***
Дорогой Чарльз, Уже весна. Можешь мной гордиться, мне наконец-то удалось достичь согласия с твоим садовником, не прибегая к угрозам или ругательствам на каком-либо языке. (Хотя теперь, полагаю, уже можно назвать его нашим садовником, все-таки я провел здесь шесть месяцев.) Мы пришли к компромиссу: он прекратит возводить повсюду свои ужасающие топиарии, а я позволю ему высадить на пустой площадке возле пруда столько пионов, сколько это вообще физически возможно. Вторую площадку забрал Янош, он уже закупил семена различных трав и овощей и собирается устроить там небольшой огород для своих уроков ботаники. Кажется, он упоминал что-то про шафран, крокусы и спаржу. Азазель сказал, что без свеклы не обойтись, сразу видно — русский. Я недавно вспомнил кое-что, связанное с пионами. Никогда никому не рассказывал, да и сам думал, что давно забыл о том времени. Когда войска союзников освободили Освенцим, а Красный Крест приютил самых фотогеничных пациентов под своим крылом, меня и еще нескольких бывших заключенных отправили в Британию, в какую-то богом забытую сельскую больницу. Я не знал ни слова по-английски и едва мог шевелиться; и во сне, и наяву я ожидал очередного авианалета и бомбежки. Не помню, как я разговаривал с местной медсестрой, но почему-то думаю, что у меня тогда не оставалось сил на вежливость. Единственное, что мне удалось вспомнить отчетливо — всего одно утро. Шел дождь, было пасмурно, от сырости ломило кости, но я впервые почувствовал себя не пленником, а просто очень, очень усталым человеком. Медсестра — я так и не узнал ее имени — принесла мне завтрак. Среди жестяных тарелок лежал цветок. Она сказала, что это пион, и что ее мать просила передать его "тому несчастному бледному юноше, может хоть так на его щеках появится румянец". Это была первая вещь, которую кто-то подарил мне за долгие годы, и это был подарок от женщины, которая никогда меня не видела, но хотела хоть немного облегчить мои страдания. Я немного знаю язык цветов, но пион для меня с тех пор означает жизнь. Сейчас уже темно и идет дождь. Так трудно говорить с тобой и не получать ответа. Эрик.***
Люди часто забывают, что гореть может все — нужна только правильная температура. Эрик своими глазами видел, как горел металл. Он видел, как горели металлические секционные столы в лаборатории. Господи, помоги, помоги, пожалуйста, Кейн зашел слишком далеко. Кейн зашел слишком далеко, и мы оба умрем. Он загнан в угол в лаборатории, он не успел проследить за Кейном, а Курт оказался слишком далеко, пришлось убегать и прятаться. Впервые за почти пять лет он допустил ошибку, позволил усталости взять верх. И вот — Кейн поджег лабораторию, огонь ползет по стенам, и сейчас их обоих ждет смерть. Папины бумаги с исследованиями в безопасности, он потихоньку успел за эти годы переправить их из дома семейному адвокату и написал доверенность на имя Рейвен Даркхолм-Ксавье, но лаборатория горит, и скоро весь дом будет гореть (эта мысль повторяется снова, и снова, и снова), но мысли Кейна не оставляют никакой надежды, что он позволит ему хотя бы просто задохнуться дымом, о нет, он собирается дойти до конца и сделать ему очень-очень больно. Он успевает лишь мельком нащупать разум Рейвен и отправить ей "родная, мне так жаль", но Кейн тут же хватает его за горло, рыча от ярости. Он дал клятву, что никогда не использует свои способности, чтобы причинить вред любому живому существу, но в случае смертельной опасности можно сделать исключение, и он собирает все свои силы, чтобы нанести незримый удар прямо в голову Кейна, пронзая все болевые центры разом. Это ужасно, он чувствует чужую боль, — возможно, даже острее, чем Кейн, но это длится лишь долю секунды, а затем Кейн теряет сознание. (Пока