И никак иначе

Я смотрю в ее глаза и не могу оторваться. Ее лицо лишено какого-либо определенного выражения, и от этого кажется мне еще соблазнительнее. То ли это слово? Верное ли? Она чуть приоткрыла губы. Никакого намека. Ни на что! Просто пытается дышать ртом. Так бывает, когда мало воздуха. Почему ей должно вдруг стать мало воздуха? Она смотрит на меня долго, пристально, не спеша нарушать тишину. Я чувствую, как горят щеки, как дымятся и плавятся кончики ушей. Директор Хогвартса. Все еще такая же тупая школьница. Сколько мы уже молчим? Достаточно, чтобы обеим начать испытывать неловкость. Я-то испытываю, кто бы сомневался. А она… что испытывает она, я никогда не знала… Когда-то давно я забывала от зубов отскакивающий урок, типичная ботаничка всегда должна была быть первой. Но не могла. На «ее» уроках не могла. Потому что язык отнимался, стоило ей сказать: «Мисс Амбридж, давайте послушаем вас…» Парта мгновенно уплывала из-под локтей, горло першило неуместным кашлем, а язык становился, что называется, лопатой. Ее щупленькая фигурка мгновенно расплывалась темно-зеленым пятном в черной остроконечной шляпе. Мямлить каждый раз на стабильное «выше ожидаемого» не было мочи. Злые слезы, сколько же их было пролито. Злые, а потом злобные. Благо, мне никогда не нужно было много времени, чтобы превратиться в жабу. - Долорес… что ты хочешь узнать? – тихо и монотонно спрашивает она, слегка наклонив голову набок. Пышная волна еще не распущенной строгой прически красиво обрамляет ее острое худое лицо. Или мне кажется, что красиво… Все в ней сейчас красиво. В ее взгляде вдруг начинает проскальзывать тепло. Не такое, как к сироткам Поттеру и Долгопупсу. Не такое, как к Альбусу Дамблдору. Не такое, как к подружке Поппи Помфри. Это не типичная учительская снисходительность – это женское тепло. Физически ощутимое. В него хочется окунуться, прижаться к нему и телом, и душой. Любить, лелеять, задержать возле себя и никогда не отпускать. Я хочу взять ее руки в свои, покрыть сухими колючими поцелуями, но не могу. Решиться трудно... Не труднее, чем было решиться приволочься к ней на ночь глядя, чтобы наговорить всякой чуши, помаячить перед ее носом запрещенным зельем и собраться уносить ноги, пока мы обе не опомнились. Я паникую, но только на поверхности. Внутри мне хорошо и комфортно, как будто мы остались вдвоем, а за стенами этой комнаты нет никого и ничего. Никакого остального мира. Он нам не нужен, он нам мешает… он разводит, растаскивает нас в разные стороны. Там холодно, там дуют ветра, а здесь тепло, здесь пахнет ей. У меня снова кружится голова, в ушах завывает какой-то пережатый избыточными чувствами сосудик. Не лопнул бы. Я едва заметно усмехаюсь. Не хотелось бы сыграть в ящик вот так внезапно. Вообще бы не хотелось. Я боюсь смерти. Я не верю в очищение через нее, нет. Дурацкие… совершенно не типичные мысли, лезут в голову, подобно назойливым муравьям. Все это какая-то безумная хре… Я не успеваю додумать. Она вдруг резко сокращает расстояние между нами, обдав меня запахом табака и полыни. Я инстинктивно подаюсь назад, но она не позволяет мне этого. - Ты хотела узнать, почему я столько лет… - она вдруг замолкает, впутавшись в мои волосы тонкими длинными пальцами. Они цепляют и царапают, словно рыболовные крючки. – Ответить? – хрипло интересуется она, постепенно приближая мою голову к себе, мое лицо к своему. - Не надо, - так же хрипло произношу я, словно копируя ее голос… словно полностью понимая, о чем речь. На что она хочет ответить?.. Я знаю, на что, профессор. Но не уверена, что хочу сейчас получить ответ, за которым и пришла. Она слегка нагибается ко мне, а я привстаю на цыпочки. Мое лицо ищет ее губы. И находит. Сухие и горячие. Они целуют мои глаза, ласково, по-матерински… совершенно невыносимым для меня образом. Затем спускаются ниже, едва уловимо задевая нос. Я обхватываю ее за плечи, резко притягиваю, буквально впечатываю в себя, нет больше сил терпеть, и она наконец накрывает мои губы своими. Мое сердце отплясывает чечетку, уже не в груди, ближе… значительно ближе, под самой блузкой. Ее, кажется, не бьется вовсе. Я быстро оглядываю комнату. Где? Кресло… стол… кровать? Я бы сделала это везде, мать его, по очереди... смакуя все перечисленное. Она медленно «тягуче» улыбается, словно мятный сироп. «Долорес, дитя мое, откуда вы знаете, как улыбается мятный сироп?» «Точно не знаю, профессор, но мне почему-то кажется, что именно так…» Она все с той же улыбкой тянет меня в сторону кровати. Моя ты «традиционная». Она ложится подо мной, охватывая руками мои бедра, настойчиво комкая и поднимая вверх юбку. Я заворожено наблюдаю, как изящные пальчики торопливо бегут по пуговицам моей блузки. Их прикосновение нежнее и приятнее надетого на мне шелка. Кожа под ними начинает пылать, хотя сами они ледяные, как у покойницы. Какое-то время она смотрит на меня изучающе, будто бы вспоминая что-то, словно решая, а не скинуть ли меня с себя немедленно, не вышвырнуть ли за дверь, словно нашкодившего котенка. Взгляд впивается в умеренно-кружевной бюстгальтер, почему-то особенно тщательно и уместно подобранный мною с утра. Никакого предчувствия «конца» не