Adrian von Ziegler – Moonsong
Лис скучал. Он, беззаботный и ленивый, признавался сам себе, что его жизнь после гонения демона людьми впала в состояние застоя: целыми днями Лис ничем не занимался. Сначала, надолго затаившись в лесу и зализывая раны, кицунэ перестал появляться в местах своих развлекательных программ, а потом даже привык совершенно ничего не делать. Это казалось забавным: Лис был предоставлен сам себе на протяжении пары лет, делая только то, что ему вздумается и заблагорассудится, ел персики, изредка охотился, приобщался к идее одинокого духа, а когда обнаружил пустующий храм, то вовсе в нём поселился, напрочь отбив у себя мысли возвращаться к прежней жизни. Дазай мог от рассвета до заката спать в своём логовище, накрывшись хвостами и уткнувшись в один из них носом, а после захода солнца проснуться и уйти лениться в другое, более красивое место — под то же персиковое дерево, такое нежно-розовое при цветении или тёмно-зелёное в самом своём расцвете. Не сказать, что Осаму не любил вспоминать своё прошлое и старался забыть о нём. Лис с удовольствием мог рассказать о том, чем занимался ранее, любому проходимцу, если бы увидел в этом проходимце проблеск ума и себе равного. В чём сложность? Демон всячески избегал этих самых встреч с любыми живыми существами, будь то его сородич или человек, отчаявшись найти кого-то сродни себе. Все ему казались отличными от него, неподходящими, просто не такими — по искре в глазах и первым словам ёкай мог понять, разделяет ли его помыслы тот, с кем говорит, и моментально сводил беседу на нет — один-единственный раз в его прошлом был первым и последним. Везде его ждало разочарование, и кицунэ начал всё более отдаляться от живого общения. Лисицы по природе своей были демонами одиночками, поэтому Дазай не особо выделялся из своего рода. Ловко лгал Лис только в том, что земных духов прозвали разбойниками из-за деяний незнакомых ему и буйных кицунэ, искавших развлечения и спасения от скуки. Без зазрения совести врал Лис о непричастности своей к причине нелюбви человеческого рода к лесным демонам. «Но я больше не занимаюсь этим», — отрезал бы Лис, выглядя как ни в чём не бывало. Пускай кицунэ любил вспоминать, но он навсегда отрёкся от рвения к разрушению. Несколько лет назад Лис слыл жутким разбойником, грабителем и душегубом. Ему, молодому демону в самом расцвете сил и лет, ужасно приелась мирная и спокойная жизнь вдали от людей, набила горькую оскомину, как неспелый виноград, и заниматься рутинными делами становилось всё сложнее и сложнее. Ёкай искал развлечений везде: пытался ловить рыбу руками — чуть не утонул; искал утешения в наблюдении за птицами — чуть не упал с высоты обрывистого берега на водные камни; хотел выбиться в люди — закидали камнями, как собаку. Демон не находил понимания со стороны других и часто задавался вопросом о том, что неужели все лисицы живут так скучно? Кицунэ завидовал шумным лесным птицам, таким радостным и заливисто свистящим, ведь они о чём-то каждую минуту переговариваются, яростно чирикают, тёмными стайками перелетают с дерева на дерево, и их жизнь никогда не затихает и не умолкает — оттого и прекрасна. Лис находил в этом что-то особенно привлекательное, хоть и понимал, что не выдержал бы такого балагана, будь земные духи такие разговорчивые. Однако и мирное течение жизни не менее угнетало: Дазай больше не видел в ней какой-то изюминки, не видел того, ради чего стоит всё это делать, потому и скучал. Но вот в его голову однажды вечером, когда он тайно наблюдал за группой весёлых и возвращающихся в город людей, пришла мысль: а что, если перестать пытаться искать искру в своей собственной жизни и зажигать её в других? Зажигать в прямом смысле слова. Он ни во что не ставил человеческую жизнь, нападая на одиноких или запоздалых путников при свете дня и мраке ночи, и о грехах девятихвостого лиходея знали только его друзья. Дазай, хоть и мог рассказать о своём лихом прошлом, ни разу бы не обмолвился о том, что звал и считал кого-то другом, демон тщательно скрывал этот факт. «Каких только пожаров я не жёг! — мог гордо заявить Лис, усмехнувшись и расположившись сидя поудобнее. — Каких только эмоций в глазах людей не видел: страх, испуг, ярость и ненависть… бесконечная злоба и беспомощность… презрение и безнадёга! Кто-то проклинал меня, кто-то молил о пощаде, стоя на коленях предо мной, кто-то угрожал расправой, словом, кто только чего не делал. Всего я насмотрелся. Ничем меня не удивить. Всё я знаю. Всех прочитаю, как раскрытую книгу». И в этом ёкай не врал. Он будто видел все слабые человеческие точки, пускай и не обладал волшебным зрением, ничего не боялся, ничем не брезговал. В его