тоска.
[ностальгическое стремление к месту или времени, в которое уже не вернуться]
Его кожа была скользкой и липкой от пота, и когда Конан увидела его таким, у неё внутри что-то перевернулось. — Ты должен был оставить их мёртвыми, — резко сказала она ему напряжённым от беспокойства и гнева голосом. — Этого было бы достаточно. Нагато надломленно рассмеялся. — Так сильно можно бояться только человека. Подумай о Ханзо, которого мы боялись и всё равно убили. Но даже смерть не считается священной. Насколько больше ты стала бы бояться и повиноваться тому, кто мог бы вырвать у тебя даже это последнее спасение? Одному человеку не положить конец войне. Потребовалось бы нечто гораздо большее, чтобы положить конец всем войнам. Для этого нужен Бог, а всем нашим это безразлично. Потому они и охотились на джинчурики — чтобы играть в бога, требовалась сила, а Нагато был всего лишь одним человеком, опустошённым, страдающим и отчаявшимся. Конан была так же предана их делу, как и он, когда всё это началось много лет назад, но это была очень долгая битва, в которой никто не победит. Её друзья и семья уже так давно мертвы, что от них остались только кости. Она забыла о них больше фактов, чем помнила. Она знала окутывавший их тусклый ореол счастья. Она помнила гнев — настоящий, глубокий и бездумный, а не ту мелочь, которая маскировалась под него в моменты беспокойства, — но гнев был жгучим, и он опалил те части её души, которые его подпитывали. Конан больше не злилась. Она устала и была охвачена чувством неизбежности, как будто эта война была не путём, по которому они шли, а скорее неким утёсом, с края которого они сошли в тот день, когда решили, что их битва не закончена, поскольку Саламандра мёртв, а его город в их руках. Конан была не склонна к капризам, но ей было интересно, каким был бы её мир, если бы они с Нагато были эгоистичны в своей силе. Если бы они свергли этого тирана и просто ушли, стали бы утешением друг для друга и оставили мир искать путь вперёд. Она задавалась вопросом, а была бы она счастлива; Конан испытывала злость дольше, чем счастье. Но она не могла бросить Нагато. Он — всё, что у неё осталось.-х-
Радиосвязь по-прежнему работала, хотя почти всё остальное отключили, а после нескольких минут сбивчивых передач, когда все говорили одновременно, радиодисциплина была восстановлена — по крайней мере, на её частоте — человеком с суровым голосом, которого она не узнала, но который излучал спокойную властность. Сакуре, которая боялась остаться в одиночестве с толпой встревоженных гражданских и не была готова слишком глубоко задумываться о своей смерти и о том, что ждало её по ту сторону, вскоре приказали оставить свою группу на попечение чунинов. Они составляли поисково-спасательные команды, и каждый джонин обладал достаточными навыками манипулирования землей, чтобы быть полезным, хотя не у всех из них хватало сенсорики, чтобы распознать признаки гражданского лица под двухметровым или более слоем обломков, и их распределяли в команды, возглавляемые теми, кто мог. «Могилы» больше не были иронией: катакомбы, которые были одновременно и путём к отступлению, и местом убежища, рухнули, целые районы деревни погрузились в образовавшиеся каналы и ямы. Сакура чувствовала себя странно, испытывая облегчение от того, что её команде и многим другим не удалось спустить своих мирных жителей в катакомбы до того, как их убили захватчики. Они были убиты на улице, и в этом им повезло, потому что на них не обрушились дома, когда предпоследняя атака, обвалившая катакомбы, также сравняла с землей большинство зданий. В этом была захватывающая дух жестокость — вытаскивать кого-то из того первого покоя смерти, где бы он ни оказался, только для того, чтобы он задохнулся в каком-то тёмном замкнутом пространстве. На мгновение её, чья кровь капала на землю, охватил тупой, ослепляющий страх — что, если Судай не отреагирует? — но ей следовало знать, что из всех них кот не позволил бы такой мелочи, как смерть, помешать ему быть снисходительным. Сакура очень тщательно оттачивала сенсорные навыки — Судай родился с ними. Вместе они составили невероятно впечатляющую поисково-спасательную команду, работа которой становилась всё мрачнее по мере того, как проходили