боязнь собственного несовершенства.
Голова Итачи стукнулась о стену всего через мгновение после того, как твёрдой поверхности коснулась спина, и он соскользнул на пол, плотно прижав ноги к груди. Он знал, что саботировал все свои усилия по установлению определённой степени доверия между собой и единственным очень важным союзником, но сейчас ему было трудно сожалеть о сказанном. Что бы Сакура ни подумала, дело было не столько в том, что она проверила Саске и убедилась для себя в его порочности, хоть это было и… трудно. Если бы дело было лишь в этом, Итачи подумал бы, что, возможно, он мог бы быть добрее в выборе слов. Он ожидал такого исхода с того момента, как Сакура настояла на том, что ему нужно увидеть, кем стал Саске. Он работал с Орочимару и знал, на что способен старый змей. Орочимару был кем угодно, но, как ни странно, не лжецом. Что делало его ещё опаснее. Если он предложил Саске силу, он предоставит её в полной мере, но не принял бы взамен только видимость послушания. Ему нужно было убедиться, что Саске полностью вкладывается в сделку. И Саске нужно было быть убедительным даже в те моменты, когда он думал, что находится один, минута за минутой, день за днём, год за годом, пока для того, чтобы сбросить маску, не потребуется больше сознательных усилий, чем чтобы носить её. Итачи не сомневался, что реакция Саске была бы такой же, даже если бы они столкнулись с ним не на глазах Орочимару. Дело было не только в том, что обман затрагивал как союзников, так и врагов. Его младший брат не из тех, кто передумывает, единожды выбрав курс. В отличие от самого Итачи, Саске не был расчётливым по натуре и не сдерживал себя эмоционально; в детстве эта черта была умилительной но он знал, что та превратится во что-то более мрачное, учитывая, в какой компании брат вращался, а также путь, на который его направил сам Итачи. Саске был зол на товарищей по команде, которые не приняли его решение, а за пределами аккуратного, структурированного мира деревень применение насилия было чрезвычайно распространённым способом урегулирования разногласий. Несмотря на то, что последователей у Орочимару было много, деревней они не являлись — Орочимару не внедрял законы так, как это делали деревни, потому что не был заинтересован в защите слабых и уязвимых. Орочимару не видел особого смысла в жертвах, по крайней мере, не в тех, кто становился жертвой кого-то другого, а не его. Нет, не такого пути Итачи хотел для него, но его успокоил яркий, честный гнев, который он увидел в Саске. Орочимару сделал его безжалостным, но не жестоким. Запечатывание Кьюби, возможно, было болезненным для Наруто, но не настолько, как если бы он пришёл в себя и обнаружил, что в ярости убил всех сокомандников на потеху Орочимару. Сакура была жестока. Реакция Саске при виде их матери, насаженной на его меч, была мгновенной: гнев, вспыхнувший ещё до того, как Сакура заставила эту жуткую иллюзию открыть рот и начать насмехаться над ним голосом, который когда-то читал им сказки на ночь и пел колыбельные. В этом отношении Итачи не так уж сильно отличался от брата. Мать всегда была для Итачи особенным человеком. Он любил её даже больше, чем любил Саске, но в отличие от Саске, она была взрослой женщиной, решившей выступить вместе с мужем и кланом против деревни из-за амбиций. Даже если в качестве наказания не было бы принято решение об истреблении, она была глубоко вовлечена в измену клана Учиха. Спасения не было бы. Не было ни одного аргумента в пользу её пощады, который не зависел бы полностью от его способности представить всё так, будто его мать была женщиной, не способной самостоятельно принимать решения. Будто она была объектом, а не личностью. Для такого Итачи слишком сильно уважал её, даже несмотря на то, что директива исключала такой вариант, потому её жизнь закончилась на острие его меча. Смерть не была для него чем-то новым. Не друг или долгожданный гость, как для иного шиноби, но старинный знакомый. Итачи начал убивать ещё до того, как большинство детей окончили Академию. Не было ничего ошеломительного или удивительного в том, чтобы видеть, как кто-то умирает; у всех детей была какая-то обязанность, которую они ненавидели, и у него была такая — наблюдать, как душа покидает чью-то оболочку вместе с льющейся наземь кровью. Когда он был маленьким, большая часть его эмоциональной реакции на это была такой же, что и у окружающих его взрослых. Дети, воспитанные фермерами, не дрогнув зарезали курицу или разделывали корову; ребёнка, воспитанного шиноби — по крайней мере, среди традиционных кланов, — поощряли рассматривать человеческую