Светлоликий

      Вечер. Я смотрю в окно, чтобы увидеть, как последние из людей спешат в свой тёплый и уютный дом. Я пил горячий чай с лимоном и без сахара. Сегодня я тебя дорисую, и будь что будет. Пусть ты и не выйдешь собой, даже если я смажу твои черты, а всё очарование момента обратится в прах.       Я встал и взял холст в руки. Сегодня я придумал кое-что интересное — буду рисовать тебя вне дома. Как же я что-то увижу, когда на мир уже вот-вот опустится тьма? Всё просто — я могу видеть ночью. Старался не рассказывать никому из своих друзей, только если действительно доверял человеку или чувствовал родство душ. А не то скажут, что я лжец, и потеряют доверие. Тогда, если они всё равно не поверят в меня, зачем пытаться. Зачем стараться что-то рассказывать? Это как лить воду в сито — только драгоценную жидкость потратишь, а губы потом смочить не сможешь.       Не забыв прихватить с собой краски и бутылку с водой, я открыл дверь. Вернее попытался, так как руки были заняты принадлежностями. Я поставил всё на землю и кинул в карман ключи. Точно, а то бы потом не попал домой! Сегодня у меня было откровенно странное настроение. То, что случилось утром, давало мне необоснованную надежду.       Управившись со сверхсложной задачей — выйти из дома, я побрёл куда глядят глаза. Я не искал какого-то конкретного места, меня вела судьба. Так высокопарно! Право, я всего лишь шел, немного пошатываясь от веса. Да, поклажа у меня была немаленькая, а я не отличался ни особой силой, ни выдержкой. «Хилый, такой слабенький, что стоит ветру подуть — сдует», — так говорили мои друзья, но я был более прагматичен и трезво смотрел на вещи, хоть я и худенький, но не настолько же!       Мои мысли были где-то далеко-далеко, их носило тем самым ветром. Наверное, правы были друзья, только не меня снёс ветер, как они гадали, а мысли, думы о нём.       А я всё шептал, как умалишенный:       — Куда же ты уходишь каждый раз? Есть ли такой далёкий и прекрасный мир, где живут подобные тебе духи? Хотел бы я стать той птицей, что ты держал в своих руках. Но нет — не дано.       Я опустил голову, а вниз упали тёмно-русые волосы, закрыв обзор. И правильно, я не хотел видеть. Искал не зрением, но душой. Таким до жути прекрасным зрением, чтоб его. И такой пустой душой…       И хоть я толком не умел петь, но в тот момент мной будто призрак завладел, мои губы зашевелились без моей на то воли:

— Душа моя, плоть, чего же ты хочешь? Чего ночами надо мной хохочешь? И издеваешься любя — Прося: «Ещё, ещё огня!»

      Я зябко поёжился, хотел бы обхватить плечи или спрятать руки в карманы, но не мог — нёс свою драгоценность — холст.       Я разозлился, хотя и не понимал причины своей злости. Меня прямо колотило, хотелось бросить краски и кисточки и станцевать над ними вальс, втаптывая в грязь. Чтобы больше никогда тебя не видеть, чтобы не слышать твоего голоса. Чтобы не мечтать ночами о твоем прикосновении. Мне стало так плохо и больно, что я и правда упал, уронив всё, кроме холста.       — Хах, сам себя накрутил! Глупый. Еще и разговариваю сам с собой. Вот хохма будет, если кто из знакомых увидит, — саркастично шептал я, пытаясь снова настроиться на нужный лад.       Вдох — выдох. И еще раз сделаем глубокий вдох, такой, чтобы лёгкие заболели, и медленно сквозь зубы выдохнем всю боль, злость, отчаяние и невыплаканные слёзы.       Ты мой образ, я тебя придумал. Так чего владеешь мной, что вздумал? Я кричу, взывая в небо: «Ты ли сон — иль я здесь не был?» В отчаянье борюсь за жизнь. Кто копия, а кто оригинал? Кто гений, кто товар?       Меня вновь захватывало безумие, мне казалось, что он владеет мною, что он становится мной, забирая мечты. Живет моей жизнью.       Но тёплое прикосновение к душе развеяло злость. Да, помню, ты — это я, я — это ты: мои чаяния, мой идеал, мечты.       Я встал с колен и аккуратно подобрал свои вещи. Причина, по которой я хочу тебя нарисовать, вовсе не в том, что я хочу тебя уничтожить. Нет, светлоликий*, я хочу коснуться, дотянуться простой смертной рукой до чуда, до божественности, до откровения. Я тщедушен, слеп и жесток в своей жажде. Но как же приятно знать, что ничьи руки не будут тебя обнимать. Что лишь я один в безумии своем смею тебя донимать. А ночь вокруг меня сгустилась и стала петь:

Я та, кто ночью Вам споет о темноте, Я совершенство, я порок. Я худший жизненный немой урок, Смотрю в ночи — смотрю на Вас, Вы плачете и молите, чтоб спас. Но безразличны мертвые уста — Здесь даже ненависть не та. Устали люди от сомнений, боли, Предательств, ревности и крови. Всё ищут, рыщут, новый свой порог. Я тут, чего искать — я Бог. Я Ваш спаситель, господин. Я тут стою — я тут один. Стою, но память мне терзает грудь — Всё молит: «Отпусти, забудь».

      Какие крамольные речи! Хотя, кто её знает, может Она и права. Она тут королева, тут жива. Все образы похожи, наваждения. Лишь ты един — одно виденье.       И, проклятый, я шепчу, тебя бессмертного ищу:

— О, образ мой желанный, светлый лик. Ты душу мне терзал, во сны проник. О, кто же ты? Прекраснейший? Двойник? — Я нет, не тварь я — ник.

      Я обернулся в попытке увидеть того, кто ко мне обратился. И что же он имел в виду, когда сказал, что он «ник»?