Merry-go-round

      Спустя полтора месяца после конца света. Носовые отсеки.       Прошлое догоняет именно тогда, когда его не ждёшь, и там, где ты не сможешь дать ему бой. В этом смысле память — подлая штука. Но Марлесс никогда не отворачивался от своей биографии, какие бы грязные пятна на ней ни лежали. Ведь именно это и сделало его таким, какой он есть.       Синегорка. Кто бы мог подумать, что старая история откликнется ему через столько лет через вражеского адмирала? Суони, Суони, предусмотрительная стерва. Она не знает, а у него язык не повернулся сказать. Сколько же лет тогда было Шеке, двенадцать-тринадцать? Да. Тринадцать. А ему было восемнадцать, и он уже два года как взял оружие в руки. Молодой, наивный, с головой, забитой романтикой — не той, детской, когда ещё не знаешь, насколько грязна война, и видишь её в розовом свете, но уже довольно взрослой, когда первое разочарование в подростковых идеалах сменяется здравым цинизмом, но ты ещё веришь в лозунги типа «победа или смерть» и «враг не пройдёт». Ты ещё не видишь, как за твоей спиной офицеры делают карьеру на солдатской крови, ты ещё не знаешь, какое дерьмо кипит и пенится в штабах, ты ещё искренне веришь, что на алтарь победы можно положить любые жертвы.       А потом жизнь неминуемо пихнёт тебя мордой в то, что ты реально натворил ради мифических идеалов.       Синегорка. Может быть, лучше Суони и не знать…       …Склон зарос прилизанной ветром травой и низким кустарником. Камни больно врезаются в ноющее тело — а чего ещё ждать после суток, проведённых на горе под открытым небом? Позиция не слишком удобная, под боком форт, и лучше бы уйти подальше, но отсюда весь город виден, как на ладони. Вой сирен тревоги сотрясает его сверху донизу, от вокзала до порта. В быстро наступающей темноте субэкваториальной ночи бешено мечутся огни фар. По улицам туда-сюда носятся «скорые» и общественный транспорт — и не только между стратегическими объектами. Сколько же их в жилых кварталах…       — Сработало наконец, — удовлетворённо шепчет Тайрон, глядя на суету внизу. — Так им, гадам, и надо. Ты глянь, что творится. Ну чисто гнездо земляных клопов разворошили.       Марлесс смотрит на город. На дома, в которых пренебрегают затемнением. На берег, который не знал химического заражения, и где можно ходить просто так, без противогаза и костюма химзащиты. Это такая редкость — чистая и безопасная зона у побережья, тем более в городе, который по определению является военной целью.       Синегорка, лакомый кусочек, до которого столько лет не удавалось добраться. За достаточно невинным названием прячется удачно расположенный порт, рыбоперерабатывающий комбинат, кормящий треть Давиуса, ремонтные доки и судостроительный завод, вокзал, аэропорт, водохранилище, которые не достанешь ни с воздуха, ни с моря. Синегорку охраняют, как святую святых. Подойти к ней близко почти невозможно — недалеко от берега находится узкий архипелаг, набитый военными аэродромами и системами ПВО, а пролив между ним и материком прочёсывается с завидной тщательностью, и если одна-другая подлодка ещё может проскочить, то надводный флот пройти не сумеет. Говорят, что далазарские учёные работают над каким-то супероружием, которое сможет перемещаться по воздуху на дальние дистанции безо всяких самолётов — с одного берега океана выстрелил, по другому попал. Если это и впрямь удастся, Синегорке не жить. Но пока таких чудесных снарядов на вооружении ещё нет, а самолёты и корабли не могут прорваться к городу, мешающему так же критично, как топляк на фарватере. Поэтому единственный возможный путь избавиться от надоевшей проблемы, остававшийся каледам — это крупная диверсия.       