Merry-go-round

Следующее утро.       А это всё виноват откат после эмоциональной перегрузки. Так, по крайней мере, Марлесс потом и думал, а то уж совсем обидно делалось и хотелось свернуть чью-то шею — разумеется, не свою. Признавать за собой инициативу в ссоре он совершенно не собирался, и прощать Стерве её слова тоже. Оставалось только молча ковыряться в бортовом радиоприёмнике и тихо ненавидеть белый свет.       А ведь вчера всё было так хорошо, так… правильно. Не существовало ни рас, ни противоречий, ни ядерной войны, ни острова на краю света, ни проблем, ни задач — были только мужчина и женщина, и податливая тяжесть в объятиях, и яркие вспышки, а между ними — приятная истома, и лёгкое дремотное дыхание у плеча, и тихое хулиганское хихиканье, и шутливо надутые губы, и яростные поцелуи, пару раз окончившиеся тем, что они с Суони очень больно, но очень смешно сталкивались верхними зубами и, держась за ноющие челюсти, умирали от хохота друг над другом и над самими собой. Марлесс думал, что сразится с ураганом — а встретил бриз, ровный и тёплый. Думал, что его ждёт пожар — а это оказалось полуденное согревающее солнце. У него в жизни было много женщин, но Суони отличалась от них с той же силой, что и Кари, но — по-своему. Она была удивительно открытой, уверенной в себе и чудовищно, невероятно, великолепно бесстыжей. За это хотелось привычно обозвать её развратной шлюхой, но глубоко внутри Марлесс понимал, что такое определение совершенно неуместно. То есть, поверхностно-то оно опишет Шеке в постели в достаточной мере ярко, но именно что совсем поверхностно. А подходящее слово у него так и не находилось.       Настоящая шлюха отдаётся за деньги, это её профессия — и она в постели на работе. Не надо думать, что это не чувствуется, вот Марлесс, например, всегда это видел. Даже элитной проститутке, капризной и разборчивой, на самом деле в душе плевать, кто и как её трахает, главное, чтобы подороже заплатил. Содержанка заинтересована в конкретном мужчине, потому и в ласках её больше тепла — но тоже не за спасибо, всё равно сквозь поцелуи пробивается подтекст: «А что ты мне за это дашь?» Встречались Марлессу и такие женщины, которым было всё равно, с кем и где, лишь бы трахаться — но их интересовал только секс и больше ничего. После такой партнёрши чувствуешь себя так, словно выпал из соковыжималки, и ещё трижды подумаешь, надо ли повторять. Дамы из, так сказать, приличного общества, которых в его жизни тоже хватало — чужие жёны, весёлые вдовушки, дочки-примерницы — искали другую выгоду, бодрящее приключение с бравым моряком. Но, самозабвенно падая в мужские объятья, они всё равно оставались внутренне зажатыми, опасаясь в любой момент быть раскрытыми ревнивыми мужьями, бдительными родителями, любопытными соседями — и попасть под обстрел всесильного Общественного Мнения, способного пустить ко дну репутацию любого человека. Единственная женщина, которая имела законное право стряхнуть рядом с Марлессом внутренние оковы и делать в постели всё, что хочется и как хочется, была его жена. Но Кари так и не избавилась от чисто девичьего стыда, до слёз стесняясь собственного мужа и взвизгивая, когда он нечаянно заставал её обнажённой. Доходило до абсурда, он в угоду своей любимой девочке даже ночник почти никогда не включал, хотя очень хотелось.       Суони была на их фоне, как будто с луны. Она совершенно не стыдилась ни себя, ни Марлесса, ни того, что между ними произошло, не искала никакой выгоды, никем не притворялась и ничего не опасалась — она просто, со своей обыкновенной честностью и прямотой, делала так, чтобы им обоим стало хорошо, полностью выкладываясь в секс, словно её душа была через край полна любовью — не к кому-то конкретному, но ко всему в мире, и она щедро ею поделилась со случайным, в общем-то, человеком, просто так. Так зажигают очаг от очага, и огня меньше не становится. Марлесс был совершенно уверен, что Шеке в него ни капельки не влюблена, что она точно так же переспала бы с любым другим мужчиной, который ей к месту пришёлся, и это задевало его гордость — но с другой стороны, он впервые столкнулся с сексом по дружбе и даже не знал, как к этому явлению относиться. Зато, как ему показалось, он начал понимать смысл свободных нравов Давиуса, особенно после того, как блондинка спошлила во время одной из передышек, сладко потягиваясь: «Потрахульки — лучшие антистрессовые витаминки». И, чёрт возьми, это была полная правда. Ведь, как гласит народная мудрость, никакое моральное удовлетворение не сравнится с аморальным, а аморальностей они вчера натворили столько, что даже всемогущее Общественное Мнение захлебнулось бы насмерть в волнах праведного гнева и ничего бы в итоге не пробулькало, идя ко дну.       