Бойтесь своих желаний

Вывели из оцепенения громкие крики, хлопанье по щекам и резкий запах нашатыря. Оказывается, на меня наткнулась компания диггеров. Ребята были столь заботливо внимательны, что после того, как привели меня в себя еще и на такси отвезли домой, полагая, что я заблудилась в подземельях. А вожделенный сундук куда-то исчез… Ну и бог с ним! Что мне от него проку? Мне было все равно. На меня вдруг навалилась такая тоскливая апатия, что первые дни я просто лежала на своем диване без мыслей, даже без воспоминаний, словно заваленная грудой тех самых кирпичей из подземелья: ни продохнуть, ни выдохнуть. Наступил сентябрь. Начались занятия в универе, чему я была даже рада – они хоть немного заставили меня двигаться. Но депрессия не отпускала. Я знала, чего я хотела, но это «чего» было совершенно невероятно недостижимо. Больше всего я жаждала вернуться к Мироновым в Затонск. Нестерпимо. Не преодолимо. В любом качестве, любой ценой. Мне хотелось жить в том времени, с теми людьми. Я ясно поняла, что из всех возможностей развития моего существования, это время - самое мое. Мне в нем комфортно, удобно. Оно словно по мне сшито и скроено. Это были мои люди, мои отношения, мой мир. Но это желание было также невыполнимо, как и воскрешение моей любимой бабули. Так прошло несколько месяцев. Подошел канун Нового года. В своем тоскливом ничегонеделании я запустила учебу, наплевав на грядущие зачеты и экзамены. Единственное над чем начинала хоть немного работать моя голова и двигаться мысли - это воспоминания до самых-самых мелких подробностей о перелетах во времени. Анализируя произошедшее со мной, я соотнесла, что для совершения перемещений необходимы две составляющие: вещь, из того времени, куда ты хочешь попасть, и место, чтобы оно существовало в том же времени, куда ты стремишься. Из мироновского времени, получалось, что мне нужен домик Элли. И вот однажды, зажав снова в кулаке бабулину брошку, я отправилась в Горки. Мне безумно хотелось, хоть одним глазком посмотреть на Затонск, пусть и киношный, хоть немного побыть рядом, почувствовать себя среди всего этого. Шла, как сомнамбула, по занесенной снегом тропинке, проваливаясь в сугробы, мало что соображая. Весь городок был тоже занесен снегом да и мороз стоял нешуточный. Но мне было уже все равно… Вот и знакомый домик. Он выглядел еще больше перекосившимся из-за наметенных вокруг стен сугробов. С трудом отодрав примерзшую дверь, я зашла внутрь. Было уже темно, так как зимой темнеет рано, а я долго шла по глубокому снегу. Встала посередине, прижала брошку к груди и зашептала, вложив в детскую считалочку всю тоску, всю надежду, все упование на чудо: Время-бремя… Вырвалась из тяжелого забытья, потому что нежный голос тихо все повторял и повторял над моим ухом: - Аня, Аня, очнись! С трудом подняла веки… На меня глядело такое знакомое, как свое, и такое милое лицо… Получилось? Неужели? Разомкнула запекшиеся губы: - Анечка… Голос какой-то не мой - сипение большее похожее на хрип или стон. Но радостный возглас был мне ответом: - Мама, папа, она очнулась! Ну, слава богу, теперь выздоровеет! Доктор сказал, что самое главное в себя прийти. *** - А как у тебя складываются отношения с тем сыщиком, помнишь, который приехал к вам в город? - Это было еще при тебе?... Я все это время думала, что как мне тебя не хватает: твоих советов, твоих шуток. Мама и папа, конечно, тоже дают мне советы… Но они какие-то… практические, что ли. Она явно не находила слов, не желая осудить родителей, но все же, не соглашаясь с их мнением. Мы сидели на диване в ее комнате. На столе с кружевной скатертью стояла керосиновая лампа, освещая наши лица теплым светом. И все вокруг было таким