страх и трепет.
[страх, который одолевает, когда внезапно обнаруживаешь, что обладаешь значительно большим количеством энергии и занимаешь большее пространство, чем привык]
Ладонь Конан твёрдо и ободряюще сомкнулась на исхудавшем плече Нагато. Её руки больше не дрожали, когда они покончили с необходимым, и он пожалел об этой потере, ведь Конан заслуживала лучшего, чем это холодное принятие ужасов, о которых он её просил. Однажды ей не придётся сгибать себя, демонстрируя в этом такую же умелость, какую она демонстрировала с бумагой. Однажды он станет достаточно сильным, чтобы в одиночку вынести тяжесть этого необходимого страха, и отпустит её. Он хотел, чтобы она выбрала остаться. Он хотел, чтобы она выбрала уйти. Он задавался вопросом, улыбнётся ли она ему, когда будет уходить. Он знал, что пускай он и достаточно силён, чтобы сокрушить мир, ему никогда не хватит сил смотреть, как она уходит от него с искренней улыбкой. Но если он не сможет создать такой мир, где Конан будет свободна, всё будет напрасно. Смерть Яхико будет напрасной. — Данзо показал себя ещё большим монстром, чем ожидалось, — прохрипел он тихим низким голосом. Испорченным, как и всё остальное в нём. — Более того, он и Цунаде-сама обнаружили, что их преданность деревне превзошла их личные разногласия по поводу того, как лучше всего ей служить. — Кроме случая Хатаке Какаши, я никогда не слышала об успешной пересадке Шарингана за пределами клана, — пробормотала Конан. — Хатаке восхваляли за этот его единственный глаз. Каким же ужасным потенциалом, должно быть, обладает этот человек, раз выжил, сотворив такое со своим телом. — Злые люди выдерживают то, что хороших сгубило бы, и выходят из этого более сильными, — вздохнул Нагато, его веки сомкнулись, когда он почувствовал приближение того, кого он когда-то считал лучшим из людей. Даже закалённый временем и опытом, он всё ещё думал о нём как о человеке хорошем, но слабом. Том, кому невыносимо смотреть, как на его глазах страдают дети, но кто доволен быть частью круговорота насилия, лежащего в основе этих страданий. В этом он похож на Принцессу Слизней. Та научилась ненавидеть войну, когда не она отнимала что-то у других, но она топила своё чувство вины в алкоголе и никогда не шевелила и пальцем, чтобы исцелить больных или облегчить чьи-то страдания, если её деревня не платила за это. Джирайю сопровождал Учиха. Даже когда сигнатура их чакры была приглушена или замаскирована, от них всегда исходило слабое ощущение неуравновешенности, когда они странствовали по миру. Он знал о двух живых членах этого клана. Он сомневался, что это Учиха Саске, полный решимости отомстить всему миру. Ещё больше он сомневался, что это был играющий в хитрые игры Учиха в маске. Вряд ли Джирайя нашёл какого-то неизвестного до сих пор ублюдка, но на самом деле он думал, что более вероятно, что это Итачи, играющий в собственные игры. Он подумал, а не сказать ли об этом Конан, но передумал. Нагато не собирал себе компанию истинно верующих и фанатиков — его первейшим намерением было заполучить шиноби, достаточно сильных, чтобы заставить мир содрогнуться любыми необходимыми средствами. Итачи выполнил свою задачу, и хотя его младший брат и близко не был таким ниндзя, каким был старший, Саске оказался зол, чтобы сжечь мир без особых подсказок. В конце концов, Нагато было безразлично, к чему он прибегнул, чтобы собрать последние недостающие кусочки своей головоломки. Он знал, что Джирайя, вероятно, ожидал конфронтации, но Нагато это было не нужно. Чего он хотел, так это понимания того манифеста, который нёс разрушением городов. Джирайя был бы его рупором в Конохагакуре, которой нужно знать, что это не просто месть за убийство агентов Акацуки. Нет, это изменение порядка, которое коснётся всего мира.-х-
— Говорят, — проскрежетал низкий голос, — что лучший аргумент против войны — это пережить её. Но это не может быть правдой. Сколько войн заканчивается только для того, чтобы люди, которые в них сражались, нашли какого-то другого врага, на которого можно обратить свой взор через день, неделю, год? Кроме того, человеческая память коротка и неопределённа. Каждое поколение обречено заново усваивать урок, и иногда победители решают, что трофей перевешивает жертвы. Возьмите Конохагакуре, которая ведёт войны вдали от дома и достаточно сильна, чтобы не подпускать врагов к своим воротам. Она сидит сытая и довольная среди деревьев, могущественная и счастливая, как символ того, чего можно достичь, если только вы готовы ещё немного поторговать смертью. И