Единственное, чего так и не понял Марлесс, так это кто из них всё-таки был сверху. Суони совершенно не собиралась уступать ему лидерство даже в постели, и они весь день с переменным успехом делили ведущую роль. Ближе к вечеру он вместе с едой притащил-таки в каюту вино и попытался подпоить её, причём успешно: Шеке пить не умела и за количеством подлитого не следила. Но хитрый план оказался ошибкой — пьяная, она принялась отстаивать своё положение раза в три упёртее, воевать и обзываться «варваром», пока не вырубилась и со счастливой улыбкой не засопела у него на плече. Вино и впрямь пробрало её чересчур быстро, а вот податливее не сделало. Марлесс в одиночестве допивал вторую бутылку, улыбался, гладил прохладную белую кожу спящей Суони и в кои-то веки чувствовал себя превосходно. Многодневное напряжение, психологическая усталость, одиночество — всё это как рукой сняло. Хороший секс с хорошей девчонкой и впрямь оказался лучшим лекарством от затяжного стресса. Вроде бы, казалось, чистая физиология, а как полегчало. И единственной ложкой дёгтя в этой бескрайней бочке мёда оставалась гордая независимость Шеке, её вечное стремление лидировать во всём. «На флоте должен командовать кто-то одна», как-то так. А ему хотелось видеть рядом с собой не бойца, а женщину, слабую и нуждающуюся в защите. И даже если не влюблённую, то хоть немножечко зависящую от него лично.       Тем не менее, день удался.       А вот спал Марлесс дерьмово. То ли отвык делить койку, то ли где-то на подсознании крепко засело, что талка — враг, рядом с которым нельзя терять бдительность, то ли просто слишком много впечатлений вышло, но он постоянно просыпался, и сны ему снились паршивые. Правда, проснувшись под утро, он всё равно чувствовал себя намного лучше, чем в последние месяцы. И тем приятнее было увидеть в слабом свете, падающем из коридора, как Суони открывает глаза почти одновременно с ним и тепло улыбается, а сама спросонок вся такая мягкая и податливая, как подтаявший воск. Вот он и обманулся, потянувшись её поцеловать и приласкать. Что ей стоило уступить и ещё час, ну хотя бы полчаса, побыть нежной? Нет, непременно надо было увернуться и командирским тоном напомнить про брошенную на целые сутки работу и про то, что потехе час, а делу время. Марлесс не собирался мириться с таким обломом и, между прочим, точно помнил, что в коробке на столе оставался ещё один презерватив. Вот и попытался удержать упрямую девицу, обернув всё в шутку, мол, корабль за полчаса её не приревнует. Но как бы не так, Суони немедленно включила гонор. Плохие сны, плюс стервозный характер блондинки — и его тоже переклинило. В конце концов, сколько можно? То, что они в одном звании, ещё не давало талке права всё решать в одностороннем порядке. Ей пора было наконец усвоить, что Марлесс терпит её заскоки только потому, что женщина всё-таки слабее мужчины, и поэтому к ней следует относиться снисходительно.       И потом, он уже слишком сильно её хотел.       Его силы, опыта и скорости вполне хватило для того, чтобы подмять Шеке, придавить собственной массой и не дать рыпнуться. Похоже, она просто не ожидала атаки и не успела вовремя среагировать — а через мгновение Марлесс уже целовал её лицо и шею, ласкал её грудь и совершенно не собирался выпускать из рук.        «Перестаньте», — это была не просьба, а холодный приказ, но Марлесс только усмехнулся:        «Даже не подумаю. Можете считать, что это месть за вчерашнее, — он игриво куснул её за шею и навис нос к носу. — Вы ведь знаете, что бывает, когда одинокая шеке попадается голодному марлессу в небольшой пустынной бухте, правда?»       Он всего лишь пытался вызвать Суони на игру, заставить её почувствовать себя слабой хотя бы ненадолго — и вдруг увидел, как она на него смотрит. Точнее, на его горло. И понял, что её руки он контролирует недостаточно хорошо. И что всё уже всерьёз. И что дальше будет или драка с изнасилованием, или он должен остановиться прямо сейчас.       Он предпочёл второе. В конце концов, бо́льшая физическая сила — не повод оскорблять слабого, и потом, им тут ещё неизвестно сколько жить вдвоём.       Долгая пауза. Никакого встречного движения со стороны блондинки.        «Что ж, если госпожа адмирал не хочет…» — Марлесс резко отодвинулся, провожаемый всё тем же холодным снайперским взглядом, леденея от злости сам. Им же было так хорошо вместе, вот обязательно всё портить? Поиспользовала и вышвырнула, так это называется. Но он не желал мириться с участью салфетки и, ничего более не говоря, встал и принялся собирать по каюте свою одежду — ту, которую не успел вчера потерять по дороге где-то в отсеках подлодки.       Суони, тоже молча, села на койке и пристально наблюдала, как он сгребает шмотки и выходит из каюты.       