руках плясали голубые огни, охватывали пальцы и ладонь, но не ранили, не обжигали и не причиняли боли, а в глазах разбойника-духа горели искры азарта. Демон, чувствуя превосходство в самый расцвет своих юных лет, считал всё это игрой: зачем беречь людей? Их как муравьёв в муравейнике, и ни для чего они не нужны. А духи? Хранители лесов, гор или воздуха, вод и равнин, пустыней и тёмных подземелий — на них держалось равновесие сил, которое люди только старательно губили. Старшие ёкаи часто говорили, что демоны не должны вмешиваться в жизнь людского мира, коли созданы духи совершенно для другого, но Дазай так отнюдь не считал. Если он чуть-чуть уменьшит популяцию человека, хранителям ведь будет гораздо легче, верно? Круги общения считали Лиса безрассудным, но весёлым безумцем, творящим невесть что, ещё и жутко умным — Дазая нельзя было поймать на лжи и притворстве, таким искусным и правдоподобным оно было. Он был настоящим и чистокровным Лисом. Самым настоящим — хитрым, изворотливым и расчётливым. Это он, кицунэ, мог заставить оками оставить свой хвост в замёрзшей воде; это он, кицунэ, для своего блага мог притвориться мёртвым, чтобы обокрасть и обмануть людей, оставив их у разбитого корыта, а самому выйти сухим из воды. Белый кицунэ, несмотря на свой необузданный нрав, на удивление сошёлся с не менее странной для Лиса компанией: его часто можно было заметить с серым тануки и светло-бурым инугами. Лис не познакомился с ними как-то неожиданно, просто стал всё чаще замечать Енота и Пса в местах своего времяпрепровождения и от-приключений-и-ссадин-отхождения — особенное место для духов лесов, озёр и вообще окраин, издали и внутри напоминающее бар для людей, только угощения и напитки запросто бы убили смертного, — он появлялся там помятый и зачастую жутко голодный, а тануки и инугами косо смотрели на юного демона. Это место появлялось и исчезало абсолютно произвольно, чтобы не попадаться людям на глаза — щепотка демонической магии и никакого мошенничества, вот только Лис умудрялся находить шумную забегаловку везде, где бы та не обосновалась. Название этого своеобразного укрытия для ёкаев было взято у высокого красивого цветка — волчьего боба иными словами. Вообще, конечно… Забегаловкой назвать это место было трудно. Да и с шумным оно бы было преувеличено. Вечное и в меру тихое пристанище для обитателей одичалой чащи, холодной воды и тёмных пещер, недоступное и ненужное для тех, кто жил в небе или возле людей. Те же тенгу, например, не знали о существовании подобного места — они жили гордой, отдельной жизнью вдали от сует низин и всего того, что располагалось под пологом их гор. Нечасто можно было увидеть там и добродушных цуру, но всё-таки можно было. Место вполне себе вправе было называть комком магии демонов от недостатка исполнения их желаний, и для особых не любителей охотиться бар предлагал раскошелиться любым товаром, не только человеческими деньгами — некоторые использовали разменной валютой всё то, что приносили люди к статуям-олицетворениям демонов как духов-хранителей. Этим как раз пользовался Дазай, в ночи пробираясь к деревянной фигуре лисы у тропы, что вела в лес. Со стороны молодая лисья душа с очень умными и усталыми глазами цепляла внимание и взгляды, а угрожающая молчаливость вкупе с бесцельным размешиванием кусочка льда в стакане с алкоголем когтем прибавляли тёмной и совсем не притягательной ауры. Троица демонов отдельно друг от друга по разным причинам сидела допоздна, до тех утренних часов, когда все остальные духи расползались по логовищам и закуткам, и вскоре стала обращать внимание на Лиса, говорящего весьма умные мысли вслух будто в пустоту. Инугами мог поддержать разговор, когда кицунэ оказывался ближе к ним и казался таким располагающим к задушевным беседам. Белого демона что-то мучило — немногочисленные бинты, видные из-под его одежды, доказывали, что Лис или случайно, или нарочно калечил себя. Если демон-пёс вкрадчиво интересовался мотивами и мыслями юного кицунэ, то тануки только скептически оглядывал побои демона и говорил, что с такой везучестью по кицунэ будет плакать могила в скором времени. Дазай был честен с собой — и только, — поэтому сам себе признавался, что сомневается в том, что его друг действительно инугами, но висячие собачьи ушки говорили сами за себя. Лис почему-то не интересовался принадлежностью знакомцев к тому или иному виду, у демонов принято было различать друг друга самостоятельно. Хэби, бакэнэко, цуру, тенгу — они узнавались запросто, но кицунэ, к слову, даже и не встречал их часто: одни жили в тёмных уголках людских миров, другие обосновывались на озёрах и болотах. Мир был устроен так, чтобы враждебные