жизнь как что-то, что можно купить и продать. Но он был наблюдательным — он заметил, что других детей никогда не брали на те же миссии, что поручали ему. Настороженные, неуверенные взгляды взрослых, не знавших, что он наблюдает. Полные гнева или убитые горем люди, ненадолго пережившие товарища по команде, семью, возлюбленного. Это всепроникающее чувство неправильности в конце концов вылилось в нечто, что его отец находил неудобным. В систему морали, которая гласила, что убийство человеческих существ не должно быть похоже на убийство коровы, овцы или курицы. Что это должно иметь вес и значение и не быть первым же вариантом. Но он никогда не думал об этом как о зле, до той ночи. О… необходимом зле. Прошло столько лет, а он до сих пор не представлял, о чём думал его клан. Они были возмущены отношением к ним, но Итачи видел достоинства в аргументах обеих сторон. В глазах клана Учиха они верно служили деревне и уже на несколько поколений отдалялись от Учиха Мадары, но были вознаграждены недоверием, предубеждениями и нежеланием позволять им занимать влиятельные должности. Остальная часть деревни видела только преступников с непомерными амбициями. Ситуация достигла критической точки, когда военная полиция стала оплотом власти для клана Учиха; внутри клана это подогрело их аппетиты к тому, чтобы Каге стал кто-нибудь из Учиха, но за пределами клана негодование выросло до такой степени, что слухи о заговоре Учиха возникли ещё до того, как тот появился. План состоял в том, чтобы заставить Сарутоби-сама отречься и назначить преемника из Учиха, что само по себе не являлось предательством. Очень многие фракции требовали, чтобы пожилой Хокаге подготовился к тому дню, когда больше не будет руководить ими, вместо того, чтобы, судя по всему, довольствоваться тем, что пустил всё на самотёк. Это нежелание чётко изложить свои пожелания относительно следующего лидера деревни стало той плодородной почвой, на которой амбиции клана Учиха пустили корни и выросли в кровавое древо. Итачи по-прежнему возмущал этот провал со стороны Третьего; он не сбрасывал со счетов роль своей семьи в её крахе, но даже если бы им не представился такой соблазн, они всё равно не выбрали бы перестать ворчать и начать усердно работать ради будущих поколений. При той политической ситуации, всё, что потребовалось, — это некто с харизмой, положением в обществе и достаточной злопамятностью, чтобы довести их недовольство до такой степени, что его нельзя было игнорировать. Не каждый член клана с готовностью пошёл на восстание: многие из них чувствовали, что попали в ловушку подозрительности жителей деревни, в ловушку своей преданности клану и ухватились за ту единственную возможность, которая могла больше не представиться в их жизни. Таким образом, план начался с убедительного прошения, а, потерпев неудачу, превратился в нечто, включающее подлог, убийство и козла отпущения. Что было очень близко к тому, что произошло, только с точностью до наоборот и без какой-либо фальсификации. У Конохагакуре не было ни возможностей, ни ресурсов, чтобы посадить в тюрьму так много пользователей Шарингана, так что когда дело дошло до принятия решения о наказании, это был в основном вопрос планирования того, как свести к минимуму потери среди не-Учиха. Даже если бы Итачи не обнаружил, что его верность принадлежит деревне, а не семье — если бы кровь договора не оказалась гуще родильных вод — было бы кровопролитие. Некоторые из других кланов поддержали бы правление Учиха, особенно если бы верили, что следуют воле Сарутоби-сама, но не все. И чем больше Учиха пытались бы подавить их, тем больше они убеждались бы в том, что их единственным выбором было решить проблему с помощью большего насилия, которое стало бы симметричным. Возможно, деревня не пережила бы такую гражданскую войну. А если бы пережила, то почти наверняка перестала бы быть одной из пяти великих деревень. Умом Итачи понимал всё это, именно поэтому согласился истребить девять семей, но от этого не стало легче, когда пришло время убить мать. Это было всё равно что убить собственное сердце. И то, что Саске стал этому свидетелем… Это никогда не входило в планы, но в те короткие секунды он решил, что было бы лучше, если бы Саске никогда не задался вопросом, почему его старший брат сотворил такое. То гендзюцу, которое держало остальной мир в неведении о бойне внутри квартала, должно было отвести Саске от него, если бы кто-то подсунул-таки человека, которому было приказано перехватить его, прежде чем он преодолеет побелённые стены квартала Учиха. У Итачи не было времени разобраться с этим