тот в отключке, он, забыв про предосторожности, стирает из его памяти самые жуткие намерения, оставляя пустые места, которые после заполнятся все теми же слепой злобой и яростью, что царят в остальных мыслях Кейна). Но даже потеряв сознание Кейн не ослабляет свою хватку, его огромное тело валится вперед с неудержимой, неостановимой силой, как та древняя индийская повозка, и погребает под его собой, придавив к лабораторному столу. Он чувствует боль в бедре. Не хватает сил, чтобы столкнуть с себя тяжелую тушу, а пламя подбирается все ближе. Дым разъедает глаза и забивает горло, он уже не может кричать. Стол проседает под весом Кейна, и они оба сползают на пол, он наконец-то свободен, но не может бежать — нога сломана. Он в панике пытается нащупать хоть чей-нибудь разум, хоть кто-нибудь, кто-то же должен быть поблизости, кто-нибудь спасет его. Он не хочет умирать. Пламя ползет по полу, вспыхивают разлитые химикаты, и... Эрик с силой отбросил от себя стол, все еще чувствуя едкий дым, все еще содрогаясь от чужого ужаса. По полу разлетелись листки с заданиями по математике, тетради, скрепки, все письменные принадлежности. Эрик вернул стол на место и принялся собирать бумаги. Должно быть, он заснул, пока составлял контрольную на завтра. Его мысли прервал громкий детский крик. Это был голос Джин, и она кричала от боли. Звук доносился из кабинета Азазеля. Эрик рванулся туда, бросив стопку тетрадей на пол, на бегу нащупывая весь доступный металл; крик не прекращался. Когда он добрался до кабинета, там уже толпились люди. Побледневший Алекс держал Джин на руках, она тряслась и всхлипывала. Хэнк о чем-то тихо переругивался с Азазелем, Янош и Рейвен вдвоем держали мусорную корзину, внутри которой лежал шлем Шоу. Янош что-то бормотал себе под нос и крестился левой рукой, Рейвен тревожно держалась за выпирающий живот. Он подошел к Алексу, чтобы забрать у него Джин. Держа ее на руках, Эрик сел прямо на пол, не беспокоясь о том, что испачкает костюм, и погладил ее по голове, осторожно вытирая слезы с покрасневшего лица. — Кто-нибудь объяснит мне, что здесь случилось? Азазель нервно бил хвостом по полу. — Мисс Грей помогала мне составить расписание на следующую неделю. Мы сейчас изучаем "Олимпийские оды" Вакхилида, уроки сложные и требуют тщательной подготовки. Я отошел к книжному шкафу, чтобы взять нужный том, а когда обернулся, — он покачал головой, — она достала шлем с полки и надела его. Не знаю, что заставило ее так поступить. Джин уткнулась в плечо Эрика и снова расплакалась, он с трудом мог разобрать ее слова. — Мне просто было интересно, что будет. Я думала, что перестану слышать чужие мысли, я... я не знала, что он все еще там. Он говорил со мной, пытался подчинить, а мне не хватило силы сопротивляться, и я закричала, мисс Рейвен прибежала и сняла его, и бросила в мусор, а сеньор Янош сказал, что шлем проклят, а мне было очень-очень больно, — Джин замолкла, тихо всхлипывая, и крепко обняла его за шею. Алекс зажал уши Скотти и прошипел: — Говорил же, что эта хреновина проклята. Теперь, надеюсь, ты позволишь Яношу провести над ней все нужные католические вуду-ритуалы и похоронить с миром этот кусок дерьма? Эрик поднялся, не выпуская Джин из рук. — Делайте с ним что хотите, я не стану вам мешать. Так, наверное, будет даже лучше. Если он и правда чем-то заражен... возможно, это было сделано намеренно. Яд замедленного действия, предназначенный специально для меня, — он направился к выходу. — Хэнк, идем. Джин сейчас нуждается в наблюдении врача. Алекс, Скотт, — мальчик удивленно взглянул на него, услышав свое имя. — Будьте добры, скажите остальным ученикам, что все в порядке и проследите, чтобы никто из них не приближался к шлему до того, как