часы, а усталость делала каждый извлечённый труп ещё более тяжелым ударом. Сакура справлялась с этим, больше не размышляя, прячась за целеустремленной сосредоточенностью на том, чтобы добраться до каждого выжившего, прежде чем те превратятся в очередные трупы для сожжения. Она занималась этим до тех пор, пока у неё не защипало глаза от усталости, каждое её движение совершалось с такой тщательной обдуманностью, как у человека либо пьяного, либо на исходе сил. Даже сквозь фильтры маски у неё во рту был привкус пыли — горькой, едкой и всепроникающей, — она смешивалась с потом на коже, образуя слой грязи, очистить который потребовались бы дни. За исключением того, что её не ждал горячий душ, Сакуре повезло, что у неё была горячая еда, пускай и из пакета, который она держала в руке, сидя на булыжниках улицы, которую больше не узнавала. С питьевой водой, едой и другими припасами возникала проблема — катакомбы были также местом, где хранилась большая часть их аварийных припасов. Дело не только в обрушении туннелей: прорванные водопроводные и канализационные трубы залили или полностью затопили многие районы, где были спрятаны припасы. Сакура годами боялась сна, относясь к нему как к врагу, которого нужно победить. Теперь она радовалась избавлению от этого чувства, потому что никто не заговорит с ней в течение пяти часов, если не будет нового вторжения. Среди всех благодарных матерей и гражданских, стремившихся помочь любым возможным способом, всегда раздавались требовательные голоса — найдите моего ребенка, почему вы не спасли его, где он, как вы могли допустить, чтобы это произошло, почему вы не делаете больше, — даже когда шиноби загоняли себя едва ли не до полусмерти. Обвинители не всегда ограничивались словами, и Сакуре пришлось подавить желание сломать пальцы людям, которые прикасались к ней так, будто считали, что смогут вернуть порядок в их мире. По крайней мере, у неё было утешение в виде нетронутого полевого набора, запечатанного в свитки, хотя она была настолько грязной, что не воспользовалась им. Их плотно набили в слишком малое количество палаток — измученный персонал регистрировал их, пытаясь вести журнал их прихода и ухода, потому что батарейки в радиоприемниках уже садились в зависимости от усердия их владельцев, да и были они не у всех, — и от всех пахло смертью, но вокруг царила тишина. Пустота, в которой можно услышать добродушные жалобы и подколки. Не было даже какого-нибудь шумного подведения итогов дня, подпитанного если не победой, то кайфом от адреналина. Все замкнулись в своих маленьких мирках. Сакура видела это и днём, когда они внезапно погружались в молчание, иногда на несколько часов. Иногда они запинались, их чакра бешено рвалась наружу, и их лишь отводили в сторону, давая некоторое время посидеть, опустив голову между колен. Судай улизнул, и она мельком подумала о том, чтобы попытаться найти Какаши-семпая, но она была разбита вдребезги, а её дом представлял собой лабиринт незнакомых обломков, как пугающе остро показало её ночное зрение. Сакура ожидала, что снова умрёт в своих снах, почувствует жжение природной чакры, когда та изменит её форму — слишком большая и слишком дикая, чтобы плавно течь по человеческим каналам. Потеряв страх смерти, страх подозрения в самоуничтожении — потому что, несмотря на все чудеса их мира управляемых элементов и призывных духов и всех свидетельств чего-то, что существовало за пределами осязаемой плоти, у неё не было уверенности истинно верующего, да она и не особо задумывалась об этом помимо своей потребности не умирать и отчаянного желания верить, что где-то Тацуо продолжает жить в покое, — она всё ещё не утратила отголосок боли такой силы, которую надеялась никогда больше не испытать. Вместо этого её ждала Лисица. Она снова была молодой, красивой и опасной, одетой в белое кимоно с лацканами, перекрещенными справа налево, как у трупа. У неё на коленях лежал неподвижный журавль, и руки, которые гладили его, были нежными и почти почтительными. — Мой муж, — сказала Годзэн-сан мягким и нежным голосом, что было странно для этой женщины, у которой в воспоминаниях лишь острые, горькие грани. — Это измотало его — удерживать меня здесь, но я благодарна за это. Я не вернусь, Сакура. У