теплым, таким уютным: кровать с горой кружевных подушек, зеркало в простенке окон с подзеркальником застеленным салфеткой с филейной строчкой по краю, теплый вязаный плед на наших плечах. Мое тяжелое состояние сыграло мне на руку: не желая меня лишний раз тревожить, никто не задавал мне никаких вопросов. Хотя я уже немного отошла от своего беспамятства, но все равно чувствовала себя очень слабой. А вот от ощущения счастья, что мне все удалось, даже ладони покалывало. Время от времени я потихоньку щипала себя, чтобы удостовериться, что мне это не снится. Самое страшное было в эти дни – мое утреннее пробуждение. Перед каждым открытием глаз на меня накатывал холодный потливый ужас от мысли, что все это перемещение мне приснилось, и вот только теперь, сейчас, я по-настоящему проснусь и увижу себя опять в Москве, в своей комнате, на своем диване… И какое же блаженное счастье наполняло меня всю, когда, решившись и открыв, наконец, глаза, я понимала, что нет, нет я здесь, с ними, моими обожаемыми Мироновыми, в их доме, что сейчас зайдет Прасковья, принесет чай с булочками. И это будет и будет продолжаться и никуда не денется, и что это все - навсегда. Навсегда. Я протянула руку и положила пальцы на ее кулачек. Тихо погладила: - Это все от любви к тебе. Она обреченно вздохнула: - Да, я все понимаю - они хотят мне счастья. - На свой лад. - Да, именно! На свой лад. – немного оживилась, а потом мечтательно добавила: - А мне так хочется счастья такого, как просит мое сердце… Все сложно. Попробую-ка я осторожно выведать: - А твое сердце просит иного? - Нет, не иного… - она усмехнулась, - Я иногда чувствую себя как та, гоголевская невеста, которая просила нос как у одного жениха, дородность как у другого. Я придвинулась к ней ближе, заглянула в лицо: - Интересно. Поясни, пожалуйста. - Ко мне посватался наш сосед князь Разумовский. Он знатен, богат. Ну да! Что я ждала иного? Куда же мы без Разумовского? Неужели и Нинон вылезет? И «шпиены» с отравляющим газом? Хотя это же хоть и параллельное, но настоящее прошлое. А в тогдашней, ой нет, сегодняшней моей России опытов с отравляющими газами не производят, это уж выдумки кинематографистов… Я снова посмотрела на Анечку. Она сидела, задумавшись, и мысли ее были о чем-то малоприятном: губы сжаты, брови нахмурены. На чем мы с ней остановились? Ах, да! На князе Разумовском. Кирилле Владимировиче… - И твои родители, конечно, сразу стали подталкивать тебя к этому браку. Она оторвалась от разглядывания рисунка на скатерти и отрицательно покачала головой: - Нет, все не так однозначно. Понимаешь, мне князь, когда сватался, сказал очень важную, очень значимую для меня фразу. Его слова заставили меня посмотреть на него и его предложение совсем другими глазами. Он сказал, что согласен быть для меня опорой, даже если я его не люблю. Я вспомнила снулого, как рыба, Разумовского, и меня передернуло. Что бы мне не говорил этот противный тип, я бы никогда даже бровью не повела в его сторону. Но Анна задумчиво продолжала: - Только он один из всех моих родственников и знакомых, не просто серьезно относится к моему дару, но и предлагает свою помощь, свои средства в развитии моих способностей. Понимаешь? В развитии… - А дядя Петя? – недоуменно брякнула я, некстати прервав Анины откровения. -Дядя? Дядя у нас, как малое дитя. Мне иногда кажется, что в наших с ним отношениях старший и более опытный не он, а я. Он мне как младший брат. Скорее это я его опекаю. Даже мама частенько просит поговорить или воздействовать на него, потому что он, по ее словам, слушает только меня. Конечно, - вдруг спохватилась она, - дядя очень и очень мне иногда помогает, это замечательно, что мы с ним заодно. Но старшим