившийся в очередной раз проскучать битых три часа, неожиданно заметил в толпе гостей нечто маленькое, хрупкое, воздушное, с огромной копной локонов — как государственный флаг, реющий над толстым слоем рассветного тумана, — и немедленно пригласил это нечто на танец. Про женитьбу он в те годы даже не думал, а потом сам удивлялся, как всё быстро и само по себе вышло: вот только что в его ладони тонкие пальчики, а напротив его глаз — кроткое личико со стыдливо опущенным взглядом, который за весь танец так и не поднялся, и вся она такая береговая скромняшка с фарфоровым личиком, совсем не похожая на девиц, с которыми он раньше бывал знаком, живое воплощение невинности. И вот уже раннее утро после приёма, и он ни свет ни заря названивает в штаб, чтобы узнать, где и как ему найти полковника Х. от артиллерии и провести с ним важные переговоры совсем не на военную тему, а сам весь такой в тревоге, что его успеет опередить неведомый соперник…       Через три дня Кари уже была его женой, а ещё через декаду началась очередная навигация, и он ушёл в море, поручив молодую своей матери.       В письмах, регулярно поджидающих его на базе, матушка не могла нахвалиться, какая замечательная у неё невестка — скромная, послушная, трудолюбивая, кроткая, в общем, со всех сторон идеальная. В конце обычно следовала короткая приписка почерком жены, округло-ученическим, сползающим к концу строки, что у неё всё в порядке и она очень надеется, что у него тоже всё хорошо.       И всегда — в письмах ли, дома ли, в супружеской ли спальне, Кари обращалась к нему на «вы». Наверное, в этом была виновата разница в возрасте, но Марлесс не особенно на этом акцентировался. Он с юности привык, что на флоте все и всегда соблюдают правило подчёркнутой вежливости — наверное, эта привычка умрёт только вместе с океаном, и он бы не уважал будущие поколения, начни они друг другу повально «тыкать».       Полный порядок на эскадре, который поддерживал он сам, полный порядок дома, который поддерживали мать и жена. Его такие отношения устраивали, вернее, он просто не заморачивался.       Его Кари… Опущенные ресницы, мягко струящиеся платья, каштановые тёплые локоны и лёгкий цветочный аромат. Кроткая, тихая, послушная. Во время его второго отпуска она понесла и к положенному сроку подарила миру близнецов, крепких и здоровых пацанят. Счастливый отец увидел наследников, когда им исполнилось уже по два месяца — такие забавные кнопочные носы, торчащие из кружевных пелёнок, и маленькие рты, умеющие, к полной его неожиданности, превращаться в гигантские пасти, когда парочке приспичивало поорать. Плакали они, кстати, всегда хором и подолгу, и если бы не помощь матери — точнее, уже бабушки, — взявшей на себя уход за мелкими, Марлесс наверняка бы сбежал в море раньше, чем разошлись в небесах три планетарных спутника и прекратили дурить с течениями и электромагнитным полем планеты.       Впрочем, через две декады он так и так вернулся на эскадру — да, тогда ещё эскадру, — гордый, как солнце. Два здоровых крепких сына, два будущих моряка. Не всем так везёт.       Жизнь дала — война забрала. Дети погибли, когда им исполнилось всего три, и Кари винила во всём только себя, хотя ни в чём не была виновата.       Ракеты противника редко прорывались глубоко на территорию каледов, но в ту ночь Давиус применил новую модификацию, с продвинутой стелс-системой, и радары ПРО их упустили. Воздушная тревога зазвучала, когда по столице уже гремели взрывы. Мать и жена в панике схватили детей и бросились к бомбоубежищу — но по дороге Кари вспомнила о забытой сумочке с пропусками. В принципе, ничего страшного в этом не было. Ну пришлось бы просидеть в убежище не до отбоя, а до утра, когда закончится комендантский час, но дети… Словом, она поручила пацанов свекрови и бросилась обратно.       Мама, нагруженная мальчишками, почти успела до убежища. Ключевое слово — почти. Ракета ударила настолько близко, что и хоронить никого не пришлось, потому что никого не осталось. Кари, находившуюся в двадцати лерах от точки взрыва, даже не задело осколками от выбитых ударной волной окон и сорванных кровель. А в их доме в ту ночь и стёкла не треснули. Останься бы семья там на свой страх и риск…       Когда он вернулся из рейса, то увидел, что цвет волос у жены как-то неуловимо изменился. А приглядевшись, понял, что молодая женщина, почти девочка, попросту закрасила к приезду мужа седину.       