я спросил себя, что можно сделать, чтобы прервать этот цикл? Мир за счёт мирных средств? Нет, — сказал он, и Джирайя почувствовал, как по коже пробежала дрожь от решимости, заключённой в этом единственном слове. — Наша экономика построена на превращении силы в товар, и хотя земледелец может сказать, что он хотел бы, чтобы мир был более мирным местом, он также хочет накормить своих детей. Поэтому он продаёт свой урожай, чтобы им можно было накормить солдат. Даже если бы он думал поступить иначе, он говорит себе, что всегда есть другие земледельцы. Если он не продаст им, это сделает кто-то другой. И если все земледельцы в мире решат, что они больше не будут поддерживать деревни, что ж, баланс сил всегда будет в пользу тех, у кого есть доступ к чакре. Земледельцев можно заменить, а их земли и товары передать людям с меньшей моралью и лучшим деловым чутьём. Поэтому мы не можем рассчитывать на мирный отказ масс держать деревни в узде. Значит, шиноби? Будучи причиной всего этого, они, несомненно, должны быть и решением. Но это не так, правда? На своих самых первых уроках они учатся презирать тех, кто колеблется при виде крови. Трусость — то, что они называют пацифизмом, — в некоторых деревнях по-прежнему вознаграждается смертью; те, что поцивилизованнее, доверяют общественному осуждению держать своих людей в узде. — И какое отношение к этому имеет сожжение Конохи? — спросил Джирайя, когда пропащий человек замолчал. Ему не терпелось уйти, чтобы спасти то, что осталось от его деревни, но он понимал, что каким бы слабым ни выглядел этот человек, и даже с преимуществом в виде Итачи на его стороне, он сомневался, что это будет лёгкая битва. Даже не обращая внимания на женщину с холодными глазами за плечом мужчины, по бокам от него стояли два рыжеволосых шиноби в цветах Акацуки. — Поскольку перемены, которых я жажду, задушены в колыбели, я решил, что не могу ждать какой-то чудесной внутренней революции в коллективном сознании шиноби. Только не пока они верят, что всю красоту и славу можно обрести на поле боя. И в этом горении есть красота, — произнёс он, на мгновение переведя взгляд своих странных глаз на окутанную дымом деревню. — Странная и ужасающая. Лисица в своём необузданном великолепии, Хатаке Какаши, охотящийся на свою добычу, словно любимая гончая какого-нибудь бога войны, Харуно Сакура, ставшая уже больше, чем наполовину, драконом и свирепая, даже умирая от этого. Тысячи маленьких актов героизма. Отчасти именно этот великий, непреходящий миф о самопожертвовании и благородстве в бою убеждает людей в том, что до тех пор, пока дело достаточно достойное, умереть за него — прекрасно. Это делает более приемлемым умереть за какое-то великое дело, а не за финансовую выгоду своей деревни. Вот почему, — серьёзно сказал он Джирайе, — сражений не будет. Будет только бойня, и с её помощью я сначала сломлю дух этой деревни, а затем сделаю примером всем остальным. Я сделаю это, разрушив их жизни, превратив все их материальные ценности, оплаченные кровью, в пепел, а затем воскресив их снова, чтобы они ходили по пустоши, созданной ими самими. Их совесть не будет оправдываться, и я установлю закон, который будет управлять этим миром. Моё послание простое. Научитесь жить без насилия или будете уничтожены им. Ты пришёл слишком поздно, чтобы сделать что-то большее, чем передать это слово Хокаге. Всё, что осталось, — это воскресение. Интересно, когда они снова появятся в этом мире, у скольких из ваших людей всё ещё будет вкус к войне.-х-
Ветерок шевелил траву, неся с собой запах солнечного света. Сакура осторожно открыла глаза, но её укрывало огромное раскидистое вишнёвое дерево — укрывало их. Не поднимая головы и даже не поворачиваясь, она нежно сжала его ладонь, переплетенную со своей. Та больше не была мозолистой, и они лежали друг в друге иначе, чем она помнила, но за счёт свойственной сновидениям уверенности, она знала, кому эта ладонь принадлежит. Её вознаградил тёплый, знакомый смешок. — Привет, — застенчиво сказала она. Тацуо подвинулся так, что вместо того, чтобы лежать бок о бок на спинах, он вытянулся рядом с ней. Его рука выскользнула из её, когда он пошевелился, и он подложил ту под голову, как подушку, но вскоре нашёл её ладонь другой рукой. В его лице читалась неприкрытая нежность, когда он сказал: — Ты не ограничиваешься полумерами, да? — Ты о чём? — спросила она. — Раны земной плоти исчезают со смертью, — сказал он ей. — Но то, что ты делаешь со своей чакрой, отражается на твоём теле в Синкае. Ты вмешиваешься в природную