провалом, он подозревал, что это как-то связано с его «помощником» той ночью. Не с Данзо — с другим. Данзо согласился пощадить Саске и был человеком своего слова, каким бы ужасным оно ни было; он был похож на Орочимару в том, что, хотя никто из них не был хорошим человеком, они оба действовали в рамках собственного уникального этического кодекса. Данзо был готов игнорировать как общепринятую этику, так и законы, если считал, что это на благо деревни, но в данном случае благо деревни явно соответствовало слову, что он дал Итачи. Помимо этого понимания, программа развития Корня Данзо к тому времени находилась в третьей фазе, что означало, что он знал, как и когда сломать человека, чтобы сделать из него полезный инструмент. Он никогда бы не использовал ненависть: это было слишком сильно и непредсказуемо, тогда как его целью являлось создать шиноби, который вообще ничего не чувствовал. Что бы ни видел мир, когда смотрел на Учиха Итачи, что бы он ни заставил мир видеть, глядя на Учиха Итачи, он не был таким шиноби. Снова видеть эту сцену, разыгранную в таких ярких, ужасных деталях, что это ощущалось, как… Сказать, что это ощущалось как предательство, было бы глупой и иррациональной реакцией на то, что не было предназначавшимся ему самому ударом. Но он продолжал вспоминать нетерпеливый, самодовольный блеск в глазах Сакуры, когда она показывала ему восстановленную память об этом событии. — Она была и моей матерью, — пробормотал Итачи, закрывая глаза. Он в последний раз позволил себе вспомнить звук голоса матери, а затем подавил это воспоминание. Чего Сакура не знала и о чём не могла догадываться, так это о том, что дело было не только в Саске. А в человеке, который называл себя Учиха Мадара, и в войне, которая охватит весь мир. «В последний раз, — подумал он про себя. — Последняя миссия. И тогда всё может закончиться».-х-
Руки были скользкими от пота, из горла хрипло вырывалось дыхание. С криком, в котором смешались гнев, разочарование и освобождение, Сакура сдалась изнеможению — колени подогнулись и ударились о неумолимую землю. В колено умудрился вонзиться случайный камень, от чего бедро пронзила боль, проникая глубоко в сустав, но она не сдвинулась с места. Сакура сердито посмотрела на бесстрастного Итачи, рассматривающего её этими проклятыми глазами. Она думала, что, вероятно, была единственным живым человеком, который видел узор Вечного Мангекё Итачи, и он был похож на всё остальное в нём — в равной степени ужасающий и изысканный. При виде его ей захотелось бушевать, кричать и совершать неосторожные поступки, которые сломали бы её, сломали его, сломали мир, если бы только у неё были силы и чакра, чтобы сделать это. Пронёсся лёгкий ветерок, пошевелив длинные волосы Итачи, и Сакура отпустила его, его фигура растворилась в чёрных перьях, подхваченных ветром и исчезнувших где-то далеко в небе. Другим людям приходилось довольствоваться борьбой с тенью и своим воображением, но Сакура обнаружила, что она не прочь использовать гендзюцу, чтобы попытаться снять часть своего раздражения, прежде чем встретится с Какаши-семпаем и столкнётся с любыми неудобными вопросами. Ради миссии ей придётся снова встретиться с Итачи, так что, если бы она вернулась к Какаши-семпаю, охваченная небольшой конструктивной жестокостью — а прямо сейчас она была почти уверена, что не сможет скрыть своё желание встряхнуть Итачи, пока его мозг не начнёт снова обрабатывать реальность, — позже это только сделало бы ситуацию неловкой. Хотя какая-то тёмная, ироничная часть её очень хотела объяснить семпаю, что этот её новый парень помог ей открыть в себе садистку, а открывать в себе новые и интересные вещи — в этом и есть суть подростковых отношений, а, семпай? Это даже было бы отчасти правдой, потому что, в то время как Сакура в основном противодействовала своей жестокости, она была уверена, что ей действительно понравилось бы вбивать здравый смысл в одного или, предпочтительнее, в обоих братьев. В одного за то, что был мудаком, который думал, будто то, что кто-то сделал с ним что-то ужасное, оправдывает всё, что он сделал в отместку за это — и поскольку клан Учиха был повинен в государственной измене, которая всегда являлась преступлением, караемым смертной казнью, даже когда это не включало восстание целого клана, а уничтожение девяти семей было совершено членом АНБУ, чьи действия поддержал Хокаге, так что на самом деле это ничем не отличалось от мести Саске за преступников, осуждённых и наказанных правительством, и Сакура плевать хотела, что Саске ничего этого не знал, — а во второго за то, что он способствовал