И диверсий против Синегорки предпринималось очень много. Были попытки подорвать минный склад, находящийся чуть в стороне, в горах — городу бы за глаза хватило. Были попытки добраться до плотины, чтобы спустить водохранилище и затопить заводы. Было ещё много разных попыток ударить по Синегорке, но ни одна из них не удалась, диверсионные группы сыпались на подходе или прямо на месте, не успевая выполнить задание. Город берегли, как зеницу ока. Складывалось ощущение, что талам помогал какой-то чрезвычайно ловкий и умный «крот» прямо из генштаба (так впоследствии и оказалось, но Марлесс об этом узнал только через много лет). Посему кто-то из высших чинов, отчаявшись, и пошёл альтернативным путём, заслав в Синегорку не профессиональную группу, чьи действия были согласованы с генштабом, а пиратский отряд нахальных желторотиков, о которых командование слыхом не слыхивало. Естественно, ни с кем этой идеей не поделившись во избежание утечки информации.       Сержанту морской пехоты Марлессу «повезло» попасть в число кандидатов. Как-то раз его вызвал ротный и предложил поучаствовать в операции, почти наверняка самоубийственной и провальной, но требующей человека, идеально разговаривающего на давиани. Был, конечно, у Марлесса шанс отказаться, но молодо-зелено, он без раздумий согласился, как соглашался на любые сумасшедшие авантюры. Так он попал на малую десантную субмарину, где командир посвятил его и ещё двух добровольцев из других частей в детали боевого задания.       В то, что они идут штурмовать неприступный порт талов.       Обычный метод диверсантов — тайно проникнуть на объект в самое глухое время, снять охрану, уничтожить цель; проблема в том, что именно такие группы на всех стратегических объектах Синегорки и ждали. Им же, «зелени», предложили совершенно другой вариант — сойти за талов даже при близком рассмотрении. Они, все трое, говорили на языке противника без каледианского акцента, вышли ростом, комплекцией и цветом глаз, а шевелюру можно было и высветлить — главное, не задерживаться на территории противника, чтобы не стали заметными отрастающие тёмные волосы у корней. Навыки трёх добровольцев прекрасно дополняли друг друга: Тайрон из разведки служил дольше всех, принимал участие во многих вылазках и заработал репутацию спеца по быстрой и тихой нейтрализации заграждений типа колючей проволоки под током. Галлас был радистом и отлично владел местным прибрежным диалектом, а значит, в Синегорке был бы как рыба в воде. А Марлесс уже в подростковом возрасте умел водить любые машины, которые не танки — это могло пригодиться при отступлении, — и виртуозно матерился на чистейшем столичном давиани. Собственно, тогда это были все его сильные стороны, если не считать репутацию сорви-головы.       Разложив перед троицей карту города, стоившую каледам не одного самолёта-разведчика, командир предложил назвать самые уязвимые точки, которые они видят. И тогда они, не сговариваясь, хором сказали: «Водопровод». Галлас — потом он признался, что решение ему подсказала профессия матери, врача-эпидемиолога — немедленно добавил, что в любом городе, даже у отсталых талов, должна быть какая-то служба контроля качества питьевой воды. А дальше оно как-то само собой сложилось, пробраться в город с поддельными документами да зайти на СЭС под благовидным предлогом (например, подать жалобу на наличие грызунчиков в доме). Понятно, что городской санконтроль, заведение чисто бюрократическое, охраняется много хуже, чем стратегический объект. А там уже дело техники — так или иначе сделать звонок из кабинета начальника на водоочистную станцию, что на неё прикатили «телегу» за грязь и беспорядок. Напеть, мол, сейчас пришлём проверку, запишите имена сотрудников… Такое постоянно случается на всех государственных объектах, и никого не удивит, а если телефонистки талов тоже сообщают, откуда идёт звонок, это лишь упростит задачу. Дальше — отвлечь работников, которые будут сопровождать «комиссию», и неминуемого дядечку с автоматом, и подсунуть яд в дозатор улучшителя