Рейвен и Янош не закончат... то, что они собираются сделать. Алекс мрачно кивнул. — Так точно, босс. Пойдем, Скотти, расскажем остальным, что все хорошо. Эрик донес Джин до ее комнаты и осторожно уложил на кровать, помогая ей разуться, пока Хэнк о чем-то спрашивал ее мягким, успокаивающим голосом. Он отошел к окну, чтобы не мешать им, и выглянул в сад. Янош и Рейвен уже суетились возле грота со статуей Девы Марии. Янош читал вслух что-то из Библии, Азазель мастерил крест, чтобы водрузить его над мусорной корзиной, в которой покоился шлем. Внезапно все они отшатнулись от корзины. Джин вскрикнула и снова расплакалась, Хэнк зарычал. Эрик вдруг почувствовал себя неуютно — так, будто на него кто-то уставился. Азазель телепортировался и через секунду вернулся с красной канистрой и большим мешком соли, которой обычно посыпали ступеньки зимой, вспорол мешок кончиком хвоста и бесцеремонно высыпал на шлем все без остатка. Джин вздохнула и успокоилась. Хэнк заторопился к двери, чтобы принести из медкабинета аспирин. Рейвен взяла у Азазеля канистру и от души плеснула бензина. Шон, подоспевший как раз вовремя, чиркнул спичкой и метко бросил ее в корзинку. Шлем вспыхнул. Пламя переливалось алым и пурпурным. Возможно, из-за бензина или соли. Они все молча смотрели в огонь. Как только потух последний язычок пламени, в голове Эрика что-то щелкнуло. Будто камешек, попавший между шестеренками, наконец треснул и выпал, и движение механизма возобновилось. Джин уже переоделась в пижаму, и Эрик уложил ее спать. Он даже подоткнул ей одеяло (видел, как это делают другие, хоть никогда и не предполагал, что когда-либо сделает что-то подобное сам). — Постарайся поспать. К утру тебе станет лучше. Сейчас доктор Маккой принесет аспирин. Если тебя что-то побеспокоит — зови кого-нибудь из нас, не стесняйся, — он погладил ее по голове и поднялся на ноги. Джин успела схватить его за руку, прежде чем он отошел. Ее глаза блестели. — Мне правда очень-очень жаль. Мне не стоило надевать его, я ведь не такая сильная, как вы. Не могу поверить, что вы носили его целый год, — пробормотала она. Эрик застыл на несколько секунд, а затем наклонился и поцеловал ее в лоб. — Я тоже, liebchen. Я тоже.***
Дорогой Чарльз, Ты был прав. Не во всем, но насчет некоторых вещей ты все же не ошибался. Это привлечет твое внимание? Я говорю искренне. Эрик.***
Майские вечера в Вестчестере были еще довольно холодны, и ему приходилось спать под двумя одеялами. Домашняя кровать гораздо удобнее, чем больничная койка, особенно для того, кто пытается оправиться: физически — от ожогов и отравления угарным газом, и морально — от пяти лет нескончаемого страха. Курт вытащил его из огня. Это стоило жизни его приемному отцу, и он никогда не узнает, почему Курт это сделал. Кейна тоже спасли, а затем куда-то отправили. Он не знает, куда именно, просто рад, что больше его не увидит. Может быть, потом он разыщет его, чтобы убедиться, что тот не пострадал слишком сильно, но сейчас он хотел только выздороветь и уехать отсюда, оставив все воспоминания, как светлые, так и тягостные. Когда-нибудь он обязательно вернется, когда появятся новые воспоминания, когда он встретит новых людей, которых сможет привести сюда. Но до той поры огромный дом обречен пустовать. Отныне его дом рядом с Рейвен. Она плачет у его кровати, когда он приходит в себя. Когда доктора и медсестры уходят, она тут же принимает свой естественный облик, крепко обнимает его и сворачивается калачиком рядом на постели. Она все еще любит его. Он чувствует это даже не залезая в ее мысли. Но после того, как он настоял на том, чтобы ее отослали из дома, она больше не доверяет ему. Никогда больше не откроется полностью, часть ее души будет ускользать