этому, и за то, что защищал младшего брата. В данный момент она, вероятно, больше злилась на Итачи, чем на Саске: о Саске она долгое время думала как о чём-то безнадёжном, но в Учиха Итачи было что-то чертовски трагичное. «Ты позволила манипулировать собой, — мрачно сказала себе Сакура. — Конечно, он будет демонстрировать поведение, которое заставит захотеть помочь ему, пожалеть его, почувствовать, как позорно то, что он так решительно настроен умереть. Ты встречалась с ним всего дважды. Ты понятия не имеешь, какой он на самом деле. Он тоже владеет гендзюцу, и ты не должна забывать об этом!» — Пальцы прорыли борозды в рыхлом суглинке, когда она сжала руки в кулаки. У неё вырвался горький смех. «Твоя проблема не Учиха Итачи, — твёрдо решила она. — А миссия. А когда она закончится, придёт время разгребать последствия. Уже недостаточно просто не умирать. Я должна стать тем, кто может стоять наравне с ниндзя S-ранга и рассчитывать на победу». Та Сакура, которая ждала, что другие вмешаются и спасут положение, была давно и далеко и никогда не вернётся.-х-
— Ужасно скучали по мне? — спросила Сакура, опускаясь рядом с Какаши-семпаем. Её брови приподнялись, когда она заметила, что он не столько сидел за столом, сколько превращал уголок ресторана в собственный дом. Он даже закинул ноги на стул, держа в руке раскрытый роман, и заставлял еду исчезать в своей особой манере поглощения пищи. — Безусловно, — протянул Какаши, не отрываясь от романа. — Секунды считал. — Я бы поверила, если бы вы сказали, что считали страницы, — парировала Сакура, когда к их столику подбежала напуганная официантка. — Что я говорила насчёт мебели? Простите, — извинилась она с застенчивой улыбкой, — мы всё ещё работаем над его обучением. Главное в этом деле — системность. — И ты удивляешься, почему я не скучаю по тебе, — прокомментировал Какаши-семпай. — Ложь, — съязвила Сакура, чувствуя, что её мир сам по себе выправляется. Когда официантка снова ушла, Сакура устроилась поудобнее, подложив сжатые в кулаки руки под подбородок и опустив локти на столешницу. — И что, после такого вы потащите меня на гору и подвергнете силовой тренировке? Какаши-семпай усмехнулся, отмечая страницу, убирая роман и ставя ноги на пол. — Забавно, я помню, как брился этим утром. Если только я не отрастил бороду до пояса с тех пор, как в последний раз смотрелся в зеркало, единственное, в чём ты преуспеешь, если мы засядем на горе, — это сразить меня. В конце концов, семейный стиль Хатаке для тебя недостаточно безжалостен — это одна из причин, по которой я никогда не предлагал обучить тебя ему. — Эй, — возразила она. — Я не осуждаю. Просто говорю, что когда практикуешь боевое искусство, которое сосредоточено на том, чтобы закончить любое сражение как можно быстрее — а иногда и навсегда, — тут не особо-то до дружеского спарринга. Сакура пожала плечами, не извиняясь за стиль, который вытеснил основы, преподаваемые в Академии. Когда она была под началом Аихары-тайчо, женщина отвела её в сторону и посоветовала не так сильно полагаться на умение обращаться с ножом, что именно на эти навыки ей придётся опираться, если кому-то удастся её обезоружить. Стиль Академии был скорее системой подготовки, помимо того, что это был способ научить их взаимодействовать. Он не должен был стать самоцелью, лишь ступенью, поскольку каждый шиноби находил стиль, соответствующий своему весу, росту, силе и личности. Большинство семей и маленьких кланов вступали в союз с кланами, у которых было собственное боевое искусство; в обмен на политическую, а иногда и денежную поддержку большие кланы либо обучали, либо разрешали использовать свои приёмы. В семье Харуно обычно хватало людей только для того, чтобы произвести на свет новое поколение, что уж говорить о том, чтобы иметь что-то, что можно было бы предложить более крупному клану, поэтому Сакура по собственной инициативе нашла того, кто был бы готов обучать её. — Итак, если меня не ждёт уединение в горах, что именно мы будем делать? — То одно, то другое. Обещаю, скучно не будет.-х-