расы не пересекались: нэкомата не любили инугами, кицунэ не дружили с тенгу, каппы избегали цуру, от хэби скрывались недзуми. Каждый демон жил своей собственной жизнью вдали от традиций и законов других духов, ведь если и хранители начнут открыто враждовать между собой, то кто останется ответственным за равновесие природных сил? Демоны — мудрые создания, а бояться, ненавидеть их или им поклоняться — это уже выбор людей. Дазай много времени проводил с дружелюбными демоном-енотом и демоном-псом, постепенно прекратив появляться совершенно один на протяжении всего дня. Юная лисья душа мало сидела на одном месте и часто размышляла вслух абсолютно обо всём, тем не менее задаваясь отнюдь не глупейшими вопросами, а также спрашивая мнение друзей на этот счёт. Тануки был угрюмым реалистом, а спокойный и человеколюбивый инугами не разделял мысли кицунэ о том, что человек служит только помехой, на что Лис, улыбаясь, отвечал: «Людей много, от них не убудет». Тануки на это скептически фыркал, говоря, что до добра эта странная идея Лиса не доведёт: «Оставь их в покое, пока не лишился хвоста на воротник». Но Лис был пылким, молодым и неопытным в последствиях. Случалось, что демон-пёс и демон-енот вылавливали демона-лиса из воды, когда тот падал с обрыва в бурную реку или спокойное, от того зеленоватое лесное озеро — Лис любил наблюдать за птицами на самом краю обрывистого берега и часто не мог сообразить, что вот-вот упадёт. Иногда инугами и тануки наблюдали, как Лис висел, как большая подвесная игрушка с хвостами и мило дёргающимися ушками, на ветвях дерева и не мог слезть — это кицунэ залезал на самую верхушку дзелькв и по непонятными обстоятельствам срывался, путаясь одеждой в ветках и попутно собирая листву в свои тёмные волосы. Спорить с ним и просить этого не делать больше было абсолютно бесполезно: Дазай кивал, обещался и всё равно через несколько дней снова лез за приключениями на свои восемь хвостов — удивительно, как их осталось восемь с его везучестью — и почти со стопроцентной точностью или оказывался на самом дне какого-нибудь оврага, не заметивший пропасти под ногами, или по колено в густом болоте, увлечённый магическими лесными огнями над ним. Тануки перестал пытаться вразумить эту молодую лисью душонку, а инугами каждый раз помогал и спрашивал, всё ли с кицунэ в порядке. Лис, отряхиваясь или приводя себя в порядок, почти всегда тащил своих спасателей в их излюбленное место, умудряясь найти его везде, где рекой лился алкоголь и была еда, и с первым в основном перебарщивал только демон-лис. Ёкай слышал, но не слушал, не внимал тому, что ему говорил и тануки, и инугами, подначивал на совершение злодеяний вместе, ведь компанией интереснее. Тануки, подозрительно щурясь, отказывался от такой затеи, и взор горящих лисьих глаз падал на демона-пса. Кицунэ просто уже не мог остановиться, слишком привык за несколько месяцев наводить свои порядки в маленьких поселениях, пока оставаясь незамеченным. Он не знал, чем всё это обернётся. Очередной полночный налёт не сулил для людей ничего хорошего: зазря развеселившийся Лис в поисках чего-то новенького для повышения своей известности и пополнения послужного списка натравил свои лисьи огни на один из самых больших домов на окраине деревни. Выбор Лиса пал на деревянную постройку, чтобы произвести впечатление на своего друга, стоящего в самом низу — ёкая должны запомнить не мелочным разбойником, а самым настоящим огненным дьяволом, недовольным деятельностью людей. Жар и духота объяли улицы, пыль и искры разлетелись во тьме, освещая ночь, поднимаясь заревом цвета расплавленного золота до самой луны. Люди кричали и метались, выбегали наружу или в панике вбегали в горящие комнаты, пытались потушить, пока демон кицунэ с гадкой улыбкой наблюдал за развернувшимся действием. Приторный запах сгоревшей плоти. Это было для него театральной постановкой, своего рода отдушиной для заскучавшего горячего сердца. Лис, пожалуй, даже увлёкся, стоя на самой крыше воспламенившегося дома и наблюдая за всем этим, и в чувства его привёл только знакомый голос, очень неожиданно оборвавшийся. Друг кицунэ просил не совершать Лиса столь глупый поступок, но ёкай только отмахнулся. «Пойдём со мной! — говорил он, зазывая. — Ты просто не понимаешь, как это весело!» А инугами понимал, только не видел в этом веселья. Молчаливый наблюдатель, согласившийся на лисью затею, был окружён огнём и придавлен рушащейся постройкой. Дазай не рассчитывал, что потеряет лучшего друга в кошмаре, который сам и сотворил, а после всего этого лисья дорога разойдётся с дорогой тануки. Осаму не хотел. В играх лисиц способны выиграть только лисицы. Лис потерял нить