Он, конечно, сделал вид, что не догадался. Но постарался в эти две декады быть нежнее и заботливее, чем обычно, как-то её развеселить и успокоить. В конце концов, сказал он ей, дети — дело наживное… И вот тогда она впервые ему возразила, впервые сказала «нет». Потом, кусая губы, нервно сжимая кулаки и избегая встречаться взглядами, добавила, что роды были слишком трудными и что детей у неё больше не будет, просто она не хотела его огорчать — ведь это её проблемы, а не его. Но коль скоро встал вопрос…       Ему уже тогда надо было сделать выводы, как раз из этих слов про проблемы. Но он сглупил и не сделал. Ему, военному, было не привыкать к потерям, для него просто нашёлся ещё один повод ненавидеть талов. А утешать и подтирать сопли он не умел. В конце концов, Кари — тоже калед, и потом, надо же когда-то взрослеть…       В последнюю их встречу она казалась ещё бледнее и тише обыкновенного. Совсем слабая, исхудавшая, ничего не желающая, едва успевающая вовремя приготовить обед, что уж вовсе на неё не походило. В одну из ночей она попыталась его оттолкнуть, еле слышно прошептала: «Не надо». Это было настолько удивительно, что он даже спросил: «Что с тобой?» — и в ответ она сослалась на головную боль. «Прими таблетку. — Принимала». Он властно притянул жену к себе: «Значит, сходишь к врачу». Кари едва ли не впервые подняла на него глазищи, показавшиеся чёрными и какими-то замученными: «Ходила». Всё это выглядело, как непонятная отговорка, и он сухо, для проформы, спросил: «И что? — Ничего такого, из-за чего вам стоило бы волноваться», — прошептала она в ответ, отводя взгляд. «Ну значит, и говорить не о чем», — уже раздражённо отозвался Марлесс, вжимая Кари в подушки. И она, конечно же, подчинилась его воле.       А через четыре декады, посреди океана, его настигла срочная радиограмма о том, что жена скончалась в больнице от неоперабельной опухоли головного мозга.       Он сжал распечатку в кулаке, вспоминая полутьму спальни и почерневшие глаза на белом женском лице, и вдруг запоздало понял, что Кари никогда его не любила.       Стиснул зубы.       И продолжил воевать.       С того дня, как умерла жена, береговая жизнь потеряла для Марлесса последнюю ценность. Кари была для него олицетворением идеального дома, того самого тихого семейного очага, к которому всегда хочется вернуться и который ближе к мечте, чем к реальности. Она сама была, как грёза — все эти её струящиеся платья, локоны, аромат духов; кажется, жена даже писала стихи — впрочем, она их не показывала и не декламировала, а он и не спрашивал. Будучи военным до мозга костей, Марлесс считал, что музы обязаны помалкивать в тряпочку, пока высказываются торпедные аппараты. Вот его муза и молчала, как диверсант на допросе, пока не стало слишком поздно. А он всегда слишком плохо понимал женщин и их капризы, чтобы как-то это предотвратить. Ну не хотела за него замуж, ну насильно её выпихивали родители, так бы ему сразу и сказала, он бы понял и отстал.       Почему-то вдруг подумалось, что бешеная Стерва ни за что не позволила бы так с собой поступить даже в ранней юности. Независимость и совсем не женская наглость у неё только что из ушей не лезли. Он и морду-то набить ей смог только потому, что постепенно перестаёт её воспринимать, как женщину, да она и повода не даёт и даже, похоже, оскорбляется, когда пытаешься рыцарствовать.       Где-то, когда-то, наверное, в юности, он слышал или читал умные слова, что женщина подобна воде, и как вода, имеет три агрегатных состояния. Первое — утренний туман, лёгкий и неуловимый. Тающий недостижимый идеал. Такой была Кари. Второе, самое часто встречающееся — вода. Любая женщина без особого труда принимает форму того стакана, в который её наливают, подчиняется условностям и правилам игры, меняет облики и примеряет маски. Такой была его мать. И третье — не дай жизнь с ним столкнуться — это лёд. Если уж душа женщины заледенела, то это аврал и полундра. В таком режиме противоположный пол теряет все свои свойства — мягкость, изменчивость, нежность, и становится жёстким и безжалостным, как полюс. Такую женщину не научишь играть по своим правилам, не перельёшь в банку, а если она в этой банке и замёрзла, то случится ровно то, что случается с банками на морозе. Пытаться прогнуть женщину в состоянии льда совершенно бесполезно, она выстоит там, где даже мужчина сломается. Похоже, сейчас Марлессу «повезло» застрять на одной подлодке именно с этим типажом. Промежуточных стадий между женскими агрегатными состояниями не бывает, и ему придётся как-то терпеть Суони, женская сущность которой явно давным-давно погрузилась в летаргию полярной ночи.       