Какаши иногда забывал, каково это — быть Хатаке Какаши, джонином с собственными достоинствами, а не «Шаринганом» Какаши или «Копирующим ниндзя» Какаши, джонином, чья карьера омрачена глазом, подаренным ему Обито в последние моменты жизни. Сначала он был высокомерен, потому что ему никогда не приходилось усердно трудиться, чтобы его навыки затмевали навыки его сверстников, затем самодоволен, потому что Шаринган резко нарушал баланс в бою, пускай даже сжирая его чакру. Тогда только ниндзя S-ранга, вроде Забузы, представляли реальную угрозу, а таковых было не много. Где-то между подростковым возрастом и двадцатилетием он потерял весь свой драйв и самоотдачу. Лишь сейчас, наблюдая за Сакурой, свободной от худших паразитарных аспектов его пересаженного глаза, он заново открывал их для себя. Когда они только встретились, она была ученицей, от которой он ожидал, что она сама о себе позаботится, в том смысле, что он чувствовал, что она останется куноичи столько, сколько ей потребуется, чтобы подцепить шиноби и плавно перейти от работы к домашнему быту. Может, и к работе с бумагами, если бы у неё развилось больше амбиций, чем она демонстрировала в те первые недели. Затем была миссия в Волне и последовавшие за ней дни и годы. В настоящее время он всё ещё ожидал, что она позаботится о себе сама, но теперь он не хотел, чтобы она чувствовала, что на него нельзя положиться. Это было очень странное чувство, и он не знал, как выразить его Сакуре… ну, он предполагал, что мог бы просто прямо сказать, но, учитывая все обстоятельства, он предпочёл бы этого не делать. Пришлось бы открыто признать странное состояние своих эмоций — действительно, кто хотел бы, чтобы от него сильнее зависели? — и у Какаши не было таких отношений, которые включали бы в себя разговоры о чувствах каким-либо обоюдным образом с тех самых пор, как умерла его мать. Ближе всего к тому, чтобы переломить это, были их отношения в стиле "семпай и Сакура", но обычно они были направлены на чувства Сакуры, а не его собственные. Размышляя о том, что он мог бы сказать в этом чисто теоретическом разговоре, Какаши не сводил глаз с Сакуры поверх своего романа. Будучи достаточно осведомлённым о скачках роста у детей, он знал, что рост девочек обычно земедлялся по мере приближения к шестнадцати годам. Тем не менее, Сакура продолжала набирать сантиметры по мере того, как проходили месяцы, пока не начала напоминать газель: длинные ноги и обманчивая хрупкость, поскольку её вес не совсем соответствовал росту. Когда она двигалась, то доказывала, что она больше гепард, чем травоядное животное. Всё, чего ей не хватало в мышечной массе, она с лихвой компенсировала скоростью и увеличенной чакрой силой. Как если бы у неё был какой-то мысленный контрольный список, в котором она медленно устраняла любое потенциальное преимущество противника. У неё уже было преимущество в силе перед среднестатистическим шиноби, и она удвоила усилия, чтобы улучшить свою скорость, пока время её реакции не стало почти сверхъестественным. Он подозревал, что внезапное отсутствие у неё трудностей с этим было решено с помощью чакры; он был абсолютно уверен в этом относительно её рефлексов и определённых улучшений в выносливости. Раз или два он поймал её на том, что её чакра была там, где ей было не место в его собственном теле, когда она проявляла инициативу по исцелению того, что зажило бы само по себе. — Помни, согласие — это сексуально, — протянул он, когда понял, что она не просто лечит боли и растяжения. Что-то сложное и тёмное промелькнуло на её лице, прежде чем она успела подавить это выражение. — Женщины должны быть информированы и проявлять желание, — последовал её ответ, — в то время как мужчинам лучше всего быть скованными и не уверенными. Примите мои двойные стандарты. В настоящее время она занимала пустое пространство между их кроватями, скрестив ноги, её руки свободно лежали на коленях, глаза были закрыты, но выражение лица было серьёзным и сосредоточенным. Хотя её медитация ни в малейшей степени не выглядела умиротворённой, что бы она ни делала, это, без сомнения, было эффективно. Её запасы чакры всегда были невелики до такой степени, что, если бы у неё не было такого исключительного таланта контролировать эти свои запасы и манипулировать ими, она бы провела всю свою карьеру в качестве чунина. В настоящее время она была намного ближе к среднему джонину. Учитывая, что они были в этом маленьком путешествии меньше четырёх месяцев, это было… Ну, поскольку он любил Сакуру, это было изумительно, и ему действительно следовало подумать о том, чтобы хвалить её в будущем. Но если бы они были незнакомцами, это было бы решительно тревожно. Однако единственное, что его настораживало, — это то, как мало она делала чего-либо ещё в последние месяцы. Она меньше поддразнивала, больше хмурилась и проводила часы в медитации, когда не читала, не проводила исследования или не занималась спортом. За всё это время он не видел, чтобы она брала в руки роман, хотя вышел новый томик «Цунами на пути к Цундере-куну», который был доступен в виде специального издания в ознаменование выхода как адаптации манги, так и