имелось, просто так, какая-то… магия. - Сними это, - как-то слишком холодно и сосредоточенно приказывает она. Ее глаза постепенно начинает заволакивать тьма. Без единого проблеска. Желание, от которого начинает ныть и тянуть, от которого скручивается, сжимается, разрывается все внутри. Желание, от которого можно умереть, если не удовлетворить немедленно. Я чувствую на себе ее желание. Я послушно расцепляю крючки, но не успеваю закончить. - Позволь мне, - влажным полушепотом произносит она, проводя ребром ладони между моих грудей, затем осторожным движением освобождая меня от бретелек. Я медленно закрываю глаза, чувствуя свою грудь в ее ладонях. Нежное, едва уловимое прикосновение сменяется более страстным, пальцы настойчиво сжимают мгновенно затвердевшие соски. Она приподнимается ко мне и медленно приникает… присасывается губами в чуть покусывающем поцелуе. Останутся синяки… от нее… что может быть приятнее. Я обхватываю ее голову, крепко прижимая к себе. Она порывисто вздыхает. Путаюсь пальцами в ее пышных волосах, буквально раздирая прическу. Очередная шпилька впивается в руку, словно пытаясь прогнать меня с запретной территории. Я беззвучно смеюсь этому... сквозь рвущийся наружу стон… ее пальцы резко проталкиваются внутрь меня. Сладкая тугая боль. Больше ничего нет вокруг. Земля перестала вращаться. Может быть, мы все еще стоим на китах, двух черепахах и слонах… или в каком оно там все порядке? Посреди бескрайнего океана наслаждения… Быть может, мы никогда и не вращались? Я подаюсь навстречу этим пальцам всем своим существом. Быстрее. Резче. Глубже. Мне нужно глубже… она знает… помнит, как мне нужно. Или это все-таки было во сне? - Минерва… - и без того слишком болезненное имя выходит каким-то рваным, точно таким же, как ее движения. – Почему ты не стерла мне память… тогда? – язык не слушается, слова едва просачиваются сквозь прикусанные губы. - Ты хотела бы не помнить? - ее тихий голос дребезжит в голове тысячами хрустальных осколков. – Одурманивающее заклятие, когда сон есть явь, а явь есть сон, - шепчет она, моя волшебница, моя… Я вцепляюсь в ее плечи, чтобы не вцепиться в собственные волосы. Все вдруг резко переворачивается, ось смещается куда-то в другую сторону. Она валит меня на кровать. Так резко и так легко, словно я вешу не больше какой-нибудь худосочной мисс я-лучшая-подруга-мальчика-который-выжил. Такая хрупкая – такая сильная. Она нависает надо мной, пригвоздив меня к собственной идеально заправленной постели. Не шелохнуться, да я и не смогла бы сейчас этого захотеть. Мне нужно лишь, чтобы она продолжила двигаться, но ее пальцы замерли внутри меня. Я чувствую, как большой едва уловимо поглаживает меня снаружи. Круговые движения… туда и обратно… этого мало, этого до слез, до сумасшествия мало. Она смотрит на меня сквозь полуопущенные веки, растрепанные длинные волосы мягко касаются моего лица. Я впитываю в себя их запах, всегда такой знакомый, словно я каждую ночь засыпаю, дыша ей в макушку. Сколько все это длится, я не знаю. Мгновения расплавленным воском капают на ее свежие белые простыни… я капаю. Она медленно наклоняется к моей шее. Горячий, кажется, будто немного шершавый, как у кошки, язык влажно проходится вверх от ключиц, почти до самого уха, словно пробуя меня на вкус. Она дышит ровно, но я чувствую, как подрагивает ее худое тело. - Я хотела, чтобы ты помнила… меня, - я непроизвольно выгибаюсь навстречу ее пальцам. Они снова врываются резко и без предупреждения. Ноги расходятся все дальше, а бедра вздымаются все выше. Где-то в самой глубине, что-то привычно обрывается. Это тот самый пик, которого давно не было. Ни с кем. Только если сама, только если уже совсем невмоготу... Я порывисто хватаю воздух, ища ее губы. Она предоставляет мне их не сразу. Ей нравится созерцать то, насколько они нужны мне сейчас. Насколько она нужна. - Минерва… - я уже не говорю, я уже умоляю… умоляю, потому что так нужно, потому что в этом и есть сама суть. Меня. – Пожалуйста… - и она наконец опускается, снисходит ко мне с поцелуем, с силой, почти что грубо раздвигает меня. Глубокий, терпкий, табачный вкус чужого рта сводит с ума. Его хочется вылизать, исследовать, прочувствовать до миллиметра, понять, запомнить навсегда. Воск больше не кипит, он остыл и оплавился на землю. Какой смысл сдерживать неистовый стон, почти что вой, если он уже вырвался, ворвавшись в чужие распахнутые, распухшие губы? Какой смысл беречь чужой халат, когда его треск уже давно разнесся по комнате? Какой смысл переставать целовать ее, ожесточенно спускаясь все ниже и ниже, ожидать поощрения, когда она уже не над тобой, а под… - Не торопись… только не торопись… - беззвучный шепот, едва оформившийся в слова, но я слышу его, замираю ради него. И потолок снова падает, с окон слетают занавески из паутины, стены съезжаются на нас, и больше нет ничего, мир снова замирает в томительном вязком молчании. И есть только волосы, разметанные по подушке, есть только лихорадочный блеск глаз, есть только бесстыдная, порочная жажда, которую никак нельзя утолить, сколь бы обеим ни стараться. «Поют ли здесь петухи?» «Даже если и так, что с того? Их крика нам с тобой все равно не услышать…»