меня была хорошая смерть. Я могла бы прожить ещё сто лет и никогда больше не столкнуться с подобной битвой. Я никогда не находила никого, кто был бы достаточно хорош, чтобы убить меня, но умереть однажды старой, слабой и больной в своей постели — не то, чего я когда-либо хотела. — Вы пришли попрощаться? — спросила Сакура. Было что-то невероятное в том, что она достойна этой женщины, которая сформировала шиноби, которым ей предстояло стать. Именно Годзэн-сан показала ей, на что она способна. Это было странно — быть благодарной кому-то за то, что он не был добр, но это были очень долгие и странные дни, и она смирилась со многим. — Да. Вытягивание стольких душ из Мира духов сделало барьер очень тонким. Тебе следует ожидать какой-нибудь пакости от ёкая, обычно слишком слабого, чтобы пересечь пропасть. Полагаю, сегодня ночью многие сны будут полны духов. Твой друг-лис ждёт, но он может дать нам немного времени. Сон заколыхался, как рябь на воде, и в нём оказался бледный молодой человек, растянувшийся у ног белой лисы, его голова покоилась на её хвосте. Тело Сакуры тоже было другим — мощной длины, с куда более короткими передними и задними конечностями. Она инстинктивно понимала, что на самом деле в них нет необходимости, что для её тела воздух подобен воде, и она может перемещаться по нему подобно водяной змее, плывущей вниз по течению. Этого будущего она не боялась — не так, как когда-то боялась собственной смерти, просыпаясь среди ночи, будучи не в силах дышать от холода и звона в ушах. Теперь она боялась проснуться и увидеть разрушение своей деревни.-x-
Её что-то разбудило, и она моргнула, заставив мир сфокусироваться, когда кто-то опустился в почти несуществующее пространство между ней и человеком на следующей кучке того, что считалось постельным бельем. — Твои глаза отражают свет, — заметил Какаши-семпай, каким-то образом втискивая рядом с ней своё длинное тело, пахнущее потом, собаками и смертью. Между ними было не так уж много пространства, а потом его вообще не осталось, когда он удивил Сакуру, обвив руками, почти переплетя их ноги, и крепко прижал её к своей груди. Теперь они были почти одного роста, и ей пришлось ещё чуть сползти вниз вдоль его тела, чтобы устроиться у него под подбородком, чувствуя, как ей на спину и к ногам ложится тёплая тяжесть, когда к ним присоединились нинкены. В палатке и так было жарко, а дополнительное тепло тела почти удушало, но Сакуре было всё равно. — Я почти стала драконом, — пробормотала она в ткань его жилета, чувствуя, как подступают первые слёзы. Затем она заплакала, очень тихо, со странными сбивчивыми вдохами, и хотя она не могла этого видеть, она чувствовала ещё более тихие слёзы Какаши-семпая, и его дыхание касалось её волос. Их соединяли доверие и привязанность, делали всё терпимым, но тяжесть того, что они несли, заслуживала быть признанной. Какая-то маленькая часть её была рада ощущать слабую дрожь его тела, чувствовать влажное тепло слёз на своих волосах, потому что Какаши-семпай не мог преодолеть боль, потому что он не знал, как признать её, противостоять ей и отпустить. Когда Сакура впервые научилась презирать собственные недостатки, она думала, что все слёзы — это слабость. Только благодаря Какаши-семпаю она поняла, что иногда они были катарсисом, подобным весеннему паводку, временному опустошению, которое уступало место чему-то более зелёному. Они находились в месте, полном людей, но обеспечиваемая темнотой анонимность и то, что они были окружены незнакомцами, озабоченными собственными страданиями, позволяли им оставаться наедине. В противном случае, независимо от того, насколько Какаши-семпай доверял ей, он бы никогда не позволил себе слабость. Сакуре в этот момент не нужен был неприкасаемый сенсей её детства, она нуждалась в нём как в ком-то очень человечном, разделяющем их горе, обиду и потерю, и она надеялась, что и сама удовлетворяет подобную потребность в нём. Они не стали бы говорить об этом при свете дня. Какаши-семпай не был ни женщиной, ни со сродством к гендзюцу. Он не был ни обучен, ни склонен разбирать чувства на части, словно это были части механизма. То, что он пытался, делало его ещё сильнее, заставляло Сакуру чувствовать себя любимой, когда он не без труда доказывал, что ему не всё равно. В двенадцать лет она думала, что знала, что такое любовь. Это было глубоко, навязчиво и дико нездорово. В восемнадцать она точно знала, что такое любовь. Это было тише и нежнее, чем она думала, но прочное и упругое, словно паучий шёлк, нечто, что могло быть прекрасным даже в этой деревне, превратившейся в пыль.-x-