серии фигурок. Благодаря умелому использованию теневых клонов и техник трансформации ему удалось приобрести весь набор в качестве подарка ей на день рождения. По крайней мере, то, что она не замечала ничего вокруг, облегчило выбор подарка. Так как комната была достаточно узкой, он смог вытянуть ногу и толкнуть ею Сакуру в плечо, отчего та бросила на него прищуренный взгляд. — Вы прерываете хирургов, когда они находятся в середине деликатной операции? — Обычно нет, но, по-видимому, теперь я практикую вмешательства. Пожалуйста, сделай что-нибудь, что не связано с твоим новым и непреодолимым стремлением стать следующим Богом шиноби. Сакура закатила глаза. — Я к этому не стремлюсь. Просто… устала быть на волосок от смерти, — сказала она сквозь стиснутые зубы, её руки на коленях сжались в кулаки. — Это не совсем то, на исправление чего я могу тратить время. Не то чтобы для всего этого было какое-то опубликованное расписание: о, глядите-ка, в следующие восемь месяцев я не повстречаю очередного ниндзя S-ранга, так что могу взять недельку отпуска. — То есть ты собираешься продолжать в том же духе. И до каких пор? Уголки её губ тронула горькая улыбка. — Возможно, у меня и есть какой-то природный талант, но это не значит, что мне не нужно усердно трудиться, чтобы быть на том же уровне, что и вы. У меня просто нет такой чакры — я не из «правильной» семьи, у меня нет «правильной» родословной, — но что у меня есть, так это способность развивать её. Но это требует времени. А время — это самый дефицитный ресурс для человеческих существ. Я не могу позволить себе тратить его впустую. Я не слабачка. Я знаю это. Но я боюсь. И я устала бояться. Так что я не собираюсь останавливаться. — Ты — часть команды, — достаточно близко к тому, чтобы сказать ей, что у неё есть кто-то, кому она может доверить свой тыл, так ведь? Ему следовало знать её лучше. — Команды настолько сильны, насколько сильны их отдельные составляющие. Если ты недостаточно силён, чтобы выстоять на поле боя в одиночку, ты умрёшь, — что-то тёмное промелькнуло в её глазах, и она добавила: — Иногда даже этого будет недостаточно. Очевидно, закончив оправдываться за свои действия, Сакура вновь закрыла глаза. Это лишь подчеркивало её синяки от недосыпа: её щеки казались впалыми, потому что она не заимела аппетит подростка наряду со способностью такового расти как сорняк, и это только усугубляло ситуацию. Переложив свой роман на втиснутую между кроватями тумбочку, Какаши откинул одеяло и пошёл выключить верхний свет. В их комнате, помимо того, что она была размером примерно со шкаф, было всего одно окно, но лунного света, проникающего сквозь жалюзи, хватало на то, чтобы не наткнуться на Сакуру, если бы такова была его цель. Но это было не так. Сакура издала странный звук, когда он подхватил её и бросил на свою кровать, скользнув на край матраса рядом с ней и положив руку ей на плечо, чтобы она не пыталась встать. — Семпай? — резко спросила она. — Я отдаю тебе свой первый раз, так что перестань дёргаться. — Что ещё за первый раз? — Первые объятия. Вообще-то, совместный сон с женщиной, — сухо произнёс он. — Думай об этом как о продолжительном горизонтальном объятии, только с меньшими усилиями с моей стороны и при выключенном свете. Сакура напряглась, а затем откинулась на матрас. — Мне не нужны объятия, — вздохнула она. — Мне нужно тренироваться. Прошу. Семпай, я знаю… — Что тебе нужно, так это не только объятия, но мы начнём с малого. Какаши плюхнулся на матрас, при этом схватив одеяло и водрузив поверх их тел, поскольку в этом захудалом отеле было плохое отопление и крошечные комнаты. Но тут было безупречно чисто, чего нельзя было сказать о номерах, в которых останавливались их цели. Как он и сказал Сакуре, хотя у них было много времени для учёбы и практики без отвлекающих факторов со стороны деревни, они не скрывались куда-то и не тренировались в изоляции. Они охотились за головами, что для него было шансом применить набор навыков, который когда-то являлся его специальностью, до того, как всё изменил Шаринган. Для Сакуры это была возможность получить боевой опыт в наполовину контролируемой среде: они могли выбирать свои цели, нужный момент и поле боя, чего нельзя было ожидать от любой миссии. Или, скорее, он мог выбрать нужный момент — стиль Сакуры настолько тяготел к засадам и партизанской тактике, что если бы он всё время позволял ей поступать по-своему, реальный бой был бы крайне ограничен. Что противоречило цели тренировки, но он не мог спорить, что её методы сделали её очень эффективным шиноби. Хоть Какаши и был достаточно сознателен, чтобы