над собой я его не чувствую. А вот князь Разумовский … - А ты никогда не думала, что князь - человек с двойным дном? Двойной моралью? - Мне тоже часто приходят такие мысли, только я не знаю, откуда они берутся. Князь никогда мне никакого повода не подавал. Но эти мысли все равно непрошено возникают и возникают в моей голове, и я никак не могу от них отделаться… Постой, - она пытливо взглянула на меня, - но ты откуда знаешь? Ты же его никогда не видела? Я сделала вид, что не слышу такого неудобного вопроса, потому что задумалась над общечеловеческими проблемами: - Да, благородное происхождение как будто само предполагает благородные чувства и мысли… Анна печально улыбнулась: - Ты рассуждаешь, как новомодные нигилисты. - Да нет, - горячо подхватила я, - просто всегда считала, что люди по своей сути везде одинаковые, будь они из низших кругов, или из высших. - Не скажи. Дворянина с детства учат сообразовывать свои действия с понятиями дворянской чести, благородным мыслям и поступкам. - Учиться – это еще не значит научиться. - Согласна. Но и обратное тоже верно: если не учить благородству, то и ожидать его проявление практически бесполезно. - А этот сыщик? Штольман? Как тебе кажется? Благороден? Ее огромные глаза раскрылись еще шире, вмиг наполнившись каким-то внутренним теплом и светом. - Благороден? Да! Но прежде всего он честен. Честен со всеми: с подчиненными, с окружающими, со мной. Вот у него, как ты говоришь, двойного дна или двойной морали я не ощущаю. - А как он сам к тебе относится? Я внимательно посмотрела на ее, осветившиеся счастливой нежной улыбкой, лицо. Она сделала глубокий вздох, словно прыгая с высокой кручи в воду, и медленно произнесла: - Я знаю, я просто уверена, что небезразлична ему. Он со мной внимателен, заботлив, иногда даже нежен. Однажды назвал ангелом-хранителем… Но иногда… - Она нахмурилась и сжала кулачки. – Иногда он такой, такой… поколотила бы – вот какой! Упрямый Фома-неверующий. И еще насмехается! Я в тон ей согласилась: - Ну это уж совсем невежливо – насмехаться над барышней! - Я не о вежливости говорю, - продолжила было она, потом бросила на меня искоса внимательный взгляд и рассмеялась своим замечательным нежным смехом – словно колокольчик прозвенел, - действительно, да как он смеет! - Мы его накажем, - предложила я, увидев, что она поняла мою игру и поддержала ее. Глаза распахнулись – в них удивление и восторг: - Накажем? А как? - Есть несколько способов. – хитро продолжала я, - раскроем какие-нибудь преступление раньше него. - Нет, - она уже думала вместе со мной, - не сработает. И в самом деле – не сработает! Я согласилась: - Да, конечно, это будет не наказание, а обида. Мужчины очень ревниво относятся к своей профессиональной компетенции. - Ревнует к чему? Компи – чего? - Ну, к своему профессиональному уровню. Можно, конечно, просто перестать его замечать. Анна удрученно махнула рукой: - Это происходило несколько раз, когда мы ссорились, - быстро взглянула на меня и пояснила, - по вопросам его профессиональной компетенции. Мы однажды месяц не встречались, хотя в нашем небольшом городке это очень трудно, но я выдержала характер. Он только посерел, осунулся, но выглядел невозмутимым, как скала. А я измучилась, - добавила она со вздохом. Наш разговор прервала, заглянувшая в дверь, Прасковья: - Барышни, извольте идти чай пить. Все готово. Анечка обратилась ко мне: - Пойдешь в столовую или тебе сюда принести? Я решительно отодвинула стул: - Нет, спасибо, я с тобой. Она заботливо обхватила меня за талию: - Я тебя поддержу. Пока шли в столовую, я вдруг кстати или некстати вспомнила Лариосика из своей любимой «Белой гвардии». Меня всегда изумляло в этом произведении, как