и прятаться, боясь еще одного предательства. Он клялся себе и небесам, что готов заплатить любую цену за то, чтобы его сестра была в безопасности все эти годы. Он не знал, чем придется расплачиваться. В любом случае, это зависит не от него. Теперь мост, связывавший его с Рейвен, разрушен. Это ощущается как гангрена: связь отмирает медленно, вызывая жуткую головную боль. Рейвен думает, что это последствия пожара, а он не рассказывает ей, как по ночам просыпается от тошноты и дрожи, чувствуя, как часть его разума медленно погибает. Он любит ее, всегда будет ей восхищаться, и он понимает, почему она закрылась от него и оборвала связь. Может быть, когда-нибудь он простит ее за это. Как только они переезжают в Англию, он становится буквально одержим ее безопасностью, особенно теперь, когда мостика между ними больше нет и он не может так легко прикасаться к ее мыслям. Он просыпается от кошмаров, боится, что ее найдут какие-нибудь агенты правительства и навсегда упрячут от него в лаборатории, что его дорогая сестра исчезнет, растворится во мраке, покинет его. Он так сильно боится, что запрещает ей принимать ее настоящий облик, заставляет скрывать себя. Он так хотел бы пройтись с ней по улице вместе, чтобы она сияла, как прежде, в лучах солнца, чтобы все увидели, какое она прекрасное, уникальное создание. Какой она всегда была и останется в его памяти. Он так хотел бы больше не бояться за нее. Но им приходилось прятаться, маскироваться, мимикрировать все время, по обе стороны Атлантики. Он отчетливо ощущает ее раздражение, и понятия не имеет, как с этим справиться. За пределами академических кругов ему всегда сложно говорить с людьми, особенно о чувствах. Ему не нужно задавать вопросов, чтобы понимать других людей, но у них нет его способности, и приходится говорить, неловко, неумело, допуская тысячи ошибок. Он, как и все, сталкивается с оборотной стороной своего таланта и оказывается бессилен перед ней. Так они и живут вместе, деля на двоих обиду, любовь и одиночество. Рейвен скрывает свое прекрасное лицо за несовершенной маской, а он слышит мысли всех вокруг и не может ни с кем поделиться своими. Он отчаянно желает открыть свой разум, но вокруг нет никого, кто мог бы и хотел бы его услышать. Так продолжается, пока к нему не приходят люди из ЦРУ не говорят, что есть еще такие же, как он, такие же, как они с Рейвен. В тот вечер он был так пьян, что, услышав эту новость, от радости чуть не выжег синапсы половине Лондона. Он стоит на борту катера, с тревогой и восхищением наблюдая, как тяжелый металлический якорь рассекает воздух. От всех остальных исходит едкий страх, даже Рейвен напугана, но все, что чувствует он — мысли человека, тонущего сейчас рядом с ними, его боль, и гнев, и страх, и невозможную, бьющую через край силу. Он на миг думает, что ослеп или что рядом что-то взорвалось, так остро отзываются в нем все эти чувства. Неожиданно даже для себя самого он бросается в воду, он переполнен чужой силой и готов сделать что угодно, особенно — спасти еще одного мутанта. Он ныряет за ним, крепко обхватывает руками и старается передать свою мысль так ясно, как только возможно, пытаясь отыскать в этом вихре имя, чтобы сфокусировать на себе его внимание. Но он находит не только имя. В его разум потоком устремляется все, вся его история, каждая надежда и мечта, его сметает волной чужой ярости и отчаяния. Но это ничего не значит по сравнению с тем, как отзывается разум этого человека на его прикосновение, как он тянется к нему, цепляясь, перекидывая первые ниточки быстро крепнущей связи. От этого чувства хочется плакать и благодарить небеса. Он уже забыл, как сильно ему не хватало этого — открывать кому-то свои мысли. Мутант, которого он