питьевой воды, добавляемого уже после всех фильтраций. Такое могла провернуть только непомерная юношеская наглость, и гори всё синим пламенем, они это сделали! Марлесс, уставший от запаха хлорки и ещё какой-то химии и потому в достаточной мере злой, артистично орал на работников станции и охрану, как на собственный взвод, за всё, что только мог на ходу придумать, вплоть до бахил с неправильным индексом прочности и непомытых автоматов (последний аргумент, похоже, выбил сознание талов куда-то в стратосферу и убедил их на сто десять процентов, что крикливый столичный придурок точно из эпидконтроля), Тайрон старался сохранять в меру солидный вид и, кивая в такт громкому монологу, делал пометочки в пачке нормативных таблиц, прихваченных с какого-то стола на СЭС. А тем временем Галлас, лучше всех представлявший, что и где искать, под шумок сыпал высокотоксичный КДА-97-модифицированный в контейнер с реагентом, стоящий у дозатора. В сам дозатор побоялся: во-первых, слишком заметно, а во-вторых, их предупредили, что яд начнёт действовать сразу, как только попадёт в воду, и рядом с резервуаром станет слишком опасно находиться. Можно и не успеть убраться из зоны поражения. Впрочем, их ещё предупреждали, что порошок из ёмкости лучше вообще не высыпать, а закинуть в воду вместе с ней, предварительно провернув крышку, и быстро бежать, но тут уж как получилось.       Товарищам невероятно повезло проделать всё задуманное, как по нотам. Их операция была смесью напора и авантюрного дилетантизма, помноженных на юношеское «авось». Например, они даже не подумали, что кого-то одного надо оставить снаружи на случай провала — так все трое и полезли внутрь. Мальчишки, ясельная группа, короткие штанишки. А ведь сами себе тогда казались гениями и пыжились от гордости, мол, «зелень», а утёрли нос диверсионным войскам. Это потом, с опытом, уже пришло понимание, какими они были молодыми дураками — в любой момент охрана могла проявить бдительность и перезвонить на СЭС с какими-нибудь уточнениями, кто-то из работников водоочистной станции мог запараноить и подловить нахалов на дополнительных вопросах, касающихся их якобы-профессии, да они, все трое, на любой мелочи могли проколоться. Но наглость воистину второе счастье. Наверное, потому всё и сработало — талы слишком привыкли к своевременным предупреждениям агента и слишком уважали диверсантов противника, поэтому никак не ожидали дерзкого профанства такого уровня.       Расплата за удачу не заставила себя ждать. Галласа скрутило, едва они отошли за угол станции. Похоже, он всё-таки вдохнул пылинку-другую токсина, или яд попал на кожу, а с учётом концентрированности этой дряни, шансов у него не оставалось — внезапно побелел, как-то хрипло вздохнул и с остекленевшим взглядом завалился на Тайрона, как раз засовывающего уже ненужные бумажки в урну. Группа осталась без радиста, но в тот момент ребята думали вовсе не об этом, а о том, что глупо и как-то несправедливо погиб отличный парень, причём тогда, когда самая опасная часть работы уже была сделана и оставалось только убедиться в результате и свалить с чужого берега. У них даже не было возможности похоронить товарища: в городе этого незаметно не сделаешь, а выбраться мимо кордонов с трупом было нереально. Пришлось оставить Галласа лежать в подворотне соседнего переулка, забрав у него всё, что могло выдать в нём каледа, и укрыв курткой, словно друг напился в хлам и заснул у стенки. Это хотя бы немного успокоило их совесть.       Из города они вышли, как и заходили — тихо и поодиночке, договорившись встретиться через час в лощинке у схрона с оружием и рацией. Азы работы с этим ящиком им объясняли в рамках общей воинской подготовки, так что, всё по той же юношеской наивности, они считали, что справятся с вызовом, просто не так ловко, как мог бы это сделать Галлас. Ну, и в случае поломки они вряд ли бы смогли быстро починить передатчик. Но сначала надо было дождаться результатов вылазки.       