— Если мы не явимся, переговоры провалятся, — сказал Данзо, постукивая пальцами по повидавшей виды поверхности спасённого стола. Прерогатива Хокаге сводилась к укрытию за настоящими стенами вместе с записями, которые они смогли восстановить. Уединение было её единственной настоящей роскошью в то время, как её шиноби жили в боевых условиях в собственной деревне. — Они уже артачатся, ожидая, что ты будешь делать. Цунаде, которая использовала вес и престиж своей деревни, чтобы заставить некоторых других Каге показать своё лицо и вообще вести переговоры, знала, что он прав. Она также знала, что было бы невероятно бессердечно покинуть деревню в разгар кризиса, а они уже видели, как уходят мирные жители. Её шиноби были измотаны и находились под угрозой дезертирства, и она не знала, хватит ли у неё духу принять меры против них, если они это сделают. Среди них свирепствовала боевая усталость в масштабах, невиданных со времён последней войны. Уже поступали сообщения о том, что некоторые из её солдат решили, что то, что ждёт их после смерти, предпочтительнее того, с чем они столкнулись на этой стороне. — Будет ли кто-нибудь из них теперь действовать против Акацуки? — вот что она спросила вслух. — Если Акацуки лишь пытались принудить их к союзу, то нет. Они улеглись бы кверху лапками и сохранили бы свою жизнь. Но культура большинства из них ещё более кровавая, чем у нас, — ответил Данзо. — Суна скорее вернётся к жизни кочевников в пустыне, чем склонит голову перед Акацуки. В глубине души Цунаде считала, что вместо этого они будут сражаться, потому что времена, когда народ Суны мог растворяться в ветрах, давно прошли. Их свирепая и безжалостная гордость могла бы сохранить оболочку их кочевого наследия, но ей недоставало сути. Их женщины познали песчаные дорожки колодцев, дюн и оазисов. Когда они осели и стали культурой войны, а не сотрудничества и переговоров, женщины Суны потеряли нечто большее, чем просто статус, хотя и прекрасно сохранили память о шубате — ферментированном верблюжьем молоке. — Ожидать ли нам новой атаки? — спросила она Джирайю, который находился в задумчивости с тех пор, как добрался до неё после воскрешения. — Это была бы возможность сокрушить всех нас сразу. Она вспомнила ощущение рук Дана, сомкнувшихся вокруг её собственных, и его твёрдое обещание, когда она сама ослабила хватку. «Я буду ждать. Не торопись, а когда закончишь, возвращайся ко мне». Её младший брат, как всегда нетерпеливый, уже возродился в этом мире. Но там было… эхо его присутствия. «Я иду вперёд, сестрёнка, не жди». Что одновременно приводило в бешенство и очень в духе Наваки. — Сомневаюсь, — сказал наконец Джирайя. — Он хочет, чтобы ты выбрала мир, а это значит, что он должен дать тебе возможность принять решение. О, правда, может раздавить тебя потом, если ему не понравится ход твоих мыслей. Мне также хотелось бы думать, что разгромить деревню — это не то же самое, что свернуть шею петуху, — произнёс он с печальным юмором. — Потому что, если нашим друзьям не понадобится время, чтобы прийти в себя после этого, у нас возникнут проблемы посерьёзнее, чем то, откажется ли Ооноки сотрудничать просто ради противоречия. — Если они согласятся сотрудничать, объединённой мощи деревень должно хватить, чтобы занять их до тех пор, пока твой ученик не закончит обучение, — сказал Данзо. — Акацуки уже подчинил себе большую часть джинчурики. Кумогакуре не будет рисковать Восьмихвостым, если Акацуки не нападёт на деревню напрямую. Все наши надежды ложатся на плечи Узумаки Наруто. Его рот скривился при упоминании этого имени, по тону становилось ясно, как сильно он сожалеет о такой необходимости. Цунаде была рада, что Наруто был надёжно укрыт на горе Мьёбоку на время осады, потому что, как бы сильно он ни повзрослел за последние несколько лет, она сомневалась, что он смог бы удержаться от ярости, когда деревня пала. Независимо