понимать, что у него не слишком широкий простор для критики, когда дело доходило до методов преодоления трудностей, он боялся, что это — это самоотверженное, постоянное усилие стать настолько эффективным шиноби, что никто никогда больше не сможет причинить ей боль, — не оставит ей права быть к тому же и личностью. Может, это Годзэн была виновата в том, что она выросла такой. Может, в этом не было ничьей вины. Но, может — только может, — это была его вина, потому что почти всякий раз, как она едва не погибала, это было на миссии, которую он вёл или приказывал ей выполнить. Сами по себе приказы не были плохими. Большинство из них были комбинацией невезения и неизбежности, но обстоятельства не меняли того факта, что он задавал тон её опыту в этой области. Даже её самая первая миссия за пределами деревни была отягощена болью и страхом, с которыми она столкнулась в одиночку. Погружённый в свои мысли, он потерял инициативу и упустил момент, когда Сакура решила, что, возможно, его идея не такая и ужасная, но он, конечно, не упустил момент, когда её холодная рука скользнула ему за шею. — У тебя замерзли руки и ноги, — заметил Какаши с едва сдерживаемым звуком удивления, когда другая её рука скользнула между его рукой и боком и притянула его ближе, а её лоб больно ударился о его ключицы. — Меньше насилия, пожалуйста. Семпай старый и хрупкий. Сакура усмехнулась ему в грудь, но не ослабила хватку. Это затрудняло ответные объятия, но он справился. — Простите, — пробормотала Сакура. — За что? За насилие в постели? Что ж, я знал об этом до того, как пригласил тебя, так что это моя вина. — Не за это. За всё остальное. Заставляю вас волноваться. Срываюсь на вас за беспокойство. Но о тренировках я не жалею. И мои дополнительные тренировки должны заставить вас беспокоиться меньше, а не наоборот, — многозначительно сказала она. Какаши задумчиво хмыкнул. — Когда я был в твоём возрасте и на твоём месте, я бы тоже не оценил чьё-либо вмешательство. К счастью, у меня не было никого, кто слишком сильно заботился бы о моей дальнейшей безопасности и благополучии. С другой стороны, ты находишься в неудачном положении, имея напарника, который обнаружил, что старые собаки могут-таки научиться новым трюкам при правильной мотивации. Я не собираюсь просто наблюдать, как ты делаешь свою жизнь настолько похожей на выживание, что даже больше не получаешь от неё удовольствие. Ты должна… — слова застряли у него в горле, и он понял, что сейчас начнётся разговор, который, как он думал всего несколько минут назад, никогда не состоится. Подобно гражданскому, готовящемуся к надвигающемуся удару, он закрыл глаза и наконец сказал: — Ты должна больше полагаться на меня. — Семпай… Какаши снова открыл глаза, но, хотя лунного света хватало, чтобы он не наткнулся на Сакуру, его собственное тело отбрасывало тени и не давало возможности прочитать выражение её лица. Но тон её голоса говорил о том, что, как бы ей ни хотелось верить, она не могла заставить себя вложиться во что-то, что, как она узнала, закончится разочарованием. — Я не даю обещаний, которые не смогу сдержать. Поэтому я не говорю, что ты никогда не окажешься одна на поле боя или что в будущем не будет миссий, которые мы будем выполнять по отдельности. Но тебе не нужно тренироваться или сражаться так, как будто ты всегда будешь одна. Это не лучший способ прожить жизнь, — мягко сказал он. — …может быть, эта логика работает лучше, когда я не чувствую, что надвигается буря, и единственный способ пережить её — быть крепостью, которая не содрогается перед лицом ветра, дождя и молнии. Я не могу просто… закрыть глаза и надеяться, что она пройдёт мимо меня или подождёт, пока я не буду готова. Я не родилась под счастливой звездой. Если что-нибудь может пойти не так, оно пойдёт не так. Какаши вздохнул и крепче прижал Сакуру к себе, зная, что она не ошибается, но также жалея, что она так хорошо осознала хрупкость своей жизни. У него самого поначалу была непоколебимая уверенность, которая защищала его от реальности войны; впоследствии апатия стала сильным наркотиком, который делал всё и вся терпимым. Сакура когда-то обладала самонадеянностью, которая делала её совершенно нечувствительной к рискам, связанным с образом жизни шиноби, но она подавила её. Основательно. И поскольку у Сакуры выработалась привычка держать всё при себе и справляться со всем самостоятельно, он не заметил, что кто-то вроде Годзэн сформировал из неё человека, который видел покой лишь как временное состояние или поверхностную иллюзию. Было прекрасно так усердно трудиться; нехорошо было трудиться