спас, шарахается от него и смотрит широко распахнутыми глазами. Он чувствует в нем первые проблески радости, спрятанные так глубоко, что тот и сам не осознает. Слова приходят сами, и он не знает, для кого они предназначены: для него самого или для этого прекрасного, сильного, пугающего человека. — Ты не один. Эрик, ты не один. Эрик сел на кровати, все еще задыхаясь от призрачного ощущения воды в легких. Он уткнулся в колени, изо всех сил сдерживая слезы. В этот раз он увидел больше, чем мог вынести. Видеть себя глазами Чарльза было... больно. Невыносимо сейчас чувствовать то, что чувствовал он — его облегчение, его радость — и все это заставляло его еще горше сожалеть о том, что произошло на берегу Кубы. Ученики и учителя сладко спали, готовясь к грядущему дню. Ничто не предвещало беды, школа была на месте, но Эрик чувствовал, что все остальное вот-вот развалится на части. Особенно он сам.***
Кто рано ложится и рано встает Пропустит веселье и ничего не поймет. ~ Б. Франклин Вестчестер. Академия Ксавье. Или, может быть, Школа Ксавье. Начало июня. Три часа ночи. Час нерешительности. Уйти или остаться? Я не могу выбирать за тебя, Эрик. Тебе придется выбрать за нас обоих. Эрик никогда не был любителем горячего шоколада, но пить кофе в три часа ночи казалось ему абсурдом, а мысль о чае неизбежно вела его к воспоминаниям, помеченным "Чарльз Фрэнсис Ксавье", и эти воспоминания, учитывая его состояние, сейчас было лучше не трогать. Следовательно — шоколад. Он рассеянно поднял в воздух ложку и отправил ее на столик рядом с раковиной. В дверях послышался шорох, и в кухню вошла Рейвен, одетая в полупрозрачную ночную сорочку. Одной рукой она сонно потирала глаза, в другой держала пустой стакан из-под сока. Она вытащила один из стульев и бесцеремонно уселась прямо напротив Эрика. — Сейчас безбожная рань, а на тебе вчерашняя рубашка. Засиделся за конспектами, отключился и опять видел эти сны? Эрик проворчал что-то неопределенное, уткнувшись в кружку. Рейвен приоткрыла один желтый глаз и воззрилась на него с укором. — В нашей семье только один телепат, но это не значит, что я обделена наблюдательностью. Это слово — семья — повисло в воздухе между ними, как клуб табачного дыма, почти видимое в серой предрассветной мгле. Рейвен тяжко вздохнула. — Иногда я спрашиваю себя, о чем я только думала, когда ушла от него. Он мой брат, мы и раньше ругались, но это? Он обещал, что я больше никогда не буду одна, а я ушла и оставила его в одиночестве. Кем нужно быть, чтобы так поступить? Эрик обхватил ладонями кружку, сделав вид, что внимательно изучает потертую столешницу. — Наверное, мной. Кажется, Чарльз выбрал самых ненадежных людей и зачем-то доверился им. Эхо недавнего кошмара (одиночество, чувство вины и тяжелое бремя ответственности) вернулось, усиленное его собственным чувством вины. Даже приторный вкус горячего шоколада не мог перекрыть эту горечь. Он подошел к раковине, чтобы вымыть кружку, все еще избегая встречаться взглядом с Рейвен. — Все, чего я хочу — чтобы он, наконец, пришел в себя. Чтобы я мог извиниться и попробовать хоть как-то исправить то, что натворил. — Знаешь, Алекс уже давно за глаза зовет тебя фрау Ксавье, — судя по ее голосу, Рейвен улыбалась. Он обернулся так резко, что она вздрогнула. — Что ты сказала? Рейвен тихо рассмеялась. Она уже не выглядела такой сонной и усталой, как минуту назад. — Да ладно, взгляни фактам в лицо. Ты тоскуешь по нему, как невеста по солдату, сидишь у его койки целыми днями, строчишь письма. Господи, ты ведь даже спишь в его постели. У Эрика зазвенело в ушах. — Я не... — он почувствовал головокружение и поспешил сесть на один из кухонных стульев. Слова Рейвен вступили в какую-то сложную химическую реакцию с