А это значило, что она воевала всё-таки сама, как ни странно это признавать. И в морском деле разбиралась не хуже мужчин. И не боялась никакой чёрной работы, привыкла всё делать на равных с противоположным полом. Правда, эти её вечные сюсюшки — «сваечка, отвёрточка, переборочка»… Раздражало безмерно. Сопли в карамели…       Тьфу, ну что он на бабах зациклился, больше поразмыслить, что ли, не о чем? Лучше б думал о ремонте, благо, уже дошёл до места работ.       Марлесс поднял с пола остывшую «болгарку», в приказном порядке выкинул из головы женский пол с его закидонами и принялся срезать рваный край пробоины. В конце концов, хорошая погода продлится не вечно, и надо было торопиться…       Суони не взлюбила медпост ровно с того дня, как ей заменили врача. Она всегда принимала участие в подборе экипажа, чтобы быть в нём полностью уверенной, а Гарленус доверял ей, как более старшей, опытной и неплохо разбирающейся в людях, и никого не брал на борт без её ведома. В итоге на «Мю-141» ходила команда смекалистых и неунывающих сангвиников, которая и командира, и адмирала вполне устраивала. Но однажды порядок оказался нарушен приказом сверху…       …Конец навигации — это всегда разбор полётов в генштабе. В небе колобродят Фалькус, Омега Мистериум и Флидор, склонные дважды в год устраивать парад спутников и соответствующую приливную волну, а также затрудняющий коммуникацию электромагнитный шторм, непредсказуемые течения, против которых ни один корабль не выгребет, и сумасшедшие тайфуны, которые валят барометры ниже шкалы. Все моряки и лётчики две декады кукуют на приколе, техники в срочном порядке латают и перевооружают корабли и самолёты, а командиры-начальники просиживают штаны в штабах, планируя операции и пытаясь предугадать действия противника на следующее полугодие. С другой стороны, не будь бы в небе трёх лун и отягчающего обстоятельства в лице их парада, жить на двенадцатой планете алого гиганта было бы физически невозможно. Один виток вокруг солнца, называемый на Скаро «периодом», длился настолько долго, что каждый сезон занимал около трёх полных человеческих жизней. Поэтому за год там принимали два промежутка между парадами — в одном календарная луна Фалькус поднималась из-за горизонта первой, а в другом — последней. Вполне естественно, что при такой длительности сезонов одно полушарие ненормально перегревалось, а другое обмерзало до самых тропиков. Бури и течения, поднимаемые лунами, отлично перемешивали воздух и воду, пригоняя прохладные дожди в лето, а оттепели — в зиму. Без парада спутников климат Скаро вовсе не подходил бы никаким формам жизни, кроме разве что биометаллической, да может, ещё бактериям.       Словом, учёные благодарили луны за управление климатом, а военные — за то, что у них случаются передышки.       …Суони не любит генштаб — ни его угольно-чёрное здание, на три четверти врытое в землю, ни обитающее в нём непобедимое чудовище бюрократии, ни пыльный и жаркий город, в котором это змеилище находится. Куда проще, куда вольнее ей дышится на базе, рядом с морем. Но, увы, положение обязывает мотаться в столицу минимум два раза в год. Одно утешение — к командировкам прилагается Тем, который каждый раз терпеливо ждёт её возвращения из «змеилища», даже если это три часа ночи, а потом кормит её вкусняшками и даёт трёхэтажно выговориться в адрес генерал-адмирала, командующего всеми военно-морскими силами Республики, и отвратительных правительственных рож. В смысле, конечно, визуально в них ничего отвратительного нет — каждая может поработать идеальным агитплакатом, служащим примером для гражданских и младших чинов, но как же задалбывает то, что все эти тыловые крысы с модельной внешностью лезут умничать в военных вопросах, и приходится подчиняться их фантазиям по мере возможности и невозможности!..       