от того, удалось ли бы захватчикам в конечном счёте усмирить высвободившегося Кьюби или нет, основную тяжесть его атаки приняли бы на себя его союзники. Обучение на Мудреца отрезало от внешнего мира, пока Наруто либо не сдаст экзамен, либо жабы не принесут известие, что он потерпел неудачу. — Хотя, — заметил Данзо, — если бы битва произошла вместо этого в Амегакуре, исход мог бы быть другим. Нашим джонинам не пришлось бы сдерживаться. Кьюби можно было бы использовать в полной мере, так же как и Учиха Итачи. Задумчивое выражение исказило его лицо, и рука не касаясь скользнула по узлам плоти вдоль предплечья, где когда-то располагались Шаринганы. Они иссохли, но тот, что заменял его собственный глаз, остался, красный и воспаленный. У Цунаде не хватало слов, чтобы описать тот гнев, который охватил её при этом неприятном маленьком откровении, но темперамент чуть поумерился к тому времени, как она вернулась с другой стороны. Шимура Данзо был воплощением всех самых уродливых сторон их профессии, спаянных воедино и наделённых властью, но в то время как она считала его почти аморальным в том, как он служил своей деревне — и только самыми отдалёнными уголками её памяти он помнился просто амбициозным до того, как его жена и внучка умерли, и она вспомнила, что видела перемену до того, как его сына выпотрошили в болотах Амегакуре, — она подумала, что он не рискнёт подорвать силу деревни, каким-то образом поощряя попытку переворота. О, Цунаде не сомневалась, что он не проводил ночи, терзаемый чувством вины из-за резни, и в полной мере воспользовался… найденными фрагментами, но он и его фракция были по-своему могущественны и лояльны, и она не могла позволить себе оттолкнуть их сейчас. Цунаде побывала во многих тёмных местах, пытаясь спастись от самой себя. Встречала людей, к которым до того, как ушла из деревни, не испытывала ничего, кроме презрения. Она задолжала деньги — такие деньги, за которые можно было купить и продать смерть важных людей, — борёкудану и отплатила им одолжениями или бо́льшим насилием, чем они могли противопоставить. Единственное, чем она не торговала, — это секс. Всё остальное являлось предметом переговоров в её стремлении к какому-то туманному покою, которого она так и не обрела. Если бы не Шизуне, она, вероятно, уничтожила бы себя. То время научило её разбираться в людях вроде Данзо. Если бы она была достаточно сильной, то могла бы заставить его соблюдать установленные ею ограничения, но только в том случае, если бы прямо заявила о них. Если их конечные цели когда-нибудь разойдутся, можно ожидать, что он предаст её. Но на данный момент их связывали отношения, основанные на взаимных личных интересах и политической целесообразности. — Они сошлись во мнении о том, сколько охранников тебе позволено взять? — спросил Джирайя. — По-прежнему двух, — поморщилась она. — После того, как они получили известие о вторжении, они хотели перенести собрание и пересмотреть меры безопасности, которые были нам разрешены, но нам удалось убедить их, что если я буду чувствовать себя в безопасности в присутствии только двух охранников, то с их стороны было бы признаком трусости не пойти на такой же шаг. Я возьму Данзо и Нара Камео из отдела пыток и допросов в качестве свиты, но я хочу, чтобы ты собрал команду в страну Железа, на случай, если дела пойдут плохо. Возьми Итачи. Харуно Сакура работала с ним раньше, и Хатаке Какаши, вероятно, ограничится язвительной иронией. Даже их на самом деле больше, чем мы можем выделить, — в её словах сквозила горечь. — Цена восстановления деревни такова, что нам понадобится война, чтобы иметь возможность позволить себе это.-x-