мысли, когда молнией сорвался с крыши вниз, чтобы помочь, только уже люди не разделяли его стремления: звучали выстрелы, летели камни, сверкали ножи. Ошибся демон в этот раз: думая попасть в овчарню, оказался в псарне. Поднялся вдруг весь псарный двор!.. А дальше ёкай и сам знал, что произошло. Прекрасно помнил, как ему едва не оторвали ухо и вырвали кусок шерсти с хвоста, завидев белого так близко забияку; прекрасно помнил, как бежал в самую чащу, не жалея сил и будучи не в состоянии так просто сдаться тем, на ком вымещал свою скуку. Ожоги, глубокие порезы и раны, вырванные клоки шерсти и опаляющие лицо потоки слёз — Лис на долгие месяцы затаился в промозглой темноте непроходимой и суровой чащи, осознавая, что без этого обуха на свою голову он бы не прекратил своего жуткого занятия. Демон истекал кровью и первые несколько дней пару раз терял сознание, и, будь он человеком, наверняка бы умер, но у земного духа раны затянулись сами. Кицунэ был слаб и жалок. Ненавидел самого себя. Неужели такова цена мудрости и опыта? По его вине погиб его лучший друг, имени которого Осаму нарочно не вспоминает по сей день, чтобы не бередить старую душевную рану. Он разорвал все свои пути к миру людей и начал заново. Демон даже как-то не задумывался, что может убить себе подобного точно с такой же лёгкостью, как и человека.«Я завязал с этим».
С тех самых пор началась его тихая и спокойная жизнь вновь. Казалось, что демон совершенно не приспособлен к самостоятельной жизни — он порой забывал поесть, так сильно ленился, но абсолютно не жаловался, его всё устраивало. Лис не думал, что когда-нибудь захочет выйти из состояния собственного комфорта, ведь этот лес был так удобен, прекрасен и непорочен: не ступала по волчьим тропам людская нога, не трогали стволы деревьев зубья пил, только птицы щебетали и перешёптывались листья под лёгким ветром. Последние несколько лет о Лисе-разбойнике совсем ничего не было слышно, затишье наступило очень внезапно и не планировало когда-нибудь заканчиваться, и эта жизнь самого разбойника весьма устраивала. Можно даже сказать, что падение Ворона с Горы Тенгу было единственным событием, заставившим размеренное течение жизни Лиса всколыхнуться, словно камень бросили в стоячую воду, и она покрылась мелкой рябью, дрожа камышами и кувшинками у берегов и в заводях. Этот тенгу совершенно точно зацепил лисий взгляд. Дазай даже подумывал над тем, чтобы вызваться сопровождать калеку до его дома на самой вершине. Наверное, живучий кицунэ лучше подбитой птицы, только эта самая подбитая птица вряд ли разделяла лисье мнение. Осаму всё казалось, что Ворон может взять и просто уйти среди ночи, пока ёкая не будет на месте, ну, или тот будет крепко спать. Голубые глаза ужасно пленяли. Единственным недостатком лисьего леса были холодные ночи. Без тёплой одежды, густой шерсти или согретого обиталища проспать на голой земле все ночные часы будет крайне сложно. Утреннее солнце потихоньку прогревало землю, сушило выпавшую росу, а днём едва не раскаляло поверхности больших и гладких камней у рек, согревая воду, позволяя греться и под палящими лучами, и даже в тени раскидистых деревьев, будто извиняясь за ночной холод. Луна же не щадила никого, отцеживала сильных от слабых, поэтому Лис, гуляя ночами, часто закрывался ворохом своих пушистых хвостов, а руки грел своим лисьим огнём. Дазай не любил сильной жары, но иногда даже он пересиливал свою сонливость, выбираясь из поросшего по стенам растениями и мхом храма на поляны и скрытые стволами деревьев от посторонних глаз опушки, залитые золотыми пятнами солнца из-за густых крон, таких приятно тёплых и согревающих. Умиротворяющее зрелище: свернувшийся клубком белый лис, спокойно дремлющий в тёплой траве, накрыв чёрный нос кончиком хвоста. А вот Ворон замерзал. Лёгкая птичья одежда совсем не предназначена согревать от холода лесных ночей, и он дрожал, поджимал колени к животу и дышал на свои руки, накрываясь тонкой простынёй и едва не залезая под футон, но там был ледяной пол. Прежняя духота храма исчезла с наступлением вечера, и Ворону стало совсем грустно, когда он понял, что ему совсем не во что завернуться и негде как следует погреться. Была идея даже развести огонь, но снаружи ещё холоднее. Чуе казалось, что к нему снова вернётся его высокая температура, боясь, что его начнёт морозить и бросать то в холод, то в жар, как было несколько дней назад. Тенгу не мог уснуть, ворочаясь и растирая замёрзшие конечности, то садясь, то ложась головой в другую сторону. Спать ему не давало ещё и то, что он почти стал жертвой отвратительного лисьего поведения и своих собственных мыслей по этому поводу. Дазай уже много себе позволял