И вот сейчас Марлесс и Тайрон лежат на склоне и смотрят на город, воющий во все сирены общего оповещения. Наверное, по радио передают предупреждение об отраве в водопроводе. Товарищ зло улыбается, наслаждаясь местью за погибшего друга, но Марлесса вдруг охватывает совсем другое чувство.       Где-то там, в тихих домиках на тихих улочках, где не знают затемнения и не надевают костюмов химзащиты, умирают дети и старики, так же глупо и несправедливо, как Галлас. У них другой цвет волос, другой язык и другая культура, но едва представишь, что чувствует мать, которая только что дала малышу бутылочку свежеразведённого детского питания, и вдруг видит, как её ребёнок, такой горячо любимый, такой выстраданный, хрипит и замирает с остекленелым взглядом… Как замертво падают люди, никогда в жизни не бравшие в руки автомат… Ещё вчера днём он ходил по этим улицам, смотрел на чистые умытые окошки, цветы на подоконниках, плодовые деревья во дворах — лопай фрукты не хочу, на хорошеньких девушек в открытых платьях, каждую из которых хотелось потискать в тихом уголке… Благополучный, защищённый, не знающий налётов рай. Место, где о войне напоминают только ржавые таблички, указывающие в сторону ближайшего бомбоубежища.       Рай, который он своими руками превратил в кошмар.       Почему, когда он шёл в Синегорку, он мыслил совсем другими категориями? Порт, заводы… Можно подумать, яд бьёт по токарным станкам или причалам. Нет, он убивает людей, причём не тех, что с оружием в руках сидят по окопам и караулят форты на подступах к городу, а гражданских. А чем лучше был бы взрыв минного склада? Или рухнувшая плотина?       Талы — враги каледов. Но он шёл на войну не уничтожать, а защищать.       Марлесс утыкается носом в сгиб локтя, не в силах выкинуть из головы проплывающие перед внутренним взором картины опустошения. А та прелесть на сонной улочке, что подсказала ему дорогу к СЭС, когда он заплутал в похожих друг на друга жилых кварталах — вся такая ладная и соблазнительная, в одном только спортивном купальнике, со свежей кожей, с влажными кудрями, падающими ниже пояса, словно только недавно из воды вылезла… Ох, как она засверкала глазищами и задёргалась, когда он вместо «спасибо» влепил ей поцелуй, и даже сам не понял, в шутку или всерьёз. Она, конечно, уже стынет в одной из труповозок там, внизу. А ведь до чего красивая была девчонка, даром что светловолосая… Любезничая, он даже не задумывался, что она уже мертва, заранее мертва. Он вообще не думал, что эти мирные горожане, которым поневоле позавидуешь, эти возящиеся в пыли и носящиеся по дворам малыши обречены. Он шёл уничтожать — заводы, верфи, форты. А вместо этого ударил по гражданским.       Марлесс вдруг понимает, что глухо стонет.       — Ты чего? — оборачивается Тайрон, но тут же переключается на новую мысль. — Слушай, сейчас бы до плотины добраться. Может, махнём, а? Там всем не до нас…       — Пальцем бетон будешь расковыривать? — цедит Марлесс в ответ. — Всё мало. Ты хоть посмотри и подумай, что мы уже сделали. Гражданские-то в чём провинились?       Тайрон бросает на него ошарашенный взгляд:       — Ты охренел, что ли? Какие гражданские, это военный порт.       — Там дети.       — Эти дети, — сквозь зубы отчеканивает товарищ, — завтра уже взрослые солдаты с оружием в руках. Марлесс, это талы, и мы на войне. Здесь нет никаких гражданских. Что ты разнюнился, как баба? Пришёл воевать, так воюй.       Пальцы сгребают в горсть траву, ещё не остывшую от дневного тепла. Как резко, какой непривычной свежестью она пахнет…       — Я пришёл на фронт защищать. А не уничтожать. Вникни в разницу, если сможешь.       Сильный, слишком сильный для дружеского, тычок в бок.       — Ты, вот что, прекращай эти песни, — почти рычит Тайрон. — Один раз на вылазку сходил и великую мудрость, бля, постиг. Защищать он пришёл… Это война, идиот. Взялся за гуж — не говори, что не дюж, или вали к мамочке в тыл. А мне тут не ной, а то зубы повыбиваю, — он сплёвывает. — Рассопливился, бля. Гер-рой. Талов пожалел. Сразу видно, что тебе ещё не за кого мстить.       Марлесс думает, что никакая месть не стоит того, чтобы убивать слабых и безоружных, но уже не рискует сказать об этом вслух. Тайрон просто другой. Он на взводе, он сейчас не в состоянии понять чужую точку зрения. А ссориться нельзя, им сначала надо уйти. Там, в стороне от города, у моря, на укромном пляжике под меловыми обрывами, находится второй схрон, с надувной лодкой. На этом утлом резиновом корыте с электромотором ещё предстоит добраться до условленных координат, где их будет ждать подлодка. Вот когда до своих доберутся, там уже можно будет хоть подраться, а пока — нет. Никаких пикировок.       Он ещё не знает, что талы засекут и отследят их неумелый радиовызов, что за ними в погоню бросят несколько отрядов с ищейками, и что Тайрон, запихнув его, уже раненного, в лодку, оттолкнёт её от берега, а сам заляжет за прибрежными камнями с автоматом и парой гранат прикрывать отход товарища — и навсегда останется там, на песке у высоких меловых скал…       Марлесса тогда всё-таки успели подобрать раньше, чем подошли катера противника и чем он умер от потери крови. Но наградой за всё пережитое была радиограмма от начальства, сводящаяся к короткому «какого хрена ты выжил», словно никто на это и не рассчитывал. Командир подлодки, самолично притащивший ему это миленькое сообщение, потом разъяснил: «Понимаешь, морпех, есть в нашем мире такая стратегия, называется "сверхгероизм для поддержания боевого духа армии". Солдатам нужен пример для подражания, человек или группа, совершившая подвиг ценой собственной жизни. Подумай сам, как это вдохновляет — три молодых, красивых, талантливых парня, нанёсших удар в сердце врага. Старые примеры уже навязли в зубах, нужна свежая кровь, — он криво ухмыльнулся. — Или ты действительно думаешь, что хрестоматийные двадцать десантников и впрямь все погибли? Или защитники форта "Полярный"?»       Марлесс и впрямь так считал — точнее, его ещё со школы учили так считать. И только сейчас он задумался, а действительно ли это правда, и если нет, то что случилось с выжившими.        «Ладно, не морочь себе голову, — хмыкнул командир. — Коли дырочку под орден и надейся, что из тебя не решат и дальше делать пример для подражания, а ограничатся каким-нибудь переводом из части в часть, чтобы избежать лишней болтовни».        «В гробу я видал и этот орден, и этот героизм», — почти беззвучно ответил Марлесс. Ему, правда, хотелось это в голос сказать, но сил не было.       Подводник был зрелым человеком, повидавшим войну во всех её видах, и после этих слов сразу понял, отчего «морпех» целыми днями лежит носом в переборку и ни с кем не разговаривает.        «Эх, парень, — он присел рядом на стул врача и слегка хлопнул Марлесса по здоровому плечу. — Это даже не война, это жизнь. И они так с нами поступают, и мы с ними, и это не делает нам чести. Но от этого никуда не денешься».        «Вы тоже бьёте по безоружным и топите спасательные плоты с затонувших кораблей?» — зло обернулся на него Марлесс.       Командир усмехнулся и отрицательно качнул головой.        «Ну вот и не говорите тогда, что от этого никуда не деться, — Марлесс вновь уткнулся носом в переборку. — Даже на войне есть место чести, а не только подлости».        «Счастлив тот, кто понял это в юности, — командир встал. — Поправляйся, морпех. До базы ещё несколько суток идти будем».       Тогда он ничего не сказал, но через два дня осторожно попытался выяснить у врача, нельзя ли перевестись из морской пехоты на подплав. В результате у них с командиром состоялась ещё одна длинная беседа, и по её итогам тот сказал: «Подавай рапорт, а я по своим каналам замолвлю за тебя словечко».       