чакру. Сакура моргнула, глядя на него, а затем подняла свободную руку и поднесла её к свету — та определённо была человеческой. — Ты ещё не пришла к реке, и в тебе всё ещё есть отголосок твоего человеческого «я», — сказал он в ответ на её невысказанный вопрос. — Мы, отнявшие жизнь, слишком тяжелы для моста, нам не рады у брода, и мы должны переплыть Сандзу-но-каву. Когда мы выныриваем из воды, мы больше не имеем человеческого облика. Мы становимся ёкаями. Большинству потребуется очень, очень много времени, чтобы вернуть себе человеческий облик или получить возможность для перерождения. На самом деле, так много, что большинство из них — нас — забывает, что когда-то были кем-то другим. — У тебя человеческая форма, — тихо сказала она, задаваясь вопросом, как использование ею природной чакры что-то изменило, раз уж ей было суждено потерять эту форму. При жизни она была бы в ужасе от того, что её отправят в глубокие, кишащие демонами воды наименее приятного из пересечений реки Сандзу, но после шока от смерти она испытала лишь лёгкую тревогу. Всё было далёким, спокойным и приятным, и она подумала, не похоже ли это чувство на то, когда тебя накачивают наркотиками. — Я связал себя обязательствами по служению одному из Ками. Можешь считать, что это тело взято взаймы, — объяснил он. Она нахмурилась. — Я надеялась, ты будешь свободен, — произнесла она, — и обретёшь покой. — Для этого нужно быть гораздо лучшим человеком, чем я умудрялся быть. Синкай не так уж сильно отличается от мира, из которого ты только что пришла. Здесь есть правила, законы, те, кто правит, и те, кто служит. Бегство, на которое уходят жизни. Но здесь я свободнее. Яойорозу-но-камигами предлагают сто тысяч путей служения, если это то, чего ты хочешь, или ты можешь существовать как ёкай или дух без покровительства Ками. Это если ты не вмешивался в природную чакру, которая привязывает тебя к человеческому миру. Когда ты перейдёшь реку, ты отправишься туда, куда мне будет трудно последовать, — сказал он со вздохом. — Инари разрешает только старым-престарым лисам покидать Синкай и только когда ночь не праздничная. Опалесцирующий взгляд был напряжённым, а выражение лица серьёзным, когда он заговорил вновь: — Ты станешь драконом, Сакура. Немногие шиноби настолько храбры или глупы, чтобы пытаться использовать природную чакру без помощи и руководства заключившего контракт духа. Если они совершают ошибку, это разрушает их физические тела, но их души — их «я» — продолжают присоединяться к роду того животного духа, который указал им путь. Если бы Джирайя потерял контроль, он просто возродился бы как одна из жаб с горы Мьёбоку. Драконы — это мир в его самой элементальной форме. Когда ты сбилась, именно по этому пути тебя направило. У тебя не будет защиты священной горы, — предупредил он её. — Мудро выбирай Ками, с которыми заключишь союз. Контракты обязательны к исполнению и рассчитаны на долгое время. Инари даровала мне сорок девять дней, пока ты не пересечёшь Сандзу. Я подумал, что тебе не помешал бы друг, — просто сказал он. — …просто друг? — пробормотала она, вспоминая давние обещания. — Друг, — сказал он твёрдо. Но нежно. — Время в Синкае и человеческом мире не синхронизировано. Для тебя это было долгое время. Для меня прошло больше лет, чем длилась моя человеческая жизнь. Это не мир ожидания, как я думал, когда уходил от тебя. Души растут и меняются. Мы продолжаем жить, даже когда умираем. — Я понимаю, — вздохнула Сакура после долгого молчания, в течение которого последние тонкие обрывки этой мечты развеялись. Притупление человеческих эмоций — ярости, горя и тревоги, которые она, несомненно, должна испытывать после внезапного и крайне болезненного конца, — и очень реальная пропасть времени между теми обещаниями и настоящим — вот что сделало возможным это лёгкое принятие. — Мы так и не смогли правильно выбрать время, но это будет здорово. Находиться здесь с другом. — Я присматривал за тобой, — сказал он ей. — Когда мог. Это не изменится. Только если ты сама этого захочешь. Сакура в ответ лишь сжала его пальцы. — Я думала, это будет больше похоже на финал, — произнесла она наконец. — Лишь очень немногим существам удается выйти за пределы существования. Для всех остальных никакого конца нет. Мы просто перестаём рассказывать историю. Сакура задумчиво хмыкнула, наблюдая, как свет танцует в цветах дерева. — Далеко до реки? — спросил она. — Совсем недалеко, — заверил её Тацуо. — Мы можем полежать ещё немного. Довольно скоро жизнь снова станет тяжёлой. — … а