так усердно, что она разрушила себя ещё до того, как ей исполнилось двадцать. Это довольно часто случалось в АНБУ и среди ирьёнинов, которые, как правило, были наиболее целеустремлёнными личностями и теми, кто подвергался наиболее стрессовым ситуациям. Было ли это хроническое истощение, приводящее к критическим ошибкам в суждениях, или чрезвычайно высокий уровень самоубийств — на пути долгой карьеры стояли не только враги-ниндзя. Мировоззрение Сакуры нельзя было изменить всего несколькими словами. Потребовалось бы время, терпение и последовательное претворение всех его благих намерений в жизнь, прежде чем она смогла бы начать верить, что рядом может находиться кто-то, кто подхватит её, когда она оступится. Но это ничего. Какаши очень долгое время не позволял себе привязываться к людям, но будь то собаки, романы или его напарница, как только он находил что-то, что ему нравилось, он не отпускал это так легко. Между ними висело тяжёлое молчание, пока Какаши не нарушил его. — Я хотел показать тебе кое-что. Новую технику. — Честно говоря, с тех пор, как ваша чакра начала восстанавливаться, я больше не удивляюсь размаху, разнообразию или явной нелепости вашего ниндзюцу. — Ай-яй, не очень-то милая реакция. Ты всегда должна наблюдать за своим семпаем с широко раскрытыми от удивления глазами. Ты что, романов не читаешь? Что, если я хочу научить тебя новой технике? — … — Презрение пользователя гендзюцу. Я подумал, раз уж ты так усердно трудилась над улучшением своей чакры, я бы мог научить тебя Хирайшин но Дзюцу. — Ну, звучит впечатляюще, — с сомнением выдавила Сакура. — Название точно давал мужчина. — Сенджу Тобирама был известен подобным, — согласился Какаши. — И это впечатляющая техника. Однако она чрезмерно расходует чакру, вот почему я не показывал её раньше. Полагаю, что задолжал тебе минимум одну технику за период, когда я был не таким уж сенсеем. Но на самом деле это не то, что я хотел тебе показать. На этот раз ему не нужен был свет, чтобы понять, что она смотрит на него с подозрением. Сакура ослабила хватку, чтобы он меньше чувствовал, будто она пытается удержаться, чтобы не упасть в темноту. Она приподнялась, пока они не оказались на одной подушке, и атмосфера медленно разрядилась, пока он не смог почти забыть тон их предыдущего разговора. Теперь он задавался вопросом, было ли это намеренно и как долго Сакура обманывала его подобной тактикой, чтобы удержать его от слишком пристального наблюдения. Как долго его привычка не вмешиваться позволяла ему не замечать этого. — Не знаю, семпай. После того, как вы пообещали мне технику Тобирама-сама, уж не знаю, как вы планируете произвести на меня большее впечатление. Если вы всегда начинаете с кульминации, неудивительно, что вы не можете заставить женщин провести с вами всю ночь. Сакура взвизгнула — Какаши в отместку ткнул её под ребра. — Тогда тебе придётся взять на себя ответственность за меня, — серьёзно произнёс он, садясь и перемещаясь так, чтобы свет падал на него таким образом, чтобы он знал, что она ясно видит его действия. Очень медленно, очень обдуманно он поднёс руку к лицу и зацепил двумя пальцами маску и стянул её вниз. Какаши бывало носил и гораздо меньше одежды перед Сакурой, но это явно было для него ближе всего к тому, чтобы быть обнажённым. Это заставляло его ощущать себя ужасно неловко, но если уж он ожидал, что она признает свою уязвимость и неуверенность в себе — снимет свою маску, — он был готов снять собственную. Возможно, за его плечами были возраст и опыт, но, в конце концов, это было равноправное партнёрство. За закрытыми дверями Какаши больше не носил протектор, скрывая свой глаз, теперь, когда мог деактивировать его. Однако сейчас он заставил глаз перейти в состояние Шарингана. — Первая стадия Шарингана стабильна — она проявляется почти одинаково у всех, кто его развивает. Его способности хорошо известны даже за пределами Конохи. Однако Мангекё — это в основном слухи даже внутри деревни. Благодаря Учиха Мадаре все знают, что он существует, но нет никаких записей о том, что он делает. Он почувствовал лёгкое жжение при переходе из первичного состояния в Мангекё, а затем переместился так, что почти навис над Сакурой, всем своим весом опираясь на один локоть. Он был близко — очень близко, и её широко раскрытые глаза были настороженными и их легко было разглядеть с помощью Шарингана — и сказал ей тихо и сдержанно: — Я выяснил, что делает мой. С твоей техникой Канашибари, которая удерживает противников на месте, и моей способностью проделывать дыры в материи, нет такой добычи, которая не была бы нам по зубам.