после столь непродолжительного знакомства, и это вводило неприступного и обычно холодного — душой — Ворона в глубочайший ступор. Чуя не мог достойно ответить ни словом, ни действием, просто замирая и так наивно пуская всё на самотёк. Ударить по лицу спасителя не поднималась рука — хотелось, но слабое чувство благодарности всё ещё теплилось в освобождённой от повязок груди. «Если бы он обошёл меня стороной, — думал Ворон в полудрёме, — я бы мог умереть. А если бы не умер, мои крылья были бы в гораздо худшем состоянии, чем сейчас. Хотя он вполне может добить меня своей болтовнёй». Чуя уже был готов размотать бинты покалеченных крыльев, чтобы укрыться ими, пока лежал с закрытыми глазами, но провалился в лёгкий и хрупкий сон — любой шорох мог его разбудить. Ворон дрожал, закрыв руками лицо. И Лис это видел. Кицунэ неслышной походкой подобрался к полуспящему ближе, склонившись к его лицу и сев рядом. От Лиса веет теплом. Тенгу, беззащитный и совершенно не приспособленный к жизни в лесных дебрях, нуждался в ком-то, кто вывел бы его отсюда и не дал заблудиться, пускай Ворон об этом и молчал. Дазай думал над тем, чтобы ухаживать за Вороном отдалённо, не показываясь ему на глаза, но наблюдая за его поведением. Вряд ли бы тенгу справился со своими проблемами самостоятельно, но следить за ним было бы интересно. Во всяком случае, Осаму ни о чём сейчас не жалеет. Лис медленно и осторожно ложится к Ворону лицом, чтобы не тревожить больные крылья, слабо выдохнув в его макушку и укрывая собственными хвостами, как покрывалом. И тенгу ощутимо расслабляется, перестав прятать руки между колен. Чуе снилось, что он лежит в своей кровати, накрытый мягким одеялом, приятно согревающим и убаюкивающим. Холод постепенно отступал, уступая место тёплому сну. Это чувство после выпитого стакана горячего молока с мёдом. Сбитое и частое дыхание сменяется глубоким и размеренным, спокойным. Чуя сжимает во сне рукой кончик пушистого хвоста и зарывается в него пальцами, уткнувшись лицом в мягкий белый мех, даже не осознавая, что никакого одеяла рядом с ним нет, а он и вовсе не дома. Лис улыбается, чувствуя мягкие прикосновения сонного тенгу — Чуя вряд ли сделает то же самое, будь он свеж и бодр. Ворон хорошо ел и вполне себе хорошо спит, а это значит только одно — страдальца ничего больше не беспокоит. Через какое-то время он уже сможет двигать крыльями и, может быть, даже летать, только время это ещё не определено. «Тебе недолго осталось ползать, рождённый летать», — думает Дазай, чувствуя, как Ворон совершенно неосознанно обхватил руками его хвост, во сне придвигаясь к теплу. Такой трогательный, когда спит и молчит. Лис осторожно оглаживает тенгу по мягким волосам, убирает пряди с лица, приподнимаясь на локте и рассматривая его, аккуратно водя подушечками пальцев по прохладной коже. Ворон несильно жмурится, что-то негромко и коротко мычит сквозь неплотно сжатые губы, прижимаясь к пушистому и тёплому хвосту щекой. Его щёки порозовели и избавились от привычной бледности, выражение воронова лица спокойно. «Наверное, ему снится что-то хорошее», — Лис снова кладёт голову на свою руку, устремив взгляд в рыжую макушку вновь. Утром Дазай наверняка получит локтем под дых, а ведь может и ночью, если Ворон тревожно спит и не контролирует в дрёме своего тела. Осаму прекрасно предполагает такой исход, но ничего не делает, чтобы его предотвратить: бесценным будет возмущение и смятение Ворона от своего постыдного положения, когда он обнаружит себя в объятиях Лиса и поймёт, что согрелся посреди сна не просто так, а руками сжимал вовсе не одеяло, а мягкий пушистый хвост. Для кицунэ тенгу всегда представлялись несколько неотёсанными и взъерошенными грубиянами, шумными и дерущимися за любой кусок, выпавший из чьих-то рук на землю, слетающимися на добычу кричащей стаей — вороны же. А Чуя разбил все представления дикой лисицы о былом, явившись едва не царь-птицей, изящной, элегантной и холодной, с льдинками вместо глаз, мороз которых не может растопить ни одно пламя и ни один горячий шоколад. Ворон сумел всё это время оставаться в глазах лесного духа чем-то величественным и с характером, который хочется укротить пряником, попадая под неминуемый кнут. Дазай был готов подставить спину под розги, если Чуя после истязания сможет ему довериться без всяких предрассудков и подозрения. Дазаю хотелось. Скука развеялась вместе с появлением Ворона. Появилось предвкушение чего-то нового, отличного от ранней однообразной серости ярких и солнечных дней — Лис не хотел терять эту возможность. Встреча с тем, кто свалился с неба, всегда сулит что-то грандиозное и необычное, ведь так? Абсолютно так. Не может быть