И вот сейчас она сидит за длинным столом Военно-Морской Палаты, а напротив торчит Катлег и снисходительно нудит:       — Я понимаю ваше неудовольствие, Суони, и знаю, как вы разборчивы в кадрах — я бы даже сказал, что слишком разборчивы, похуже иной невесты…       Штабной. Сухопутный. Но адмирал. Сидит при генерал-адмирале и заведует кадрами, кажется, никогда не выбираясь за пределы генштаба. Но при этом ещё не до конца растратил человечность, как ни удивительно, на такой-то проклятой работе. Катлег года на четыре её старше и относится к Суони с симпатией, поэтому она прощает ему подобные высказывания, а он ей — редкие попытки показывать характер. Можно даже сказать, что за пределами официальных кабинетов они почти друзья.       — …но у вас же есть какое-то понятие о необходимости? О дисциплине? Иначе что вы делаете на своём месте? Нужно укомплектовать экипажами два новых корабля на вашем флоте, а с медиками полный провал — ну так у вас на борту двое вместо одного, вот и распределите, а вам взамен дают высококлассного специалиста и к нему опытного медбрата…       — Нет, это вы послушайте, — упрямо прерывает занудный монолог Суони, — во-первых, врач у меня один, другой — фельдшер…       — Но зато с какой практикой!       — Вот именно, с практикой. А эта врачиха, которую мне пытаются всучить — извините, она вообще кто? Специализация без практики — пшик. Я отвечаю за экипаж. Пусть едет набивать руку на надводный флот, а на новые подлодки можно снять…       — Нет, это вы послушайте! — в свою очередь перебивает Катлег, повышая голос. — С её практикой, можете поверить, всё в порядке. Десять лет хирургии в военном госпитале, крайне сложные случаи…       — В столичном, — язвительно втыкает Суони. — А сможет ли она при свете карманного фонарика с подыхающими батарейками вытащить осколок из позвоночника, например? — на «Мю-141» и не такое бывало, а искусство корабельных врачей всегда потрясало Суони и служило мерилом профессионализма, так как сама она в медицине была полный ноль, имея лишь простейшие навыки первой помощи, которыми обладает любой солдат.       — Уверен, что да, — отрезает Катлег. — В конце концов, это приказ сверху, так что забирайте своего врача с проходной, самолёт через полтора часа… И учтите — я ещё проверю, на каком борту она служит! Выговором не отделаетесь!       Через скарэл ругани Суони, злющая, как все пять лунных демонов, выходит из Палаты, едва удержавшись от соблазна шарахнуть дверью, и, игнорируя лифт, быстро поднимается по лестнице. Лезут, понимаешь, не разбираясь, немытыми лапами в её судовую роль. Вот как ей в глаза ребятам глядеть — «по распоряжению командования», ага? Привезёт нежданный подарочек Гарленусу, а ему разруливай. Тьфу, проклятье!       На проходной, где она быстро звонит в лабораторию и предупреждает Теммозуса, что срочно отбывает на базу и ждать её через полгода, действительно сидят на чемоданах двое — угрюмый молодой мужчина, уткнувшийся в книгу, и пожилая, чуть полноватая женщина. Увидев Суони, она встаёт навстречу:       — Мой адмирал?..       Суони смеривает её оценивающим взглядом. Слишком городская, слишком сухопутная. Слишком самоуверенная.       — Специализация? — бросает она на ходу.       — Она есть, — тонко улыбается врачиха.       Суони не любит тонких улыбок и недомолвок, она не любит характеры с намёком на двуличность, она уже не любит нового медика. Угрюмый парень, не спешащий при её появлении оторваться от книги, и тот импонирует ей больше.       — В машину, оба, — приказывает она. — Поговорим подробнее по дороге на аэродром. И впредь — докладываться по форме. Вы не на «гражданке».       В машине она кое-что из них вытрясает. Молчаливый парень с книжкой отслужил три года у морпехов при военвраче и умеет работать хоть в окопе, хоть на десантном боте в шторм, хоть под кустом ночью в дождь. Субмариной его не удивишь. А вот врачиха смотрит в окно и делает вид, что её тут нет.       — Ну так, а ваша специализация?.. — стараясь сохранять более-менее дружелюбный тон, повторно интересуется Суони. Но на самом деле она на пределе. На штабную ровню особо не наорёшь, вот и подмывает сорваться на этой пожилой стервозе. Кстати, ещё неизвестно, как её немолодой организм выдержит спецсреду и искусственный воздух подлодки…       — Разве вам не сообщили? — врачиха вытаскивает из сумочки вчетверо сложенный лист и, развернув, протягивает.       