А потом сказала такую гадость, что Марлесс окончательно взбесился и едва не грохнул люком. Было бы куда деться с острова, да хотя бы катер какой имелся, да хоть тот эвакуационный плот, на котором он сюда попал, он бы немедленно отсюда убрался после этих слов, и пусть бы эта гордячка сидела сама с собой, раз такая умная и проницательная.       Она не стерва. Она сука.       А он её теперь ненавидел — и всё равно безумно хотел.       Проклятая Шеке.       Суони мрачно складывала консервы в ящик. Похоже, вчера она совершила крупную ошибку, затащив Оро в постель, а утром только усугубила ситуацию. Придётся возвращаться на корму на неопределённый срок, пока они оба не успокоятся и не смогут адекватно поговорить хотя бы по телефону, так что ей понадобится приличный запас еды. Нет, она знала, что далазарские дикари далеки от равенства полов, но что под этим подразумевается, поняла лишь вчера, на практике. Вот только донести свою мысль до Марлесса так и не смогла, даже когда ему всё прямо сказала — он только взбесился.       Хотя, конечно, сама дура. Стоило выбирать другие выражения и не плеваться ядом. Но она тоже была в бешенстве и не смогла удержаться от гадости в конце. Теперь придётся расползтись на месяц-другой по разным углам, чтобы друг друга не убить. Перемирие им с Марлессом светит нескоро.       Вот ведь мужики и их гордыня! Суони за свою жизнь не единожды сталкивалась с собственничеством противоположного пола, но никогда не думала встретить его в таком рафинированном, таком концентрированном виде, как у Марлесса. Она знала, что далазарские традиции ставят женщин в гораздо более подчинённое и зависимое положение, сначала от отца, потом от мужа, чем это принято у талов. Она слышала каледианскую шутку про то, что место женщины у колыбели и кастрюли, но даже не подозревала, насколько это правда. Горькая, оскорбительная правда. Вот глупо вроде бы, но ей вдруг сделалось обидно за всех темноволосых женщин с соседнего континента, вынужденных подчиняться своим мужчинам просто потому, что их так с детства приучили. Ведь где-то там, под слоем дрессировки, требующей вести себя в рамках правил, под вежливыми голосами, вышколенными манерами, деликатными улыбками, нежными жестами и трогательной слабостью прятались живые существа, зачастую оскорблённые мужским эгоизмом, но вынужденные об этом молчать. Это было… унизительно для человеческого достоинства. И отлично объясняло снисходительно-презрительное отношение Марлесса к Суони в самом начале их знакомства.       А ведь адмирал прекрасно отдавала себе отчёт в том, что выглядела для Оро привлекательной. Мужчина, который на третий день знакомства — с вражеской воительницей! — начинает выяснять, есть ли у неё любовник, это уже верная приметочка, на сто десять процентов. Как и вопросы о семейном положении и о детях, которые у него нет-нет да проскакивали. Марлесс вряд ли отдавал себе отчёт, что посматривает на неё с интересом, но потому и не скрывал оценивающих взглядов.       Из-за этого Суони вчера так и вычистила пёрышки. Она не только для себя старалась, она ведь чуяла, что соседу это тоже понравится, и возможно, поможет им немного наладить отношения. Ну и без чисто женского хулиганства не обошлось — очень хотелось проверить, поведётся на неё этот упрямый гордец или нет.       Оро повёлся по полной программе, хоть и на свой дикарский лад. А уж когда они сидели в кают-компании, держась за руки, он на неё таким взглядом посмотрел, что и озвучивать ничего не пришлось — за него всё сказали зрачки, в которых словно зажглись тёплые свечки, да изменившийся ритм дыхания, а попытка отступить под благовидным предлогом выглядела сигналом о безоговорочной капитуляции. И достаточно было одного поцелуя, чтобы калед выкинул белый флаг.       Суони в тот момент надеялась, что вражеский форт рухнул, что они наконец-то друг друга поймут и прекратят мериться гонором. Ага, не тут-то было, Марлесс и в постели продолжил попытки давить авторитетом. Хотя авторитет у него, конечно, был… м-м-м… Но даже это не давало ему права занять абсолютно доминирующее положение и превратить талианского адмирала в типовую далазарскую домохозяйку.       