окончанием его сна, все еще крутившимся в голове, и теперь там что-то двигалось, расставляя мысли по местам, как фигуры в сложном шахматном этюде. Рейвен наклонилась к нему и потрепала его по плечу. — Да, Эрик. И тогда, и сейчас. Ну посуди сам. Я лежала обнаженной в твоей кровати, а ты лишь чмокнул меня в губы и тут же указал на дверь. Эрик стиснул зубы. — Дело в том, что... Она не дала ему договорить. — Дело в том, что тебя тянуло к нему. Ты доверил ему свои мысли, открыл ему свой разум, и готов был свернуть ради него весь мир, не то что тарелку весом в тысячу тонн. И ты все еще чувствуешь это. А еще ты все еще считаешь, что это уж точно не любовь, и что спать с ним — последнее, о чем бы ты подумал. Мне не нужно быть телепатом, чтобы видеть это. Она на секунду замолчала, переводя дыхание. — А знаешь, что действительно выводит меня из себя? То, что все это время вы хотели друг друга одинаково сильно, но ты был одержим идеей мести, а Чарльз не хотел давить на тебя, так что вы оба так ничего и не сделали. Если бы эта авария в Церебро никогда не случилась, а мы не вернулись сюда... кто знает, что было бы дальше? Возможно, я со временем убедила бы себя, что действительно ненавижу его. А вы двое так и ходили бы кругами, слишком гордые и напуганные, чтобы просто встретиться лицом к лицу и поговорить о том, чего хотите на самом деле. Они оба сидели в тишине, переваривая эту идею. Наконец, Рейвен встала и подошла к нему. — Если уж на то пошло, я должна признаться, что собиралась в тот вечер прийти к тебе в его облике. Но решила, что это было бы странно, да и ты наверняка взбесился бы и просто прибил меня. Хорошо, что я так и не решилась. Эрик вымученно улыбнулся. Глаза жгло от усталости, и еще от чего-то, чему он пока не готов был дать названия. — Спасибо, что не поставила меня в столь неловкое положение. Рейвен погладила его по руке. — Пойду, подумаю, кем ты мне теперь приходишься, деверем или шурином. Или, может быть, снохой. В общем, если тебя это утешит, добро пожаловать в семью, — и она скрылась за дверью. Эрик подождал, пока ее шаги затихнут. Только убедившись, что все спят и никто не бродит по коридорам, он как можно тише пробрался в небольшую комнату в западном крыле. Чарльз все так же лежал на кровати, бледный и неподвижный, как и шесть месяцев назад, когда Эрик впервые вошел сюда. Теперь, когда боль и гнев больше не переполняли его, он отчетливо ощутил пустоту. Эрик взглянул на журнальный столик возле кровати, заваленный записками и нераспечатанными конвертами. Кто-то принес свежий цветок, пока еще не распустившийся, и он бледно светился в лунном свете, как обещание, которое никогда не будет исполнено. Он на миг — лишь на один миг — позволил своей слабости взять верх и осторожно, украдкой поцеловал бледный лоб Чарльза. Ничего не произошло. Эрик сел за письменный стол, взял ручку и последний чистый лист бумаги.***
Чарльз, Я не могу уснуть, поэтому я пишу тебе. Ты меня слышишь? Я много размышлял в последнее время. Есть хорошие люди и злые люди, некоторые из них мутанты, а некоторые — нет. Их сложно отличить друг от друга, пока один из них не воткнет в тебя скальпель во имя науки, или не подарит цветок в пасмурный день. Моя самонадеянность сыграла против меня, и если бы я сохранил веру, я бы решил, что это знак от бога. Пожалуйста, проснись, чтобы я мог сказать тебе все это. Я помню, что почувствовал, когда ты прикоснулся к моему разуму. Я помню, как ты плакал вместе со мной, когда я, когда мы оба нашли это воспоминание, которое казалось давно утраченным. Однажды я уже потерял любимого человека, и не могу теперь потерять тебя. Я не слышу тебя и не могу уснуть. Чарльз, дорогой, любимый, пожалуйста. Проснись. Мне не справиться одному.