Характеристика с места службы, бла-бла-бла, с точки зрения фактов вроде бы и подкопаться не к чему, но Суони на флоте не первый год и знает его порядки. Когда врача назначают аж через генштаб, здесь и полный кретин догадается — что-то нечисто.       — Вы меня не поняли, — терпеливо отвечает Суони, пробежав взглядом бумагу. — Я обязана знать, чем конкретно вы будете заниматься на флоте, помимо присмотра за здоровьем экипажа.       — Исследованиями, — улыбается врачиха всё так же тонко. Кстати, её зовут Нунак. — Научными. Не волнуйтесь, не на экипаже.       А она и не волнуется. Рискни эта Нунак ставить опыты на экипаже, она просто вышвырнет её за борт через торпедный аппарат и спишет на несчастный случай.       — Ну так? — сверлит собеседницу взглядом Суони.       — Я должна была вам всё сказать не в машине, а на подлодке, во избежание лишних ушей, — поджимает губы врачиха, поняв, что от неё не отстанут. — Я микробиолог. Учёных интересует, не адаптировались ли к окружающей среде искусственные вирусы и бактерии, выведенные в рамках программы разработок бактериологического оружия, и если да, то насколько это опасно для талов. На суше исследования проводятся постоянно, но состоянием океана раньше плотно не занимались. Обстановка на глубоководье вообще неизвестна. Поэтому с этого года на все подводные флоты отправлены специалисты. Вы же понимаете, насколько это важно?       — Я понимаю только одно, — цедит адмирал, — мне в экипаж сосватали сухопутного человека, практически гражданского, без полевой практики и без малейшего представления о работе субмарины. Во всём, что касается техники безопасности, вы будете беспрекословно подчиняться даже матросам. Ни за что не хвататься руками, никуда не лазить пальцами. И вообще по возможности не покидать медпост. О своих нашивках полковника военной медицинской службы можете забыть: ваш уровень во всём, что не касается врачебной практики — двоечник из мореходки, — она не особенно старается скрыть ухмылочку. — Надеюсь, у вас нет клаустрофобии?       Медбрат (кстати, его зовут Йоми) улыбается уголком губ, и Суони понимает, что ему тоже не нравится Нунак, и что он согласен — не нужно таких на подплаве. Но всё же, адмирал и ему добавляет, чисто для острастки:       — Вас это, кстати, тоже касается.       Тонкая улыбочка Нунак делается ещё тоньше и гаже. Ничуть не выразив неудовольствия по поводу резких слов в свой адрес, врачиха говорит:       — Я прекрасно понимаю свой уровень. Не беспокойтесь, я не буду мешать и, как вы выразились, лазить пальцами куда попало.       Позже, нажав на нужные рычаги и подняв все связи, Суони выяснит, что Нунак — не просто полковник, а зам. руководителя главной лаборатории, занимающейся разработками бактериологического оружия. Что, естественно, любви к этой тётке не добавит. На какое-то мгновение они с Гарленусом почти всерьёз задумаются — а может, правда сунуть её в торпедный аппарат, и за борт? Командир подлодки ещё меньше, чем она, любит разработчиков и продвигателей в массы оружия массового поражения — у неё-то, если честно, есть грешок в лице Теммозуса. Но у Тема хотя бы с совестью более-менее, и работает он всё больше в сторону чистой науки, а уж приспосабливают открытия к ОМП другие. А врачиха, похоже, обожает свою работу и, не стесняясь, восхищается убийственными инфекциями, а когда в кают-компании заходит речь о политике, с апломбом разглагольствует о том, что следует сделать с каледами, как с видом. С другой стороны, свои обязанности на борту Нунак выполняет действительно первоклассно, в медпосту царит идеальный порядок, а подчинённый в лице Йоми всегда при деле или при книжке по медицине, и никому они не мешают. Даже в свободное время не пинают балду под ногами у других, а возятся с образцами забортной воды и морскими гадами. Как ни сунешься проверить обстановку в отсеке, Йоми всё пластует скальпелем какую-нибудь свежевыловленную тварь, а Нунак торчит над микроскопом, что-то вслепую помечая на листе бумаги под рукой. Результаты исследований раз в полдекады передаёт радист — какими-то длинными буквенно-цифровыми кодами, которые Нунак сама шифрует и задиктовывает во избежание ошибок.       И такая жизнь будет длиться два года до наступления часа «Х».       