иначе, когда падший ангел со сломанными крыльями неосознанно тянется к твоему теплу и так трогательно сжимает тонкими пальцами белоснежные хвосты рождённого ползать. Иногда и летающему бывает полезно спуститься с небес на землю. Лис засыпал, сонно и медленно моргая, как вдруг внезапно обнаружил, что Ворон его хвост укусил. «Неужели ты и угол одеяла во сне кусаешь? — Дазай, немного сморщив нос, осторожно пытается убрать свой хвост из зубов тенгу или хотя бы избавить спящего от шерсти во рту. — Или ты настолько голоден, что тебе снится еда?» Кицунэ едва не видит, как тенгу, подорвавшись с первыми лучами солнца после обнаружения себя в таком постыдном виде, сплёвывает комок белой шерсти и пытается жевать траву у крыльца, чтобы убрать шерстинки изо рта. Лису не жалко, лишь бы Ворон спал в тепле и не кусал больнее, и закрадывается мысль, что Чуя может проснуться от лисьего визга — Ворон всё-таки сжал челюсти, а Лису больно, между прочим. Чем бы птенец не тешился, лишь бы не надрывался.«Что это за чертовщина».
Когда розоватый солнечный свет проник в храм, освещая полоску тёмного пола и стену, но оставляя спящих демонов в тени, Ворон с ужасом обнаружил, что дышит прямо Лису в грудь. Дыхание перехватывает. Тенгу медленно убирает руки от белого хвоста, что так трепетно прижимал к себе, будто это его единственное спасение не только от холода, но и от смерти, и оглядывается, стараясь не ворочать головой и не разбудить дремлющего демона. Лисьи хвосты накрывают согревшееся тело белоснежным одеялом, и Чуя чувствует себя в пасти огромного зверя, боясь вздохнуть и двинуться. Сон как рукой сняло, пускай Принц не привык просыпаться в такую рань — в своей кровати он бы только перевернулся на другой бок и вновь бы провалился в сон, но не всё так просто сейчас. Ворон боялся разбудить, словно Лис был ему злейший враг и опасный противник. Чуя еле дышит, неслышно сглотнув, и осторожно, едва прикасаясь руками к хвостам, приподнимает каждый и откладывает в сторону, пытаясь не тревожить демона, и миллиметр за миллиметром аккуратно отползает от нагретого ложа. Сердце оглушительно бьётся. Мысли мечутся, но ни одна не может слететь с языка. Ворон даже думать не хочет, каким его Лис наблюдал и что с ним делал — гладил? рассматривал? а может быть, раздумывал, как ощипать его крылья? или… любовался? Какой кошмар. Под тенгу не скрипит даже дряхлый пол, когда он сползает на него, приподнимаясь на руках и двигаясь всё дёрганее. «Осторожно… осторожно… Только бы… Только бы не… разбудить…» Когда Лис приоткрыл щёлочки хитрых глаз и расплылся в гаденькой улыбочке, Ворона как ветром с места сдуло — тенгу моментально оказался сидящим у противоположной стены, вжимаясь в неё спиной и скалясь. Одно его крыло безвольно лежит возле его руки, а другое слегка приподнято, также вжато в стену. По Чуе видно, что он разрывается между тем, чтобы словесно атаковать и морально задавить, и тем, чтобы вообще раскрыть рот, осознавая, что во сне был совершенно другим. Дорогой Кролик, прекрати на меня смотреть таким испуганным взглядом. Холодно снаружи. Почему бы тебе не укрыться под моим хвостом? — Разве ты не хочешь лечь и подремать ещё? — Лис так беззаботно переворачивается на спину, как кот, лениво жмурясь и зевая. Сонные слезинки выступают на его глазах, когда жуткий огненный демон потягивается. — Пол холодный, а рядом со мной тепло и хорошо. Ты так мило дремал. — Зачем ты вообще ночью прилез ко мне? — Чуя стушевался, хмурясь и избегая смотреть глаза в глаза. — Ты замерзал. Дрожал, — Лис с быстротой той же кошки ложится на живот, подпирая голову руками и неторопливо возя хвостами по своим спине и ногам, по полу. — А я, знаешь ли, благородный демон. — Был бы благородным — не жил бы в такой глуши, никем не узнаваемый и нигде не признанный, — фыркнул Ворон, вставая, опираясь рукой на стену и потирая затёкшую шею. Если он останется здесь, он… Даже представлять не хочется, что Лис себе позволит. — Я ухожу. Его чёрные крылья волочатся за ним. Лис даже не шелохнулся. — Ты не боишься заблудиться в чаще? — кицунэ прикрывает рот рукой, зевая снова. — Я бы не был так самоуверен. — Я больше боюсь стать жертвой твоего сумасшествия. Или голода. Кто тебя знает, — Чуя жмурится, останавливаясь на пороге и глядя куда-то в небо. — Я и так чуть не погиб, что мне бояться? — А ты всё-таки жутко самоуверен, — Лис повторяется, садясь теперь на футоне и хрустя позвонками. — Совсем отказываешься от помощи? — Ты и так уже многое сделал, — Ворон отвечает негромко, будто признавая это, скрепя сердце. — Отдохни, лисица. А я пошёл. — Ну-ну. Я искренне надеюсь, что хищники не будут обгладывать твой труп через пару деньков. — Я искренне