Ох уж этот Оро. Прямо бегущей строкой в глазах весь вчерашний день стояло: «Раз я тебя взял, то ты теперь моя, и я всё решаю». Папочка умней, ага. Собственник и эгоист. Он не понимал, что мужчина и женщина могут относиться друг к другу как-то иначе, чем «властелин-служанка». Хуже того, он вообще словно бы и не знал, что в постели не нужно отнимать ласки, которые дают и так. В какой-то момент Суони стало казаться, что она встретила голодного бродячего пухана, одинокого и озлобленного, и вместо того, чтобы швырнуть в него кирпичом, достала и протянула хлеб. А пухан, недоверчиво приблизившись, не взял, а с жадностью выхватил кусок и, давясь, скорее принялся его глотать, пока не отняли — и смешно, и жалко... И горько. Кем бы ни являлась жена Марлесса, но она совершенно точно была безмозглой дурой и не умела ни любить, ни воспитывать мужа. Да и другие женщины — а их у Оро хватало, это чувствовалось по его опыту, — были не лучше. Словно эгоистичное собственничество, как раковая опухоль, разъедало цивилизацию каледов в самой основе основ, в интимных отношениях между мужчиной и женщиной. Семья — первый кирпичик общества, и если с ним не всё в порядке, то и общество сложится больным и непрочным. Если мужчина и женщина не делятся друг с другом теплом и нежностью, ничего не прося взамен, а жадно отнимают друг у друга ласки, как детишки с коробкой леденцов, то что же это за интим такой? И что это за цивилизация?       Во всяком случае, Суони очень хотелось думать, что там, на соседнем континенте, не все такие, а Оро просто не повезло встретить нормальную женщину. Ведь и у талов порой встречались те ещё кадры, заражённые собственничеством по самое «не хочу», как среди мужчин, так и среди женщин. А значит, ей придётся заниматься интимным воспитанием дикаря. Ибо больше некому.       Всё выходит в точности так, как мама ей и говорила.       …Она входит домой, кидает школьную сумку у порога, сбрасывает уличные туфли, уже ставшие тесными, и задумчиво треплет за уши Бурого, радостно повизгивающего и пытающегося лизнуть её в нос. С кухни тянет супом — мама прибежала на обед скарэлом раньше и уже поставила кастрюлю на плиту. Потом ей придётся вернуться на комбинат и работать допоздна, а дочери достанется вся грязная посуда — и, естественно, приготовление ужина. А то и в лавку, наверное, придётся сбегать, овощи заканчиваются.       — Суони, это ты? — доносится с кухни. — Опять с тренировки в одном купальнике шла? И не отнекивайся, я в окно всё видела. Иди переодевайся, мой руки, и за стол. И оставь в покое Бурого, ему ещё рано гулять.       — Привет, ма, — задумчиво кричит она в ответ. А через несколько рэлов, накинув футболку прямо поверх купальника, уже усаживается за маленький столик, на котором исходят сытным паром тарелки и на доске лежат два куска серого хлеба с крошечными кусочками растительного жира. Может, кому-то этот обед показался бы скудным, но Суони другого и не знает. Густой суп из свежей рыбы и овощей, да кислый серый хлеб, где мука наполовину заменена отрубями. На сладкое — плоды с фруктовых деревьев, растущих в палисаднике, и заготовки из них же. Над ухом, c окна, свисают пышные соцветия плюща-багрянца. Надо бы помыть цветочки, но сначала — выучить уроки и погулять с Бурым. Не все семьи обедают на кухне, тем более тесной, как шкаф, но так уж сложилось — когда нет отца, им с мамой вполне хватает места и здесь. Поэтому они никогда не едят в гостиной, предпочитая маленький столик под свисающими с подоконника ароматными цветами.       Мама, не переодевшаяся из заводской формы, с волосами, стянутыми в гладкий пучок, с кругами под усталыми глазами, уже сидит на табурете и пристально глядит на дочь. Она всегда чует, если у той что-то пошло наперекосяк, и скрывать это бесполезно. Но сегодня Суони и не пытается — она ни в чём серьёзно не проштрафилась и не словила плохую отметку, она просто столкнулась с неразрешимой для себя проблемой и не знает, можно ли о таких вещах говорить со взрослыми, и если да, то как.       — Давай уж, рассказывай, — роняет мама над тарелкой. — Что стряслось? На тебе лица нет.       — Элак, — вздыхает Суони, без аппетита возюкая ложкой в супе. — Она сегодня на грамматике в обморок упала. И её в больницу увезли с сотрясением мозга. Оказывается, их с сестрёнкой вчера отец чуть не прибил. И мать избил тоже, — она поднимает взгляд на родительницу. — Ма, за что? Ну, я не маленькая и понимаю, за что матрос может побить жену, но Элак-то причём? И тем более её сестрёнка, ей же всего шесть? Вот наш папа никогда не дерётся…       Мама внимательно её выслушивает. Потом проглатывает несколько ложек супа, прежде чем ответить:       — Да. Тебе уже тринадцать, и ты достаточно взрослая, чтобы начать вникать в такие вещи. Понимаешь, Суони, женщина и мужчина — разные. Но не противоположные, а взаимодополняющие. Две половинки одного целого. И если с одной половинкой непорядок, то вторая должна её подправить — мягко и спокойно. Так детальки в механизмах друг к другу притираются. Но если обе притираться не хотят, то начинаются проблемы вплоть до аварий. Я понимаю, что ты, как хороший ребёнок, считаешь нас лучшими, но на самом деле, и я не идеальна, и наш папа не идеален, и нам до сих пор приходится много трудиться, чтобы притереться друг к другу как можно лучше. Первая страсть между мужчиной и женщиной — это ещё не любовь. Она даётся богами на то время, за которое надо научиться хотя бы немного друг другу уступать, друг друга поддерживать, друг друга принимать такими, какие мы есть на самом деле, а не какими друг другу кажемся. Страсть глупа и слепа. Любовь зряча и мудра. Страсть эгоистична — и она выгорает. Любовь отдаёт себя всю и, как ни парадоксально, меньше не становится. Любовь никогда не приходит с первого взгляда, с первого взгляда прибегает только страсть. Любовь формируется постепенно, с годами — или просто не рождается. Я бы даже сказала, что любовь — это высшая форма самоотверженной и бескорыстной дружбы. Ты… понимаешь, что я имею в виду?       — Кажется, — растерянно отвечает Суони, погрязнувшая в неожиданно длинной маминой речи. — Ты хочешь сказать, что родители Элак друг друга не любят?       — Любят, иначе бы давно расстались, — пожимает плечами мама. — Но любят недостаточно. Точнее, мать Элак сама небрежничает, раз не смогла стать для мужа той, на кого нельзя поднимать руку. Все моряки выпивают, все моряки любят подраться. Это же мужчины, у них голова иначе, чем у нас, работает. Поэтому рано или поздно они поднимают кулак на свою женщину.       — Но папа никогда…       Мама тихо засмеялась:       — Он это сделал, ещё когда я была его девушкой, а не женой. Приревновал к соседу, причём, я тебе скажу, безосновательно, что было самым обидным. И тогда я в ответ сломала об него стул, а потом, пока ставила ему примочку на шишку, твёрдо сказала: «Ганатус, в следующий раз, когда ты замахнёшься при мне на женщину — на любую женщину, — я тебе, честно, раскрою́ башку, потому что мужчина, срывающийся на слабых, просто жалкая личинка». Почему-то он не захотел быть в моих глазах личинкой, так что даже пьяным я его с тех пор не видела.       Суони раскрывает рот, потому что сказать ей нечего. Мама? Папу? Стулом?..       — Он же тебя учил, — продолжает тихо смеяться мама, — если на тебя подняли руку — сломай её. Ногу — так сломай ногу. Голову — ну так шею сверни. Думаешь, на пустом месте? Это урок моего отца, твоего деда. А я его на практике передала Ганатусу. Сила, конечно, не универсальный рецепт в данной ситуации, но один из вариантов. А можно дверью хлопнуть, родителям пожаловаться или дружинников позвать — зависит от характера второй половинки, что на него больше повлияет. Худшее, что тут можно сделать — это оставить своего мужчину без наказания за первое же рукоприкладство… — она бросает взгляд на часы, висящие над дверью. — Так, налей-ка мне чаю, а то уже скоро на работу бежать… Так вот, Суони. Когда ты подрастёшь и выйдешь замуж, запомни — тебе придётся воспитывать своего мужа. Ох, да простит меня Макат за столь откровенную речь перед несовершеннолетней дочерью… Мужчина — воин, добытчик. У него на подсознании щёлкает — ты его собственность, он тебя поймал и в пещеру притащил, караулить очаг и детишек рожать. Он тебя ещё не любит, он тебя просто хочет. Любовь в нём ты сама воспитывать и будешь. Тебе для этого богами всё дано. Обрати внимание, кто у животных ярче раскрашен, кто зазывает противоположный пол, дерётся за внимание второй половинки и зачастую даже логово строит, ну?       — Самцы, конечно, — пожимает плечами Суони, наливая матери чай. Она уже не очень улавливает смысл разговора после услышанного откровения, настолько её потряс образ мамы, треснувшей папу стулом. И то, что беседа перепрыгнула куда-то в область уроков биологии, уже не помещается в её сознании.       — А у человека? — мама улыбается чуть насмешливо, глядя, как дочь пытается осмыслить разговор.       — Э-э-э… — тянет Суони, наконец-то поняв, куда клонит родительница. — Ма-а. Ты же не хочешь сказать, что…       — Именно. Уж так боги устроили, что у человека всё наоборот. Это только кажется, что мужчина главный. На самом деле в паре ведёт женщина. Мы прихорашиваемся, расфуфыриваемся, строим логово и заманиваем туда вторую половинку. И нет ничего страшнее драки двух девчонок, поцапавшихся из-за парня. Мы слепнем от гнева и совершенно не знаем меры, тогда как передравшиеся из-за девчонки парни частенько потом мирятся и идут пить, забив на причину во всех смыслах. Но женщины никогда так не поступят, они будут травить соперницу до конца. Как и в дикой природе, где самцы дерутся за самку насмерть или до полной капитуляции противника. Это законы биологии. А чтобы мы морально не задавили своих мужей и не превратили их в безмолвную прислугу без права выбора, боги сделали нас хоть и выносливыми, но слабыми. Как ни качайся, а тренированный мужчина всё равно будет физически сильнее тренированной женщины. И всё же, сильный пол — мы. Вот почему мы формируем наших мужей, а не они нас. Вот почему я и сказала, что мать Элак сама виновата и пренебрегает своими обязанностями. Запомни, Суони: муж — голова, а жена — шея, и куда шея повернёт, туда голова и посмотрит, — мама отставляет допитую чашку. — Всё поняла?       — Угу, — тянет дочь, совершенно забыв про остывший суп.       — И ещё одно, — мама встаёт и подмигивает. — Всё, что я сейчас сказала, это наш женский секрет. Никогда — слышишь, никогда, если не хочешь ссоры насмерть, не тыкай мужчине в нос этим очевидным фактом из учебника зоологии. Обещай мне, — она держит паузу, пока не добивается согласного кивка. Уж мама знает, что если дочь пообещала, то сделает. Такой характер. — Оставь мужу иллюзию, что он главнее. Сильный не обижает слабого, ведь правда? Тем более, что сила — не наш путь, так уж боги устроили. Воспитывай будущего мужа любовью и не отворачивайся от него, что бы ни случилось. Давай ему столько тепла, сколько надо, чтобы ему отогреться — и тогда, рано или поздно, он поймёт, что дарить лучше, чем брать, и тоже научится делиться. И у вас всё будет в порядке.       Ма быстро поправляет причёску и уходит на работу, а Суони всё ещё сидит на кухне, над остывшим супом, и совсем не замечает, как Бурый закинул верхнюю часть туловища ей на колени и уже втихаря чавкает в тарелке, ворюга шестилапый. Она всё ещё пытается осмыслить слова матери и совместить их с тем, что произошло с одноклассницей.       Она ещё не знает, что с утра вернётся из моря отец, и что она поглядит на него и маму совершенно новыми глазами.       Она ещё не знает, что к следующему вечеру её родной город превратится в царство тёмной богини Дакары.       И она ещё очень нескоро узнает, что в этот самый момент, пока она размышляет на кухне о философских проблемах и лениво обнимает вороватого пухана за шею, по городу идёт человек с недобрыми замыслами, но с незлым сердцем, и что через невозможно много лет их двоих сведёт на необитаемом острове и заставит как-то уживаться сволочь судьба.       …Да уж, мама зря не говорила. И хорошо, что успела передать свой секрет дочери. Суони не единожды пригодились её советы, пусть даже она их осмыслила далеко не сразу, а годам к двадцати пяти-тридцати.       И всё же, настолько запущенный случай, как Марлесс, в её богатой практике попался впервые. А она, до конца не понимая, насколько всё плохо, неверно оценила ситуацию — и проиграла. Хорошо ещё, достало ума сдержать данное матери слово и не ткнуть Оро в нос биологией. Для капитальной ссоры хватило и того, что было сказано.       Ну не могла она иначе, когда целый день и вечер пыталась на практике донести до тупой Марлессовой головы, что не будет его вещью, а проснувшись с утра, встретила такой хозяйский, такой самодовольный взгляд, что просто треснуть этого дурня захотелось. Вот что ему стоило попросить по-человечески, а не качать права, если уж так вштырило? Скажи бы он просто: «Шеке, мне с тобой хорошо, и я тебя хочу», — так она бы с радостью ему уступила. В конце концов, час и даже сутки в их ситуации ничего не решают. Но нет, надо было действовать силой, да ещё и корабль приплести, как будто непонятно, что подлодка для неё важнее любого мужчины. Властная настырность Оро покоробила Суони весьма основательно. Припомнив историю со стулом, она твёрдо решила осадить Марлессов эгоизм. В конце концов, она же не далазарская домохозяйка, обязанная безмолвно подчиняться супругу, а талианская воительница, и по закону имеет право сама решать, с кем и когда делить ложе. Оро неплохо бы научиться уважать её мнение.       А потом всё как-то очень быстро перестало быть шуткой и запахло серьёзным оскорблением — Суони поняла, что ещё немного, и Марлесс прогнёт её под себя. Он был достаточно силён, чтобы её удержать, и достаточно опытен, чтобы её раздразнить и в итоге подчинить. И от этого сделалось очень неприятно — всё-таки мама была права, всё-таки в прямой конфронтации женщина против мужчины недостаточно крута. И обидно — ну почему Оро до сих пор пытается добиться её силой, хотя она вчера целый день только и делала, что добровольно ему себя отдавала? На какой-то момент даже мелькнула мысль, а не придавить ли этому хищнику сонную артерию на рэл для профилактики, чтобы вырваться и удрать, но тут он передумал и отодвинулся, оскорблённо бросив: «раз госпожа адмирал не хочет»…       И тут ей сорвало резьбу. Конечно, она его хотела! Но не так же. Не на таких условиях, она же не предмет.       Оро, чёртов эгоист! С ним разве уживёшься? И, не утерпев, Суони сказала, стараясь оставаться в рамках холодной вежливости и не сорваться на мат: «Марлесс, мне искренне жаль вашу жену. Вам не нужна любящая и преданная подруга, вам нужен покорный солдатик без собственного мнения и без права голоса, который по первому приказу раздвигает ноги и не смеет глаза на командира поднять. А ещё лучше, резиновая женщина — уж у неё-то точно ни характера, ни требований, ни человеческого достоинства. Меньше хлопот, и не надо никого понимать».       