И совсем неудивительно, что командование в результате дало «добро», видимо, в расчёте, что проблемный морпех, так некстати оставшийся в живых, быстренько пойдёт на дно вместе с подлодкой. Но морпех не сдавался. Знакомый командир взял его на борт даже без мореходки, в младшие механики, и начинал Марлесс с самых низов подводного флота во всех смыслах — на нижней палубе кормовых отсеков, с маслёнкой в руках и по колено в воде, с вечным матом остальных механиков в свой адрес. Но он не просто учился управляться с мудрёными внутренностями субмарины, он учился морскому делу в любую свободную минуту, потому что не собирался всю жизнь ковыряться в движках. Он знал, что может добиться большего — и добивался этого, год за годом, несмотря на упорное сопротивление верхов, которые так мешали ему поначалу подниматься.       В личное командование подлодку он получил только к тридцати годам — и оттуда взлетел, как новомодная ракета, дорвавшись наконец до возможности реализовать свой потенциал. Он пиратствовал, топил конвои, захватывал вражеские рыболовные суда — и почти никогда не ошибался, определяя по их осадке, что трюмы сейнеров уже набиты уловом. Он был удачлив и предприимчив, и командиры соседних подлодок, делившие с Марлессом квадрат, быстро сообразили, что с ним полезно советоваться и что он всегда умеет придумать способ обмануть патрули противника. Талы его ненавидели и не единожды пытались утопить, но Марлесс, оправдывая имя, проявлял хитрость и недюжинный интеллект как в охоте на врага, так и в своевременном отступлении, и толком его зажать не получилось ни разу.       И единственное, что он себе никогда не позволял — это добивать сдавшихся или спасшихся с тонущих кораблей. Своего рода милосердие; с другой стороны, урока Синегорки ему хватило на всю оставшуюся жизнь. Но всё же, поднимаясь по службе и видя, какой ценой достаются победы, он начал медленно черстветь. Так было проще, чем переживать из-за каждой потери, из-за каждой подлости собственного командования. Он не разучился сочувствовать и протягивать руку помощи, не отказывал просьбам, но всё реже стал сам замечать те моменты, когда от него это требовалось и при этом не озвучивалось вслух. Наверное, потому и упустил ситуацию с женой. Но даже всё осознав и поскрипев зубами, он ничего не смог — или не захотел — сделать со своей вынужденной толстокожестью, потому что именно она стала его бронёй против того, что творилось вокруг. Под ней было проще оправдывать себя в поступках, маравших офицерскую честь. Под ней было проще… молча подчиняться приказам и не давать им оценку с точки зрения морали.       Так было банально легче.       Иначе бы он давно уже свихнулся.       И всё же, когда Суони напомнила про Синегорку, Марлесс сутки не мог заставить себя взяться за телефон, молча лежал лицом в стену, давил желание уменьшить запасы спиртного на парочку бутылок и тихо радовался, что белобрысая не видит его в таком состоянии. Он вообще не знал, как сможет посмотреть ей в глаза.       Потом отпустило — сделанного всё равно не воротишь, бить себя по голове и каяться давно бесполезно. И он позвонил на корму, тихо надеясь, что талка не догадалась по его молчанию, какое отношение он имеет к былым событиям. Но Суони, похоже, осталась в неведении, а голос её звучал хотя и устало, но спокойно и беззлобно.       