высокие нравы коммунальной квартиры

      Аньку вызвонила мама, сказала, что изволит приехать, я понуро кивнул головой, не буду же я с ней спорить. Анька вполне ясно сказала, что в комнате надо прибраться, я снова кивнул. Заведя давно избитого и уже нелюбимого мною Вагнера, Анька начала прибираться. Очень захотелось доспать, но я героически решил протереть пыль. Тряпки не нашлось, взял какую-то ближайшую ткань с кровати, Анька завопила, что это ее футболка. Я не нашелся с ответом, глаза предательски закрывались, но Анькина мама — это повод для уборки совершенно определенный, а если еще и Анькин папа, то что может может быть более определенного? Наверное, Анька.       Анька вздыхает. В дверь звонят, Шурик лает, Сергеич выглядывает из кухни, Вера Михална, шаркая, заходит к себе, Аня, боясь Шурика, не открывает дверь. Я иду спасать жену от нашествия одновременно случившегося всего: — Шурик, будь человеком! — кричит Сергеич. Собака оглядывается на него. Сергеич понимает что он такое сморозил. — Ну хотя бы не сучкой, ты, конечно, кастрированный, но все же я помню тебя… — Он замечает даму, то бишь, Аньку рядом с собой и замолкает. Открываю дверь. На пороге стоит мама Ани, она не слишком радостно мне улыбается. Пожимаю плечами. Шурик лает, получает по шее, лает и рычит. Сергеич материт его из кухни, Мама свирепеет и это не к добру. — Что у вас тут опять происходит! — то ли спрашивает, то ли утверждает она, похоже и сама не зная точно, с какой интонацией надо это говорить, но на всякий пожарный она это прокрикивает и на этой ноте на сцену почти немого действия влетает Анька. Она выхватывает из руки Мамы пакет и проводит ее в комнату. — Обои я бы у вас тут переклеила, полы бы поменяла, собаку надо на место, в конце концов, поставить! Леша, ты что, не знаешь, что у Аннушки боязнь и аллергия? — слово «аллергия» Мама произносит так, будто сейчас меня расстреляет. А я знаю, что у Аньки аллергии нет. И что Шурик нормальный пес. Не приученный к гостям и к тому, что на на него внимания не обращают, но нормальный. — И вообще! — Вставляет свое слово Сергеич, — вы в прошлый раз со своим шпицем тут… — Он чуть не сожрал его! — начинает задавать градус Мама, — Пиня еле успел забраться на комод! — Шурик нервно рычит, вспоминая, видимо, Пиню. — Так вот со своим шпицем… Мне пришлось после него убирать ковер, — сетует Сергеич. — Он долго терпел, позвольте ему простить это конфуз. Он же животное в конце концов.       Пока спорящие продолжают свой собаководческий дуэль, Аня сбегает на кухню, оставив меня охранять парочку, чтобы ничего не взорвалось. — Алексей, а вы так и работаете в своем цветочном магазине? — спрашивает, чтобы убедиться, что я такой же раздолбай как и был. Только теперь по воскресеньям я иногда еще прогуливаюсь по городу и фотографирую. Отвечаю ей. — А я бы на вашем месте таки перешла бы в нашу тихую конторку на западе города. — Сергеич, видимо, срифмовал или провел ассоциацию, или может, даже ответил ей на это предложение в своем собственного производства тона и юмора, но промолчал. И я им загордился. — Я сааама все знааааю, — послышались крики из ещё одной комнаты, Сергеич закуривает, закатывает глаза, Аня промахивается мимо турки. Лия выходит: — я тебе говорила, надо ложку ближе! — Какая ты умная! А когда утром борщ готовишь, то почему вся плита в чем-то красном. В чем же, Лия? — В крови зверски убитой логики, — говорю я. Две пары красивых женских глаз устремляются на меня, пожимаю плечами, мол, извините, девочки, вырвалось. — Он у тебя, я смотрю, скрытый писатель-иронизатор, — ставит меня на место Лия. Анька уносит кофе к Маме. Сергеич приходит ко мне, просит закурить, слышно как Шурка учапал из нашей комнаты и тяжело упал на свой придверный коврик.       