Марлесс вылетел из каюты, как ошпаренный; Суони даже подумала, что он сейчас кулаком ближайшую переборку пробьёт от злости, но он только промчался куда-то в сторону радиопоста, топая, как разъярённый терроркон. А она, проглотив горько-солёный комок, застывший в горле, решила отчалить на корму, чтобы не развивать ссору.       А всё-таки, не надо было резиновых женщин приплетать, зря она так оскорбила Оро. Надо было просто промолчать, а потом, через часок-другой, нормально, по-человечески обсудить конфликт и объяснить, как именно с её стороны выглядела ситуация и что ей не понравилось. Это ж мужик, а мужики почти никогда не понимают намёков, им надо прямо в лоб говорить, словами и членораздельно. И ведь она это знала, а всё равно натворила дел, надеясь, что до него самого дойдёт — нет, не дошло. И, видимо, не могло дойти. Разбаловалась она с Темом, который хотя бы старался угадывать, что она имеет в виду, и который был согласен под неё подстраиваться. Вот и ошиблась.       Да. Теммозус был хорошим парнем. А Марлесс просто такой, какой есть, и другим не будет. И именно с ним ей предстоит жить рядом, возможно, всю оставшуюся жизнь — а значит, придётся учиться друг другу уступать хотя бы в мелочах. В конце концов, Оро не так уж и плох. Да, он хочет быть пупом Вселенной в глазах своей женщины. Да, в его обществе другие традиции. Но он всё-таки уважает её звание и её навыки, как умеет. Он согласился жить и работать на равных, и даже не попытался превратить её в рабыню, когда выяснил, что она на подлодке одна. А ведь мог. Она слыхала, как моряки каледов поступают, если им удаётся захватить в плен воительницу — уж лучше самой за борт, чем такое.       Марлесс не злой. Он просто очень одинокий и неприкаянный. Ну и эгоцентрик, конечно, этого не отнимешь. Но сейчас она не готова с ним разговаривать, потому что они оба под влиянием эмоций и только переругаются ещё хуже. Она сейчас вообще хочет только одного — добраться до душа и смыть с себя вчерашний день, а потом упасть на койку и выспаться как следует. Одной.       Суони набила коробку сухпайками доверху и, закинув её на плечо, зашагала к люку, у которого вчера оставила противогазную сумку с СИЗами. Но пока она натягивала перчатки и бахилы, из шахты, соединяющей палубы и находившейся в зоне прямой видимости, послышался шум шагов — это по скобам трапа быстро спускался Марлесс, которому что-то понадобилось внизу. Прежде чем Суони успела подхватить коробку и взяться за маховик, показались сначала его ноги, а потом и он сам. И, случайно столкнувшись с ней взглядом, он замер, как изваяние.       Адмирал тоже застыла. Можно было, конечно, просто развернуться и уйти, но умом она понимала, что преимущество останется за тем, кто первым найдёт правильные слова. И хотя не чувствовала себя готовой к долгому разговору, решилась сказать самое главное:       — Марлесс. Меня глубоко обидело ваше собственническое отношение, и в ответ я наговорила вам гадостей. Это было недостойно. Извините.       И, отвернувшись, она резко открутила маховик.       Оро ничего не сказал, но и не остановил её.       Люк захлопнулся за спиной.       Ну, привет, одиночество.       Надо было её, конечно, остановить. Марлесс дёрнулся было сделать шаг, но так и не смог. Обиделась она, видите ли. Стервоза.       Но откуда и как разведка талов выяснила такие подробности о его семейной жизни, что даже вражеский адмирал тыкает ему в лицо несложившимися отношениями с женой? Это никак не простое совпадение, слишком точно в цель попали слова Суони, словно она знала, куда бить.       Он мрачно прошёл в кают-компанию, где позавчера забыл коробку с отвёртками. Цветка на столе не было. Выкинула, конечно же... Зачем ей на борту антисанитария, при таком страхе перед радиацией?       А вот ему на забортный фон было сейчас наплевать, хоть на берег выбегай. Никогда ещё замкнутое пространство подлодки так не давило на Марлесса. Ему хотелось выбить борта, на худой конец — просто выйти наружу без защиты, сидеть на камнях и тупо швырять гальку в набегающие волны до самой ночи, чтобы не вышло как вчера, галопом по скалам и сразу назад.       А ведь внешне островок совсем не изменился с того момента, как Марлесса сюда принесло — тот же зубастый гребень скал, тот же шорох прибоя, то же зеленовато-серое дымчатое небо. И было бы так спокойно, так… пусто сидеть и бесцельно пускать «лягушек». Вот только дозиметр ругался снаружи куда более агрессивно, чем декаду назад, во время контрольного замера — наверное, с последним дождём притащило много пепла. Но сейчас это стало почти безразлично. Он метался по отсекам, как дикий зверь в клетке, не находил себе места, был готов локти грызть от досады и злости и удерживался от глупостей на каких-то неведомых остатках инстинкта самосохранения.       