этот «кузен из Житомира» приехал в совершенно незнакомый дом, к совершенно незнакомым людям. И даже не «приехал», а свалился им на голову со всеми своими неловкостями, «разбитым сердцем» и прочими сложностями от человеческого присутствия. И при этот никто на него не раздражался, не осуждал и уж, тем более, не отправлял обратно домой в Житомир. Я всегда спрашивала себя, это что? Другие люди были раньше? Или другие отношения? Или другие ценности? Или другое отношение к этим ценностям? Например, к ценности человеческого общения. И вот теперь я сама попала в положение этого Лариосика. И ничего! И меня никто ни о чем не спрашивает, не желая бередить неприятные воспоминания, все только рады, что я есть, что выздоравливаю. Что я существую в их жизни. Даже Мария Тимофеевна, самая недоверчивая, самая практичная, тоже самым настоящим образом откровенно радовалась. Вот и сейчас, ласково меня приветствует: - Здравствуй, Нюрочка. Здравствуй, детка! Как ты себя чувствуешь? Не рано ли поднялась? – ее голос был полон настоящей заботы, - Хотя доктор сказал, что и залеживаться тебе вредно. Вот садись на тот стул, он подальше от окна, чтобы тебя не продуло… Вот только откуда, где и когда Аней стали звать Нюрами? Объясните мне, филологу! Или это «тлетворное влияние Запада» - влияние тетушки Олимпиады Тимофеевны? Потому как на сегодня дядюшка Петр Иванович слинял в какие-то свои «палестины», а его «свято место» быстро заняла ловкая и деловитая тетя Липа. Вам кажется это удивительным? Мне – нисколько! - Нюсечка, - это уже включилась в общий хор она, - барышням неприлично брать сахар руками. Вот возьми щипцы! Господи, это я, забывшись, потянулась к сахарнице… Хорошо, что Виктор Иванович – золотой человек, чтобы скрыть мою неловкость, стал читать заголовки «Затонского вестника», который он держал одной рукой перед глазами. Да еще мало того читать, еще и комментировать: - «Угроза невероятных снегопадов на следующей неделе». Ну да, ну да, каждый год зимой, дражайший Алексей Егорович, нам угрожают именно невероятные снегопады. «Волки покинули свои леса и нападают на людей». Ну это смотря какие люди. Может и я кое-на кого напал бы, если был бы волком. «Загадочная смерть ассистента конфидента»… Все! Три вскрика одновременно: - Витя! – это Мария Тимофеевна. - Где? – Анна. - Аня! – взвизг тетушки Олимпиады Тимофеевны. Одно только хорошо – мой афронт с сахарницей сразу забыт окончательно и бесповоротно. Хотя… Почему только одно? «Загадочная смерть» - это вам не фунт изюма! Ее на раз-два не раскроешь. Может и сдвинется у моей Анны с ее сыщиком с мертвой точки. Ведь теперь у нее есть я. «Я почему раньше злой был? Потому что у меня велосипеда не было». Вот и теперь у них будет свой велосипед, то бишь помощник. Аня, между тем, склонившись к плечу отца, читала заметку. Виктор Иванович делал вид, что тоже очень увлечен содержанием коммерческих предложений. Мария Тимофеевна с сестрой громили ложками чашечный фарфор. Перебьют сервиз к чертовой матери! Пора спасать положение… - Ой, мне что-то худо. Анечка, - я поднялась и тяжело оперлась о край стола, - ты меня не отведешь обратно в кровать. Добрейшая, бесхитростная девочка! Подхватила меня. Проходя мимо Виктора Ивановича, я протянула руку к вожделенной газете: - Позвольте на минуточку. Там на последней странице я видела объявление о продаже чудодейственной настойки от желудочных колик. Папенька очень удивился: - Вас мучают желудочные колики? Но газету все же протянул. - Нет, сердцебиение. Что, впрочем, иногда очень похоже. Обе Тимофеевны в пылу негодования ничего уже не видели и не слышали. Вот и отлично. Еще не хватало, чтобы тетя Липа начала лечить меня от сердцебиения вкупе с коликами.