надеюсь, что мой труп не будешь обгладывать ты. — А ты решил подарить мне эту прекрасную возможность? — Через пару деньков и узнаешь. Ворон уверен, что не справится, но оставаться не хочет тоже. Лис очень странный, его поведение заставляет задумываться о тщетности бытия и о том, зачем жить на свете. Колотить спасителя — совсем не вариант. Только спаситель этот какой-то не такой. Чуя не обращает внимания на слегка спущенные бинты, которые следовало бы подвязать и подтянуть, игнорирует урчание в животе и желание спать — чем быстрее он уйдёт, тем скорее сможет успокоиться и перестать чувствовать себя пойманной в мышеловку крысой. Ворон не знает, куда идти, но сознательно не соглашается на помощь. «Наверняка считает меня глупцом, — тенгу вздыхает, глядя на высокие деревья и скрывающуюся в переплетении стволов тропу. — И правильно считает…» Принц готов умереть, чтобы не занижать своей гордости и не признавать беспомощности. Чуя, избавившись от ощущения крысы в мышеловке, с новой силой почувствовал себя ею же в ведре с водой, в котором тонет и из которого не может выбраться, сколько бы не царапал лапками поверхность и не пищал. И за что ему всё это? Лучи раннего солнца проскальзывают сквозь густую крону и тают нежно-жёлтыми пятнами на зелёной, покрытой блёстками росы траве. Ещё нет и десяти, но земля уже тепла. Где-то вдалеке щебечут ранние птицы. Чуя зачем-то оглядывается через плечо назад, ища кого-то глазами. «Неужели этот демон отстал от меня и не преследует? Какое счастье, наконец-то он посчитал меня самостоятельным!» Кажется, Ворон сам себя успокаивает. Его маховые перья тащатся по влажной траве и собирают листья и мелкие камушки, пока тенгу неторопливо идёт по тропе, задрав голову вверх или незаинтересованно глядя по сторонам — идёт, как вдруг нога проваливается во что-то мокрое и хлюпает. Чуя вздрагивает, отскочив, и видит, что наступил в обыкновенный ручей. Он на удивление не услышал журчания воды, увлечённый другим. Просыпается ужасная жажда, стоит только на воду глянуть. В маленьких волнах отражается уставшее лицо тенгу, когда он склоняется к ручью и снова смотрит по сторонам — по течению и против, — не лежит ли нигде труп какого-нибудь зверя у истока? Будет совсем не здорово, если мёртвая птица отравляет воду, а Ворон возьмёт и выпьет. Ключ холодный и освежающий. По коже ползут мурашки, когда тенгу опускает руку в воду, а потом проводит ею по лицу и шее — это определённо отгонит снова наступающий сон. Журчание ручья теперь заглушает все остальные звуки, к которым Чуя не прислушивается, склонившись над ключом. Он ушёл быстро и спонтанно, сам заранее не зная, что уйдёт в такую рань, не притронувшись к возможно принесённой чаше, и в горле потому пересохло, вот только даже в таком положении бдительность терять нельзя. Когда, приоткрыв глаза, Ворон на периферии зрения увидел упавшую на светлый ручей тень, у него сработал моментальный рефлекс, блокирующий боль в крыльях и спине: незнакомец, не успев опомниться, упал с подсечки, и Чуя весьма быстро заломал чужую руку за спину, тяжело дыша. По его лицу прилетел пушистый хвост. — Опять ты? — Ворон с неудовольствием отпустил преследователя, что так ненадолго оставил его в покое, подарив видимость самостоятельности. Видимо, приставучий Лис делал зарядку или собирался с силами, пока тенгу так отважно ринулся вперёд. Дазай приподнимает голову и подпирает её кулаком, нахмурившись и сдув с уголка губ прилипший к ним опавший листок. — А ты точно не притворяешься страдальцем? — кицунэ вскинул бровь, морща нос и отряхиваясь. — С твоими повреждениями вчера ты еле двигался, а сегодня так подорвался, как сайгак. Ещё и дерёшься. — Я терпеть не могу, когда кто-то появляется за моей спиной, — Чуя угрюм, но сон теперь к нему точно не вернётся. — Что в предложении «Я ухожу» было тебе непонятно? — Знаешь, самое последнее слово. «Ухожу» по отношению к тебе не может быть реальным действием. Вчера ты даже с крыльца не сошёл, а тут надумал в горы идти, — Лис фыркнул, вставая и встряхивая головой. — Ты казался мне умнее. — Ты тоже. Я думал, ты понимаешь обычную речь в несколько слов, а тебе ещё и по слогам произносить надо, — Чуя вздыхает, поднимаясь следом и вполне уверенно перешагивая через ручей. — Ты не моя нянька, чтобы таскаться за мной. — Считай меня своим телохранителем. Расплатишься как-нибудь потом, — Дазай расплывается в улыбке теперь, следуя за Чуей и наблюдая, как его крылья веником ползут за ним по траве. Вернее, стал наблюдать, пока чуть не наступил и получил выговор от Чуи. И мысленную трёпку. От него же. — Отцепись от меня, — Чуя отмахивается, как вдруг чувствует, что когтистые руки схватили его за бока и