Эх, Шеке. Похоже, она вымоталась, работая с двигателями по полной программе. Он несколько раз заходил на корму, чтобы помочь соседке там, где ей не хватало собственной физической силы, и видел талку в одном и том же виде — замасленная спецовка поверх «шкуры», перемазанная физиономия, руки чернее шторма, волосы под шапочкой… Даже заходя в гости на бак, она не тратила время на то, чтобы выглядеть по-человечески, совсем в запойного механика превратилась. И как-то уже странно стало обращаться к ней в женском роде, слишком она была «своим парнем». А с другой стороны, невозможно было её за это не ценить. Окажись бы Марлесс в компании с какой-нибудь фифой, которая брезгливо берёт отвёртку двумя пальчиками не за тот конец, он давно бы уже выл с тоски и умирал от усталости. А Суони пахала, как трактор, и ещё находила силы подшучивать над их положением. Адмирал серьёзно подумывал над тем, как бы мягко и без ссор обменяться рабочими зонами, чтобы дать ей передышку от неженской работы. Он основательно подозревал, что несносная Шеке специально усадила его изучать ЦП, чтобы держать подальше от реактора — можно подумать, он много бы там нахватал. Всё равно к самому реактору не пройдёшь, энергоблок полностью блокирован. Автоматика пропустит туда только в крайнем случае, когда внутри что-то начинает серьёзно барахлить, но до аварии дело ещё не дошло. И то, желательно этим заниматься в сухом доке. На паропровод тоже без особой необходимости лезть не нужно, да и не очень-то там опасно: пар, идущий к двигателям, греется через двойной контур, вся дрянь остаётся на реакторе. Чтобы там всерьёз лучило, надо, чтобы радиоактивная вода из герметично запечатанного внутреннего контура попала во внешний, а это уже серьёзная авария и, как следствие, срабатывание автоматики и полная остановка ядерного реактора. А на КЩУ вообще не фонит. Так что зря Суони беспокоится, но не ругаться же с ней ещё и из-за этого. Марлесс имел достаточно шансов убедиться — она на редкость упрямая баба, проще дать ей умотаться до смерти и потом в приказном порядке вышибить на бак, пока она не в состоянии сопротивляться, чем пытаться перебодать в споре. Она и так, вон, не даёт ему проходу из-за простуды, незачем добавлять причин для конфликтов.       К вопросу о простуде, хрип в горле его самого немного беспокоил. Все остальные признаки заболевания пропали к середине второй недели, однако сипение, словно голос вздумал раздвоиться, ослабло, но не исчезло. И ещё изредка нападала непонятная слабость — кратковременная, всего лишь на несколько рэлов, но от неё подкашивались ноги, ломило тело и выступала испарина. Словно странная зараза тлела, но пока не вспыхивала. И это при том, что он выжрал пачку антибиотиков и ещё целую кучу противопростудных таблеток, которые Шеке, сжалившись, собрала ему по шкафчикам врача. Может быть, лекарства талов не подходили каледам, а может, просто микроб устойчивый попался. А может, воспаление в горле как-то задело связки, и теперь они плохо работали, а кратковременные приступы слабости — следствие небольшого облучения. Марлесс слышал, что люди по-разному переносят радиацию. Без врача в проблеме было не разобраться, поэтому он махнул рукой — само пройдёт.       Была ещё одна причина, по которой он хотел побыть на корме хотя бы декаду. Адмирала мучило подозрение, имеющее под собой веские основания — он совершенно не поверил в то, что Суони выбросила оружие. Её не зря прозвали предусмотрительной, а исходя из этого, на субмарине должна где-то находиться заначка. Подлодка — такое место, где спрятать небольшой запас стволов ничего не стоит, а найти его практически невозможно, слишком много укромных уголков. И всё же, более-менее доступные места на баке Марлесс обыскал, благо у него на это был месяц. Оставалось лишь предположить, что пистолет или пистолет-пулемёт, которые проще всего заныкать, а также ящик-другой патронов, находятся на корме или в потайном сейфе, который вообще не обнаружишь без невероятного везения. Ну не могла Шеке взять и всё повышвыривать, слишком это не в её характере. На корабле осталось оружие, интуиция Марлесса это чуяла. И если это так, то хрупкое доверие, установившееся между ним и талкой, окажется под вопросом.       Потому что рано или поздно кто-нибудь выстрелит.