Придверный. Это как придворный, но как-то что ли унижено. Придворный это, конечно, слуга и с этим не поспоришь, но Шурка он же то ли шут, то ли паж, то тапки принеси, то весь дом заставь своими поступками захохотать. Это он в хозяина. Сергеич он такой же. Но он — хозяин. И он за дверью, а Шурка перед. Придверный и задверный. Это как затворник, только задверник. На секунду даже понимаю, что сколько тут живу, а живу долго, я и ни разу у соседей не был, зато они у меня — каждый день сидит кто-нибудь. А с приходом в жизнь мою Анны Константиновны…       Многогранная мысля в виде окурка отправляется в пепельницу, Сергеич ещё курит. Вспоминаю обещание Вере Михайловне не курить в кухне. Она мне, как и предполагает ее имя, Верит. Даже с большой буквы может. Распахиваем два окна. Воздух врывается в кухню, теребит занавески, сдувает газету с подоконника. Так и оставляем — пусть проветрится. — Сумасшедшая, дочь, ты просто сумасшедшая! Какая к черту практика, ну Аня, ну какая может быть практика? Ты даже себя не слышишь! — разрывается Мама. — Нет, черт с ней со свадьбой, спасибо, что я хоть узнала об этом. Но от кого? от соседей, Аня! — У вас пятно на кофте сзади, — вставляю я. Это разрядило батарейку тещи, она всерьез занялась своим пятном и вскоре попыталась ретироваться. Аня села на подоконник. Мне было совершенно непонятно почему она не курит. Я фотографировал ее, всегда фотографировал, она не всегда понимала это, но я делал это часто. Иногда фотки вылетали из книг и она удивленно рассматривала, даже удивляясь, что это она. Такая красивая Аня, без фильтров и ретуширования. Настоящая. — Я б уже давно уехал бы, — говорит Сергеич, — как там у Грибоедова? «В деревню, в глушь, в Саратов…» Как вы терпите, не знаю даже. — Я вдруг подробно его осмотрел, он длинного роста, волосы среднестатические черные и короткие, руки рабочего, но уже бывшего рабочего. Руки сильные, красивые, и сам он тоже. Я поднялся к лицу и мое псевдописательское воображение высказало, что он похож на капитана. И я поверил ему. — Вик! — крикнул он в комнату, — Вик, тебе чаю сделать? — Будь так добр, — доносится оттуда. — С лимоном? — улыбается он. — С лимоном, — подтверждает она.        Их отношения всегда меня поражали. До чего они точно знают друг друга, точно умеют определять нужно или трогать человека. А еще они смотрятся вместе просто безумно хорошо. Вера Михална выходит из комнаты, шаркая, идет в кухню, а у нас тут окна нараспашку, открывает дверь, сквозняк, нееееет, неееет, кричим мы с Сергеичем на два голоса, все газетки падают вниз из окна и словно лепесточки или снежинки, слышно как Анька вылетает на балкон, щелкает мой старый фотик, Анька фотографирует все, что видит, а я потом лучшее выбираю. — Во умники! — говорит хозяйка, — Во придумали! — давно я не слышал ее голоса, наверное, не слушал, вот и решил, что немая. А очень даже нет. Закрываем окна, Анька прибегает из комнаты, показывает фотографию, мол, смотри как красиво! Вера Михална осуждающе смотрит на то, как одета Анька, а одета она, скажем, несильно. Она краснеет, убегает, одевается. — Ни фига себе, — присвистывает Сергеич. — Не заглядывайся, у тебя там Вика чаю ждет, — и он кивает, кивает головой, расторопно наливает кипятку, отмеряет сахара ровно-ровно, чтоб не больше, не меньше, это у него уже на автомате. А вот Анька так не умеет, она в столько сахара туда накидывает, что его на запах даже иногда чувствуешь, а кофе только столовыми ложками, чтоб я микроинсульт словил. Но это не со зла, а от большой души. А душа у нее большая. — Анна, вы сегодня душ не переключили, — говорит Вера Михална. Анька ойкает, извиняется.       Шурка прибегает из коридора, весь мокрый, грязный, Аня верещит, ибо ну кто ж, какая сволочь по только что помытому идет? А Шурка ничего, вытирает лапища об коврик. — Шурка, ты балбес! Ну хотя бы вытер! Умник, все Константину Сергеичу расскажу, этакая ты дворняга! — оскорбленные чувства овчарки не выдержали, и он убежал ломиться в дверь к Косте, но тот не открыл, тогда Шурка опустил лапы в миску с водой, пробултыхал там, и, гавкая на все лады, убежал обратно к дверям.       Но Сергеич был занят, он усмирял пылкий нрав его жены и скорее всего уже начал досыпать то, что не доспал сегодня утром. Расстроенный Шурка лег на коврик и тоже уснул.