остановили, крепко держа. Ворон уже хочет возмутиться, чтобы Лис его не трогал, но Дазай опережает: — Будешь дёргаться — я подвешу тебя на эту ветку за повязки, и будешь висеть, украшение. — Что тебе нужно от меня, больного и несчастного, до сих пор? — Чуя шипит сквозь зубы, просто смирившись с тем, что Лиса от него отцепит только стража Дворца Тенгу, когда они дотуда доберутся. Нужно дотерпеть. — Я уважаю твоё стремление вычистить лесные дороги от мусора своими крыльями, но как бы ты мне потом за игнорирование этого факта не начистил лицо. Не двигайся. Это-то ты сможешь? Чуе даже удивительно наблюдать, как Осаму, осторожно приподнимая его крылья и выудив из-за пазухи моток бинтов, подвязывает вороньи крылья повыше, чтобы те не были мёртвым грузом. У тенгу перехватывает дыхание, когда кицунэ резко и туго затягивает узел на его поясе, фиксируя повязку и, кажется, довольствуясь тем, что Ворону трудно вдохнуть. — Чуть-чуть ослабить? — по тону голоса уже можно понять, что Лис ехидничает, пока Ворон хрипит и глубоко вдыхает после перевязывания. Тенгу снова жалеет, что не умеет убивать взглядом, когда гневно оглядывается на горе-помощника через плечо, а тот ухмыляется. У Чуи трясётся рука, едва не прилетевшая Лису по лицу. Чуя не любит заботу, но ощущает её раз за разом. — Можешь не благодарить. «И не собирался», — язвительно думает Ворон, шагая вперёд и даже не понимая, куда идёт. Ему всё равно, во всяком случае сейчас, ведь за ним увязался его проводник. — Ты даже не поел, когда изъявил желание уйти домой, — Лис за ним следует своей неслышной походкой. — Живот от голода скрутит на твоей горе, а за день ты не поднимешься на свою гору в твоём великолепном состоянии. — О, ну простите меня, глубокоуважаемый хранитель этого леса, что я всего лишь хочу попасть домой и отлежаться там! — Ворон наконец не выдерживает и психует, топнув ногой и воздев руки к небесам: «За что вы так со мной?» — Ты предлагаешь мне сбросить крылья, как лишнюю кожу, и жить теперь в этом чёртовом болоте, где из-за деревьев развернуться негде и солнца ни черта не видно? Так себе перспектива! — Ворон до хруста в костяшках сжимает кулаки и полностью оборачивается к Лису. Состроил такую непонимающую и невинную мордашку, когда Чуя ткнул пальцем в его грудь, а потом снова отвернулся, смотря в землю. Прорвало. — Уж прости, что в меня, неразумного, просто так захотела ударить чёртова молния, это ведь так приятно, когда тебя поджаривают изнутри! И теперь, когда я хоть немного могу адекватно двигаться и стоять на ногах, я готов бежать из этого дурного места без оглядки. Я лучше рухну без сил в долинах моих гор, чем буду жить здесь, ты, земное существо, которое не понимает моего состояния. Сейчас тебе всё предельно ясно? Когда Ворон поднимает голову, он видит, что Лис стоит к нему полубоком, спокойно наблюдая за чем-то в стороне. Взгляд карих глаз устремлён на маленькую птичку, чистящую светлые пёрышки. У Чуи нервов не хватает. — Ты даже не слушал меня?! — Мм? — кицунэ так мило дёрнул ушком, даже не сразу среагировав на окрик. У тенгу вид, будто он сейчас взорвётся. — О, ты можешь повторить? Я не слушал. — Я… Я сейчас… — у Ворона дёрнулся глаз, когда он смотрит на свои руки. Ярость достигла своей точки кипения и… выкипела. Сил на более громкую ругань больше нет, да и бесполезна она — Лис умеет вовремя отвлечься от посторонних раздражителей. — Я сейчас утоплю тебя в этом ручье. — Тебе нужно беречь свои силы, Чуя, а не тратить их попусту, — Осаму спокойно обходит сдавшегося тенгу, махнув веером хвостов. — Ты ведь не хочешь упасть на половине пути и быть не в силах подняться? — Я уже полностью обессилен. — Если и существует самый горестный вздох на этой бренной земле, то Чуя только что его издал, приложив руку к лицу и несильно сгорбившись. Ворон знает, что не умеет контролировать злость и иногда перегибает палку, а вот Лис, кажется, неожиданно предстал идеальнейшей для него парой, с его-то умением игнорировать и не слушать, когда отчитывают по делу и без него. В принципе, Ворон готов обессиленно рухнуть прямо здесь, а не в какой-нибудь столь дальней горной долине, только вдруг кицунэ словно читает его мысли — ноги тенгу не чувствуют земли, а сам он оказывается на руках девятихвостого демона. — Я подумал, что лучше я сам вынесу тебя из этого чёртового места, как ты выразился, — обворожительная лисья улыбка губит все порывы стереть её кулаком. У Ворона слов не находится. — А на своей горе ты и сам разберёшься, куда идти. Если сможешь идти, — Дазай ещё немного стоит на месте, смотря тенгу в глаза. — И ты совсем ничего не хочешь мне сказать? Чуя обречённо выдыхает сквозь зубы. — Я всегда ненавидел лис.