Ему нужна была Суони. Мерзкая, несносная, упрямая девчонка с гонором, которого на четырёх мужиков хватит. Интересно, талки-воительницы все такие, или Шеке — особое исключение, с которым ему несказанно повезло? С другой стороны, далеко не каждая воительница — адмирал. Блондинка, как-никак, не на пустом месте получила свои погоны, в этом Марлесс уже убедился. На такой должности и мужчина обязан иметь железные яйца, а уж женщина… Женщине просто неприлично такой быть.       Марлесс пытался работать, но сосредоточиться на ремонте приёмника никак не удавалось. Он хотел есть — но кусок не лез в горло. Он был почти готов придумать себе плавсредство из имеющихся в подлодке материалов — а вместо этого вернулся в каюту и уткнулся носом в подушку с той стороны, где ночевала Суони, словно надеялся уловить запах её волос.       А ещё он четырежды тянул руку к телефону, но останавливался в последний момент. Чисто из гордости. Шеке и тут сумела его обскакать, стала просить прощения первой, но так, что вроде бы и не извинилась — и придраться тоже не к чему.       В общем, Марлесс попал в полный беспросветный тупик и теперь из-за этого страшно бесился.       Ведь ответно просить у этой стервозы прощения ему не позволяла гордость — хотя бы потому, что он вообще не понимал, в чём перед ней проштрафился.       Суони же, вернувшись на корму, вытащила из ящика прихваченную из кают-компании жестянку с морским колокольчиком и поставила его под самую яркую лампу, какую только нашла. Остальной груз она бросила прямо в коридоре и от всего сердца наревелась в душевой. А потом, наскоро проверив состояние двигателей и реактора на КЩУ и покормив птицу, завалилась спать, как и собиралась. Так было легче не ждать звонка с бака.       Ведь было понятно — Оро не из тех, кто уступает.       Но она сделала шаг со своей стороны и не собиралась делать второй до встречного шага соседа — хотя бы потому, чтобы это не выглядело, словно она бегает за понравившимся ей парнем.       У неё тоже была гордость.       Телефон заорал под вечер. Суони автоматически схватила трубку, спросонок не сразу вспомнив о ссоре. Впрочем, ей обо всём сразу же напомнил сухой и деловой тон Марлесса:       — Я наладил приёмник. Есть сигнал на правительственных частотах Далазара, в новой кодировке. Проверить частоты Давиуса не могу, я их не знаю.       Сердце бешено заколотилось, но Суони усилием воли напустила на собственный голос сонное безразличие:       — В радиопосту, над передатчиком, у стены, висит на ремне пластиковая папка с красным корешком. В ней вся необходимая информация.       Она уже собралась повесить трубку, но тут хриплый голос Марлесса добавил:       — Кгхм, Суони… Я, если честно, не вполне понимаю, в чём провинился — но всё равно прошу прощения за то, что вас обидел.       Трубка на противоположном конце провода хлопнула о рычаг отбоя безо всякого ответа, и наступила глухая тишина. Он сидел над аппаратом, думая, что надо бы встать и пойти в радиопост, но никак не мог заставить себя подняться. Всё выглядело, как ответ «нет», но, вопреки логике, Марлесса начала охватывать надежда. Просто потому, что не в манере Шеке было молча хлопать дверью, эта упрямица всегда старалась оставить за собой последнее слово.       Поэтому он совсем не удивился, услышав в коридоре знакомые мягкие шаги.       Суони вошла в ЦП и, кажется, остановилась где-то у люка — наверное, его выглядывала. Марлесс не обернулся, но на сердце у него запела певчая птичка лаллапаланга.       Шаги приблизились. Женская рука твёрдо развернула кресло, в котором он сидел, за спинку, и господа адмиралы оказались нос к носу. Несколько мгновений они просто молча смотрели друг на друга, медленно расплываясь в улыбках.       — Прощён, — сказала наконец Суони и хлопнула Марлесса по носу презервативом. — Что ты там говорил про пустынную бухту?       — Засранка белобрысая, — ответил он, сгребая её в охапку к себе на колени и утыкаясь носом в полурасстёгнутый ворот «шкуры», где со вчерашнего дня чернел шикарный засос. — И как тебя люди терпят…       Тонкие пальцы затеребили его волосы. Шеке блаженно вздохнула, расслабляясь в его руках, и ничего не ответила. А Марлесс наслаждался её запахом — запахом океана и корабля, не меньше, чем дорогими духами, и думал, что больше никуда и никогда не отпустит свою несносную женщину.       Завтра они снова будут на «вы». Завтра они непременно поругаются из-за каких-нибудь пустяков. Завтра… просто будет завтра, а у него есть, прямо сейчас и прямо тут, лучший трофей, который ему когда-либо посылало море.       Его мягкая, сладкая и немножечко сумасшедшая Шеке.       Нет, просто — его Шеке.