Какаши-семпай? — Не волнуйся. Его тоже ждали друзья, — заверил он её. — Одна из них ждала очень долго. Она просила меня поблагодарить тебя, когда мы с тобой увидимся снова, потому что до того, как Какаши стал твоим напарником, она была убеждена, что первые слова, которые она скажет ему спустя столько времени, будут сердитыми. Ты не представляешь, как она была счастлива, что он действительно жил, а не просто ждал миссии, на которой умрёт. — Похоже, она тебе нравится, — заметила Сакура. Тацуо улыбнулся. — Она уже присматривала за ним, и она из тех женщин, которые думают, что люди, важные для её друзей, важны и для неё самой. Ты, наверное, была самым важным человеком в его жизни, а я был твоим напарником. Полагаю, ты могла бы сказать, что познакомила нас. — Я рада, — сказала Сакура, и это было правдой. Поэтому она болтала, смеялась и дремала под ветвями огромной вишни, с которой никогда не опадали цветы, и она не чувствовала голода, холода или боли. При лунном свете было так же прекрасно, как и при солнечном, и она заново обрела дружбу с Тацуо, не обращая внимания на реку, которую ей придётся преодолеть, или битву, которую она оставила. А потом мир содрогнулся, как будто она была мухой на его коже, и Сакура вскрикнула, когда что-то холодное и неумолимое схватило её за лодыжки и дёрнуло. Глаза Тацуо широко раскрылись и наполнились паникой, когда он попытался поймать её за руки, но промахнулся, и её потащило в пространство ни тут и ни там. Пребывание там можно было считать милосердием, поскольку её жестоко запихнули обратно в её изуродованное тело, которое восстанавливалось вокруг неё. Зубы втянулись в дёсны, и челюсть издала ужасный треск, изменив форму; удлинённые кости и дополнительные позвонки разрушились, будто она была глиной, которую месил разгневанный скульптор. Рёбра соединились с грудиной и плотно сомкнулись вокруг лёгких, которые бились о грудную клетку, пока она пыталась дышать сквозь дым, пыль и боль. Пробудившиеся нервы вопили, но Сакура не могла справиться с удушьем. И под всем этим — её чакра, дикая, непокорная и обжигающая. Она больше не черпала природную чакру в дополнение к собственной, но она позволила той выйти за пределы своих каналов, и теперь она напоминала беспокойное животное, запертое внутри её тела, словно намереваясь сделать из неё того дракона, который, по словам Тацуо, ждал её по ту сторону реки. Волдыри образовывались и лопались, даже когда кожа заживала, только для того, чтобы сделать это снова. Сакура с тоской подумала о состоянии совершенного избавления от негативных эмоций и физической боли, которое испытала после смерти. Она попыталась вернуть себя в то место, все её годы медитации и дисциплины гендзюцу направились на то, чтобы восстановить контроль над своим разумом, чтобы она смогла усмирить войну в своём теле. Словно отвечая на её душевное состояние, природная чакра успокоилась, когда её разум сосредоточился и мысли больше не были отчаянными фрагментами, сосредоточенными на наиболее подавляющей боли. Сакуре удалось натянуть на нос куфию, и хотя это не избавило от едкого зловония воздуха, этого, по крайней мере, оказалось достаточно, чтобы успокоить её кашель. Она лежала ничком, прерывисто дыша, в течение долгих минут, прежде чем собрала волю в кулак и, пошатываясь, выпрямилась. Глаза слезились, и она потёрла их грязными ладонями, чтобы временно предотвратить жжение, пока не сможет достать из подсумка боевые очки. Она опасалась снова использовать чакру так скоро, но рискнула, и когда её не пронзила невыносимая боль, она выудила из своих запасов противогаз. От того, что был на ней, не осталось и следа. Менее ослепленная, хотя очки ничего не могли поделать с затуманенностью пространства, Сакура наблюдала за окружающим её опустошением, дыша ей было легче. На горизонте отсутствовало оранжевое зарево, поэтому она предположила, что пожары потушились так же таинственно, как и она воскресла. Большинство зданий, которые она видела, были повреждены, если не полностью разрушены. Вдалеке послышалось движение, расплывчатые и призрачные фигуры, которые на мгновение превратились в людей, выглядевших такими же потерянными, как и она, а затем исчезли из поля её зрения. Её нерешительность как рукой сняло. Независимо от того, какие более масштабные планы были в ходу или насколько странно возвращаться в это тело и в это место, она оставалась частью команды, которой доверили безопасность группы гражданских. Без приказов Хокаге об обратном, они — её приоритет. Конохагакуре будет нуждаться в них в ближайшие дни.