Сакура подумала, что Итачи хорошо выглядит, вместо того, чтобы удивиться при виде него — Джирайя-сама был слишком скрытен относительно личности агента, на встречу с которым они поднимались наверх, чтобы снова застать её врасплох. Было что-то ужасно притягательное в коже — такой бледной и полупрозрачной, что она могла видеть голубые реки его вен, — туго натянутой на хрупкие, как у птицы, кости его лица, но красота Итачи не нуждалась в подчёркивании хрупкостью. Во время их последней встречи он значительно оправился, но она либо забыла, либо была защищена силой своего раздражения и злости. Сейчас у Сакуры, выжатой и усталой, не было такой защиты, поэтому первое, что её поразило, это то, насколько чистым он выглядел. Каждую ночь к тому времени, когда она заканчивала свою дежурную смену, её кожа была красной и ободранной, костяшки пальцев разбиты, а ногти ободраны и кровоточили. Губы потрескались, кожа была сухой, а в волосах на висках появились седые пряди. Если бы она не вырывала по чуть-чуть каждую ночь и не лечила свою кожу, чтобы утром снова её испортить, от поглощения пайков, грязи и маски, которую она носила, чтобы пыль оседала на ней, а не в лёгких, у неё появилось бы несколько неприятных прыщей. Кожа Итачи была бледно-медовой, безупречной и почти светилась здоровьем, а его чёрные волосы блестели. Они по-прежнему были длинными, слегка влажными, как будто он принял душ перед тем, как они пришли, и свободно лежали на плечах. Возможно, он сделал это, чтобы выглядеть менее устрашающе, пускай сейчас боевое снаряжение и было отложено в сторону в пользу гражданского. Хотя, зная Итачи, он, вероятно, принял душ раньше из вежливости, чтобы она и Какаши-семпай могли в полной мере воспользоваться доступом к горячей воде, за которой не было надзора. — Привет, Сакура, — пробормотал он тем идеально вежливым голосом, в котором не было и следа неловкости от того факта, что в последний раз, когда они виделись, они опустошили человека и запихнули внутрь него сознание Итачи. — Хатаке-семпай. Какаши-семпай заметил, что он назвал её по имени, и он посмотрел на них поочерёдно, взвешивая и оценивая, прежде чем многозначительно хмыкнул. — У тебя всегда был ужасный вкус на мужчин, — торжественно произнёс он. Сакура колебалась, почему-то не желая, чтобы её так поддразнивали в присутствии Итачи, но она знала, что этот юмор являлся на самом деле прикрытием — способом Какаши-семпая потратить время, необходимое, чтобы переварить открытие, не выглядя так, словно он поражён им. — Серьёзно, семпай? Вы это к такому относите? — Ма, ма, Сакура, мы читали одни и те же книги и оба знаем, как это бывает. Сакура недоверчиво приподняла брови. — Ну, — смягчился Хатаке мгновение спустя, — справедливости ради, в твоих книгах принято думать, что искупление мужчины вовсе не в любви хорошей женщины, а в умелом допросе хорошей куноичи. — …а нужно ли вообще искупление двойным агентам? — Противоречивым — да, — быстро ответил Какаши-семпай. Его взгляд выжидающе остановился на Итачи, и тот рассудительно ответил: — Я не был… — он заколебался, обдумал, а затем продолжил: — …как только стало невозможно, чтобы мой клан пересмотрел свой курс, я перестал быть противоречивым. Видение Акацуки изначально порочно, потому что никогда не будет угрозы, достаточно большой, чтобы обеспечить прочный мир. Только у того, кто создан из насилия, могла появиться такая безумная мечта. Мир — это не то, что можно найти вне себя. Какаши-семпай наблюдал за Итачи с той же пристальностью, которую обычно приберегал для первого прочтения романа, на мгновение прикрываясь маской апатичного юмора. Какаши-семпай думал так, словно сражался. Он был гибким, быстро адаптировался, видел закономерности и принимал решения быстрее, чем когда-либо удавалось большинству людей. — И как во всё это вписывается мой милый маленький кохай? — категорически потребовал Какаши-семпай. — Когда мы виделись в последний раз, я умирал и почти ослеп. Сакуре приказали исправить это, чтобы я ещё немного мог быть полезен, — сказал Итачи, больше ничего не добавляя. Это был совсем не тот такт, который он использовал, чтобы убедить её, что он если и не безобиден, то не представляет для неё угрозы. Нечто большее, чем союзник, и меньшее, чем друг, как предположила Сакура, хотя это пришло со временем. Какаши-семпай задумчиво склонил голову набок, затем пожал плечами, пересёк комнату и плюхнулся на стул напротив Итачи. — Я тут подумал, что был ужасно смелым, позволив тебе тыкать пальцем мне в глаз, — сказал он Сакуре, которая шла гораздо медленнее. Они находились в невзрачном номере мотеля, несколько обшарпанном, но более чистом, чем всё, что она видела за последние дни. Какаши-семпай только что реквизировал втиснутый под стол стул, оставив ей выбор: сесть на одну из двух кроватей или делить диван с Итачи. — Вы