Теперь Йоми мёртв, а что с врачихой, неизвестно. Но всё ещё стоят вдоль переборки пробирки с морской водой, и где-то в маленьком холодильнике для лекарств, возможно, тухнет очередная рыбина, не успевшая превратиться в кучку препаратов. Вот только находиться здесь совсем не хочется. Уложили б Суони в родную коечку в родной каюте, она там за милую душу врезала до утра. Но валяться здесь? Рядом с рабочим местом Нунак? Гадость.       Она медленно села. В ушах тут же зашумело, как несколько дней назад, в глазах поплыли белые искры, но упасть обратно в койку она себе не позволила. Хорошего понемножку. Повалялась, отлежалась, надо идти пахать. Только сначала зайти к себе и взять куртку — время перевалило за полдень, снаружи скоро станет нежарко. А в кармане ещё остались волшебные таблеточки, которые и покойника поднимут…       Марлесс, как пить дать, попробует на неё нарычать. Типичный мужик — сам побил, сам же и лечит. Сегодня она позволила ему себя ударить, потому что было за что и потому что, если совсем честно, ей в тот момент хотелось сдохнуть. Но если калед попробует поднять на неё руку по любому другому поводу и в любой другой обстановке…       Она ему эту руку сломает.       Ну вот, кто бы сомневался — и трёх скарэлов не прошло, как несносная Стерва нарисовалась на пляже и принялась пересыпать цемент из мешка в ведро. Марлесс выключил «болгарку» и, свесившись вниз, громко осведомился:       — Вы вообще что делаете?       Суони подняла взгляд — с высоты казалось, что он у неё какой-то блуждающий, — и весело ответила:       — Коечка сама себя не согреет, но и борт сам себя не заштопает. Не беспокойтесь, я привяжусь понадёжнее.       Вот… упрямая. Хотя, конечно, в её действиях есть резон. Кроме них двоих, работать некому, а вымывать радиоактивные осадки из многочисленных закутков субмарины — удовольствие ниже среднего. Вот только она же сейчас едва ползает. Сложно, что ли, пару часов полежать было?       Талка, слегка шатаясь и постоянно пытаясь пронести совок и мерный ковш мимо ведра, намешала себе цемента и побрела к «беседке». Марлесс проследил за ней взглядом, но тревога его была напрасной — какой бы ни была Суони вздорной, но инстинкт самосохранения у неё работал, и, прежде чем нажать на кнопку подъёма, она перевязала «беседку» на двойную, пропустив вторую петлю под мышками.       — Эй, — крикнула она, — если вырублюсь — запасной блок управления лебёдкой наверху.       Марлесс не ответил, вновь заводя слегка остывшую «болгарку». Тоже вот, без перерывов не попилишь, а то сгорит инструмент, запасной взять негде. И броня толстенная. Понятно, что субмарины обязаны быть прочными, но в кои-то веки это свойство не радовало. Да теперь ещё за талкой приглядывай, чтоб не навернулась из «беседки».       А сам виноват. Нечего было идти у неё на поводу и распускать кулаки. Как говорил отец, «каждый мужчина, прежде чем ударить женщину, кем бы она ни была и что бы она ни сделала, должен подумать — а что, если бы так кто-то обошёлся с его матерью?»       Скарэла через полтора боковое зрение уловило движение справа. Марлесс, выключив пилу, повернул голову и приподнял защитные очки: на другой стороне пробоины покачивалась в верёвочной петле и протягивала ему какую-то сиреневую коробочку Суони.       — Угощайтесь, — улыбнулась она разбитыми губами.       — Что это? — с подозрением спросил Марлесс, не спеша принять предложенное.       — Энергетик. Почти запрещённый, страшно контрабандный, но нам обоим сейчас нужный. Так что давайте. У него всё равно срок годности не бесконечный, а чем быстрее мы закончим с пробоинами, тем для нас будет лучше.       Марлесс не был сторонником никаких подхлёстывающих средств, но жест талки и её слабая, но искренняя улыбка были явным сигналом к перемирию, и стало ясно — не ответишь тем же, обидится, и отношения, которые и без того очень напряжённые, превратятся в стремительно охлаждающиеся. Со всеми вытекающими последствиями.       «Что-то непременно выстрелит».       Он пристально посмотрел в ярко-синие внимательные глаза. Нет, Стерва не чокнутая. Она отчаянная — и умная. Пожалуй, надо к ней присмотреться повнимательнее, а боевые действия между двумя пленниками Малых островов этому не поспособствуют.       Он кивнул, взял коробочку, вытряхнул на ладонь матовый белый шарик и отправил его в рот.