и были очень смелым, — заверила она, размышляя о тех мучительных моментах, когда она пыталась соединить Шаринган — заражение от которого превращало чакру в разъедающую клетки жидкость — с мозгом, не рождённым для этого. Она решила, что тоже смелая, и прошла по потёртому ковру, чтобы присоединиться к Итачи на диване. Последовало неловкое молчание. Во всяком случае, неловкое для Сакуры — Итачи внешне был безмятежен, а Какаши непроницаем. Затем Какаши-семпай сказал: — Что ж, как бы интересно это ни было, я собираюсь принять душ и отчалить. Полагаю, что вы двое способны вести себя прилично в течение нескольких часов сами по себе? Сакура кивнула, понимая его потребность дистанцироваться и всё переосмыслить. Или, возможно, он просто отчаянно нуждался в уединении и пространстве после стольких дней, проведённых в палатке с другими людьми, словно сардины в банке. Вероятно, и то, и другое, и она не завидовала ему. Какаши-семпай исчез в ванной после этого заявления, номинально оставив Сакуру наедине с Итачи. Она подумывала о том, чтобы занять освободившийся стул Какаши-семпая, но это было бы очень похоже на отступление. — Ты ела? — спросил наконец Итачи. — Могу за чем-нибудь сходить — оно ещё будет теплым, когда ты выйдешь из душа. — Я… нет, не ела, — сказала Сакура, поколебавшись мгновение, прежде чем решить, что да, неплохо бы съесть что-нибудь, что не требовало химического разогрева и не хранилось десяток лет. — Было бы здорово. Когда Какаши-семпай вышел из душа, он сразу же заметил отсутствие Итачи. — Он пошел за едой, — объяснила Сакура. — Под всеми этими мучениями и резней Итачи на самом деле домохозяйка средних лет. На большинстве наших встреч он выглядел очень болезненно, но всё равно настаивал на том, чтобы оставаться идеальным хозяином. Вернее, хозяйкой, — пояснила она. — Он много готовил. Губы Какаши-семпая изогнулись в полуулыбке. — Что ж, каждому нужно хобби, — согласился он. — Даже Учиха Итачи. Может, особенно кому-то вроде него. Раньше он был почти до жути замкнутым, что было странно для Учиха. Не знаю, многих ли из них ты помнишь, но было в них что-то такое. Не обязательно нестабильные, но… темпераментные, особенно те, у кого проявился Шаринган. - Он слегка наклонил голову, изучая её лицо. — Тебя это не удивляет. — Вы не видели, как Шаринган взаимодействует с мозгом, — мягко ответила Сакура. — Я не шутила, когда сказала, что вы очень смелый, Какаши-семпай. Это не очень приятное додзюцу. Мощное, непостоянное и нестабильное. Стимулы, которые запускают дальнейшую мутацию, — это не очень приятно. — Да, — мягко согласился он. — Как бы то ни было, мы — АНБУ — обычно шутили о том, кто или что помрёт, когда Итачи, наконец, сломается и выйдет из себя. Никто не смеялся, когда произошла резня, но… я и не могу сказать, что мы были удивлены. Это был только вопрос времени, — сказал он, вторя давним голосам. — Мы были ужасно циничной компанией. — Честно говоря, именно так вы и должны были думать. Мне неприятно говорить вам это, Какаши-семпай, но вы иногда ошибаетесь, как и все мы. — Но ты всё равно любишь меня, верно? — Да. Но Итачи готовит для меня, так что у вас есть конкуренция. — Только потому, что ты порвала со своим парнем, это не значит, что ты можешь угрожать мне Учиха. Сакура притворно нахмурилась, глядя на него, хотя напоминание о Дзене немного вгоняло в меланхолию. Всё было совершенно дружелюбно, и он отнёсся с пониманием после того, как она отправила к нему маленькую Йоко, чтобы объяснить, что, по её мнению, было бы несправедливо по отношению к нему, когда всё её внимание и время будут посвящены её деревне в течение неопределённого периода времени. Дзен был слишком колючим для притворства. Если бы Сакура потеряла его дружбу, это было бы ощутимо, и она была рада сохранить её. Хотя их отношения не были наполнены страстью, преодолевающей барьеры расстояния и деревень, она думала, что они подходили друг другу и была рада, что они были вместе. — Ну же, Какаши-семпай. Сходите подумайте, или почитайте книгу, или заведите девушку, или что там вам нужно сделать. Со мной всё будет в порядке. Итачи, вероятно, даже успеет постирать мою одежду к тому времени, как вы вернётесь. — Если он будет стирать, заставь его постирать и мою одежду.